Бритые головы

Не для меня придёт весна

Не для меня земля проснётся

И сердце девичье забьётся

С восторгом чувств

Не для меня

<...>

И для меня кусок свинца

Вот в тело белое вобьётся

И слёзы горькие прольются

Такая жизнь, брат, ждёт меня

Русский Стяг, “Не для меня”

Когда Адидас не появляется на тренировке, Кащею это кажется вполне логичным — он и сам теперь не понимает, как будет смотреть ему в глаза. В тот лунный вечер Вова хлопнул дверью ещё до того, как Никита докурил сигарету, забрав с собой его любимый харрингтон с красным клетчатым подкладом и толстовку Pit Bull Germany. Такими темпами его шкаф быстро опустеет, зато Суворов теперь одет как самый классический скинхед, правда, хорошего тут мало — появляется риск получить пиздюлей даже от своих. Все эти дни фюрер, возвращаясь из спортзала в пустую квартиру, первым делом врубает компьютер, при включении издающий звук взлетающего боинга, и проверяет, когда Вова был в сети. Каждый раз он либо онлайн, либо заходил меньше часа назад, но не пишет, сука, и это почему-то гложет фюрера куда больше, чем хотелось бы. Он даже бессмысленно втыкается в телевизор, который, вообще-то, не смотрит, презрительно называя зомбоящиком, но иначе перестать вспоминать эти бледные губы, с которых слетает постыдное признание, просто невозможно. Откуда-то приходит бессонница, которая с его физической нагрузкой кажется чем-то из ряда вон выходящим — обычно после зала он засыпает, едва коснувшись подушки. Тянет сбегать за синькой, пока ещё продают, пока часы не пробили одиннадцать и магазин не превратился в тыкву, но бухать он зарёкся — чувствует, что тогда точно рванёт к дому Суворова, и от его маски непоколебимого лидера останется одно папье-маше. Ему кажется, что эти страдания юного Вертера сделали его лет на пять моложе. А его Шарлотта опять не приходит на занятие. — Адидасу не звонил никто? — бросает Кащей, поправляя липучки на боксёрских лапах. — Не-а. Становится ясно, что отсутствие Вовы беспокоит только тренера, значит, и все меры по его возвращению должен предпринимать он сам. С каждым нажатием на клавишу телефона гордость внутри намыливает верёвку, с каждым гудком потеют ладони. Что говорить? Спрашивать, куда пропал? Извиняться? Звать к себе? “Абонент не отвечает, оставьте своё сообщение после звукового сигнала” решает проблему за Кащея. Никто и не собирался перезванивать. Послушав механический женский голос ещё пару раз тем же вечером, решает отправить довольно нейтральное СМС: “пойдёшь на выборы?”, и вопрос этот действительно животрепещущий. Надо ведь рассчитать логистику и понять, сколько звеньев будет в его маршруте по избирательным участкам. Начало следующего дня по всем параметрам непривычное. Кащей с восьми утра на ногах и на созвоне со всеми, кого предстоит сопровождать до места исполнения гражданского долга. — Блядь, я говорил же без палева! — шипит фюрер, когда в его машину вваливаются парни в чёрных бомберах и светлых джинсах. — Чё, другой одежды нету? — Кащей, ты похож на мента в гражданке! — прыскают со смеху юные скины. Своей любовью к характерному стилю они могут похерить всю конспирацию. Но злит не их твердолобость, не громогласный пиздёж на заднем сидении, и даже не то, что они за день порядком засрали ему салон — злит отсутствие среди них Суворова, без него всё кажется каким-то бессмысленным фарсом. Всем голосующим Никита выдаёт телефон с камерой для отчётности, и всякий раз очкует, что мобильник украдут. К концу дня в галерее набирается почти сотня фотографий с бюллетенями — от близких и малознакомых скинхедов, от их родственников и соседей, подружек и бывших одноклассников — и каждая сулит ему сладкий процентик — только за сегодня он получит больше, чем получает средний россиянин за месяц. Но кайф лёгких денег отравляет его собственный сотовый, так и не получивший заветной весточки. “Всё, в понедельник поеду до института,” — решение столь же отчаянное, сколь мазохистически приятное.

***

Ударили морозы, и все водители, как это бывает каждый год с первым снегом, сразу же разучились водить. Отхуесосив по дороге троих, Кащей добрался до Вовиной альма-матер уже порядком уставший. На парковке университета битком, и приходится немного покружить в поисках места — благо, девятке фюрера удаётся втиснуться между двумя иномарками напротив ювелирного магазина. Он выходит из машины, вдыхая свежий морозный воздух. На крыльце учебного заведения толпятся девчонки — пушистые шапки, меховые воротники, сапоги с блестящими пряжками и пугающе длинные розовые ногти, держащие стаканчики с кофе и тонкие сигареты. Судя по взглядам, заметили его ещё на подъезде. — Девчонки, — он поднимается по ступеням, засовывая руки в карманы бомбера. Говорит низко, уверенно, с лёгкой хрипотцой — метаморфоза в голосе происходит рефлекторно, когда на горизонте такой цветник. — Вы Вову Суворова знаете? Одна из них мгновенно оживляется: — Знаем! Он с нами на потоке. А что? — А где он? Когда у него пары заканчиваются? — В полтретьего, вроде, — подруги переглядываются. Вторая, выше ростом и с искусственно прямой светлой чёлкой, игриво улыбается: — А вы ему кто? Препод? — Угадала, — он достаёт полупустую пачку “Кент”, — преподаю здравый смысл. — Круто… А у вас номер есть? — девчонки хихикают, глаза горят неподдельным интересом. Кащей едва сдерживает усмешку. Понравился, что ли? То, что студентки с тёплыми щеками и трогательной наивностью уже строят какие-то романтические сценарии в голове, безусловно тешит самолюбие, но не более: всё, что они могут ему предложить, фюреру давно наскучило. — Не сегодня, девочки, — произносит он таким тоном, будто даже отказ звучит, как комплимент. — Спасибо за инфу. Он поворачивается, оставляя четверокурсниц гадать, кто он такой, и возвращается к машине. Внутри холодно, как в морозильной камере, пальцы уже начинают неметь. Сидеть и жечь бензин на обогреве глупо, к тому же ждать ещё целых полчаса. За лобовым стеклом ювелирный магазин мягко переливается золотистыми отблесками. — Хуй с тобой, Вова, — бормочет фюрер себе под нос. — Пойду погреюсь. Дверь звякает колокольчиком, тепло бьёт в лицо. Пахнет чем-то сладким, непривычным, а от зеркальных витрин, сверкающих крошечными бриллиантами и пластмассовыми ценниками, рябит в глазах. Он подходит ближе, рассматривает побрякушки без особого интереса. — Никитос? — голос до боли знакомый. Кащей оборачивается. Перед ним стоит кто-то из школьного прошлого, чьё имя сразу и не вспомнишь — высокий, в дорогом пуховике “Пол Шарк”. На чуть полноватом, но холёном лице растягивается ухмылка узнавания. — Серёга Лоскутов. Забыл? — Лоскут… — Никита пожимает протянутую руку, вспоминая, как весь шестой класс сидел с ним за одной партой. — Да ты изменился. — Зато ты ни капельки, всё такой же хулиган, — Серёга смеётся, скользя взглядом по замызганным берцам Кащея и его дешёвым камуфляжным штанам из военторга. — Подарок кому-то выбираешь? — Да так… смотрю просто, — ему вдруг хочется разбить витрину. — Я вот жене взял цепочку, — бывший одноклассник поднимает коробочку с тонким золотым украшением. — На Новый год. Заранее беру, а то потом всё раскупают. — Норм, — бросает взгляд фюрер. — А ты чё, не женат? — Лоскутов улыбается, но в глазах проблеск жалости. — Нет. — Всё по старой теме? — с едва уловимой насмешкой продолжает одноклассник. — Там же, в своём… клубе? — Всё там же, — кивает Никита, стараясь не выдать ни раздражения, ни того ледяного стыда, который обрушился на него от этих слов. — Понимаю. Хотя, знаешь, уже тридцатка скоро… Может, хватит херней заниматься? Если вдруг захочешь, могу помочь. У нас, — он делает неопределённый жест, — работа для таких, как ты, всегда найдётся. Кащей стискивает зубы. “Таких, как ты”. Словно он инструмент, ломик, который можно вытащить из ящика, если надо выбить дверь. — Чё за работа? — Ну, охрана там, сопровождение, может, на какие-то встречи съездить… Ты же в отличной форме, — усмехается, оглядывая его, как товар на витрине. — Короче, визитку возьми, если вдруг надо будет. Никита смотрит на неё, но не спешит брать. Белый фон, чёрный текст, минимализм. “ЗАО Феникс. Сергей Лоскутов. Генеральный директор.” — Подумай. Время есть, — мужчина похлопывает его по плечу. — Всё, мне бежать надо. Давай, Никит, рад был увидеть. “Вот мудак,” — с праведным гневом думает Кащей, сминая картонный прямоугольник в кармане. “Сам-то ты не херней занимаешься, обнальщик хуев? Ты ж быстрее меня сядешь!” — как всегда, нужные слова приходят после. И почему он его сразу не послал, потерялся, позволил посмеяться над собой? Наверное, потому что в глубине души и сам понимает, что застрял. Самый взрослый среди малолеток, он похож на старшеклассника, который никак не выпустится из школы, пока его сверстники рожают детей и покупают квартиры. С другой стороны, разве смог бы он так? Сидеть в офисе с девяти до пяти, бухать на корпоративах, жаловаться на начальство и не верить, что когда-нибудь закроет ипотеку. Нет, он рождён для борьбы и насилия, рождён нести своей обездоленной нации свет возрождения, рождён умереть молодым, и он должен быть, как художник, всегда голодным, чтобы рисовать кровью на холсте этой жизни свой великий “Апофеоз войны”. Кащей поворачивается к выходу, уже готовый пойти обратно в машину, когда взгляд цепляется за небольшой стенд в углу. В отличие от остальных, он кажется не на своём месте. Среди золотых цепочек и безупречных жемчужных серёжек этот уголок выглядит грубо, даже дико. Кащей медленно подходит ближе, словно боится спугнуть находку: на тёмной бархатной подложке лежат молот Тора, кёльтский крест, коловрат, вольфсангель, цветок папоротника, чёрное солнце… “Это чё, в обычных ювелирках теперь продают? — он чуть наклоняется, разглядывая подвески. — Или хозяин тоже за правую движуху?” Скучающая продавщица, кажется, обрадовалась, что хоть кто-то обратил внимание на эту витрину: — Что-то приглянулось? — Это чё за коллекция такая? — Новая линейка у нас, славянские и скандинавские обереги, бронза, ручная работа, — охотно объясняет девушка. — Вот это покажите, — он тыкает пальцем в амулет со сложной геометрической композицией и чем-то вроде свастики в центре. — Знак Валькирии, — продавщица поднимает стекло, — женский талисман. “Да ёпт,” — вздыхает про себя Кащей. Хотя такой валькирии, как Суворов, он бы позволил отнести себя в Вальхаллу. — Давайте тогда коловрат. — Хороший выбор. Символ солнца и движения вперёд. Она продевает чёрный шнурок через подвеску, а Никита думает о том, как это будет смотреться на Вове, как тонкая верёвочка подчеркнёт линию шеи. Протягивает деньги, даже не спрашивая о цене — общак не опустеет от покупки нескольких грамм полудрагоценного металла. Сев за руль, Кащей разглядывает кулон, ловя блики тусклого света на бронзовых линиях. Он уже не уверен, стоило ли покупать такую вещь. Внутренним мультиметром пытается измерить, насколько это по-пидорски — дарить украшение парню, пусть даже вполне здравое, правое и языческое. Пацаны бы точно не поняли. Слой снега под ногами едва слышно похрустывает. В голове — хаос. Чего он ждёт от этой встречи? Оправданий? Выяснения отношений? Того, что Вова снова посмотрит на него, как тогда, в ванной, своими чистыми, до ужаса честными глазами? Вокруг суета — кто-то торопливо переходит дорогу, кто-то садится в такси, мимо проезжает троллейбус, оставляя за собой запах солярки. Он уже успел выкурить две сигареты, когда знакомая фигура наконец вышла из дверей университета. — Адидас! Тот чуть ли не вздрагивает, как вор на месте преступления. Одетый в пальто и вязаный шарф, в простой синей шапке, скрывающей пятимиллиметровый ёжик волос, он сейчас больше похож на начинающего репетитора, чем на скинхеда. — Привет, Никита, — говорит таким голосом, что Кащею ненароком кажется, будто Вова, на самом деле, его ждал и по нему скучал. — Ты чё морозишься-то? — даже наезд звучит парадоксально ласково. — Тренировки пропускаешь, трубки не берёшь. Я тебе что, враг, что ли? — Нет, конечно, — грустно улыбается студент. — Просто рука ещё болит. — Позвонить тоже рука болит? — хмыкает Кащей. Вова опускает взгляд, шаркает ногой по снежной слякоти. — Я думал, ты сам понимаешь, почему. Разумеется, понимает. И всё равно зачем-то спрашивает: — Из-за того вечера? — А как, по-твоему? После этого… Как вообще можно было вернуться? Кащей замирает, изучая его взглядом. Эти глаза, одновременно растерянные и упрямые, выворачивают фюреру душу. Он смотрит по сторонам и тихо произносит: — Пойдём в машину, нормально поговорим. Тут такие вещи не обсуждают. — А если не хочу? — Через “не хочу”, — в голосе звучит усмешка. — Шагай давай. Адидас покорно следует за ним к припорошенной девятке, хотя вид у него такой, будто сейчас сбежит. Никита открывает ему переднюю дверь и, когда тот садится, хлопает ей так, что со стекла слетает почти весь снег. — Слушай, Суворов. Думаешь, ты один там охренел? Думаешь, я сплю по ночам спокойно после того, что ты сказал? Вова тупо пялится на крышку бардачка, на наклеенный стикер с надписью “Будь белым, бей первым” руническим шрифтом. — Уж спокойнее, чем я. “Заебал мне сниться,” — мысленно продолжает фразу. — Да ну? Ты думаешь, мне легко тебя не видеть, не знать, что с тобой? — выпаливает фюрер. — Почему ты бегаешь от меня, как от прокажённого? — Я думал, это всё просто… ошибка. Что ты хочешь, чтобы я исчез, — гипнотизируя взглядом переднюю панель. — Нет, — с горькой усмешкой. — Я хочу, чтобы ты перестал выёбываться, — он придвигается ближе, бедром задевая ручник. — Чтобы перестал бегать. И чтобы смотрел мне в глаза, когда говоришь. Кащею хочется схватить его за подбородок, за шею, придушить, заставить понять, что он не играет с ним. Но вместо этого он тянется в карман и достаёт подвеску. — На, — он кладёт украшение в ладонь Суворова. — Это тебе. — Что это? — удивляется так наивно, что можно подумать, будто он и впрямь никогда в жизни не видел этот красноречивый арийский символ. — Славянский оберег. Коловрат, солнцеворот, да какая разница, — он пожимает плечами. — Возьми, носи, если захочешь. В этот момент трудно сказать, кто из них смущён больше — фюрер, никому не делавший подобных интимных жестов последние пару лет, или Вова, впервые осознавший, как много он на самом деле значит для своего лидера. — Зачем? Не стоило… — Чтобы ты помнил, кто ты есть, — будто обращаясь не к Суворову, а к чему-то внутри себя. — И чтобы знал, что мне не похуй. Парень смотрит на него, молчит. Снимает наконец свою дурацкую шапку. В глазах растерянность, борющаяся с благодарностью. — Никита… Я… — в необъяснимом порыве берёт его за руку. — Просто рядом будь. И не вздумай слиться по-тихому, — сжимая ладонь. — Второй раз не прощу. — Обещаю, — заглядывает в глаза так пронзительно, что фюреру всерьёз думается, уж не своего ли ангела-хранителя он встретил в лице этого скромного, воспитанного мальчика, которого он толкает на опасный путь. — Вот и хорошо, — он заводит двигатель, сбрасывая наваждение. — Домой отвезу тебя. Суворов понимает, что Кащей не предлагает, а ставит перед фактом, и сопротивляться бесполезно. Дворники со скрипом сметают налипший мокрый снег с лобового стекла, и печка жарко дует обоим на лица. Адидас первым нарушает тишину: — Почему ты тогда, в ванной, остановил меня? Почему сказал одеваться? — взгляд горячий, почти болезненный. Никита и сам успел не раз задать себе этот вопрос. Представлял, что было бы, покажи он все свои шрамы, как Вова бы проводил по ним пальцами, слушая истории о его подвигах, восхищаясь и боясь, как разглядывал бы его выцветшие татуировки и побелевшие борозды рубцов чуть на животе повыше ремня, вдруг смутившись от приподнявшейся ширинки — неважно, своей или чужой… — Потому что я привык всё контролировать. А с тобой… С тобой теряю голову. Как в песне “Кровостока”, — усмехается фюрер. Суворов вспоминает строчки: “Теряю голову и постоянно хочу видеть тебя голую…” — И что в этом плохого? — чувствуя, как горячеют щёки, но уже не от печки. — Ты чё, не понимаешь? — Кащей поворачивается к нему. — Бардачок открой. Вова тянет на себя защёлку. Внутри — трамватический пистолет “Хорхе” калибра 9PA. Красивый, чёрный, из нержавеющей стали, с выбитой гравировкой “Сделано в России” — ровно такой, какой бы представил Суворов, если б ему нужно было отгадать, какое у Кащея оружие. Он нервно сглатывает, но страха нет — только новое, странное возбуждение. — Мы с тобой не в сказке живём. Вова заворожённо смотрит на пистолет, думая о том, сколько раз Кащей им пользовался, скольких травмировал, скольких отправил на тот свет, выстрелив в висок, в глаз, в затылок? — Возьми, не бойся, — улыбаясь криво, на одну сторону. Оружие холодит пальцы. “Неужели ты думаешь, что от этого я стану тебя меньше хотеть, Никит?” — думает Суворов. А скорее всего, даже больше. — Тяжёлый. — Это тебе не перцовый баллон. — Хочешь сказать, придётся…? — Если кто-то узнает, — фюрер почти прикусывает язык, чтобы не сказать “про нас”. — Ну, ты понял. “Меня сразу убьют, а тебя ещё по кругу пустят” он решает не договаривать. Во-первых, жёстко, во-вторых, очевидно. — Ты чё, шабишь? — Адидас убирает травмат на место и замечает зиплок с зелёным содержимым на дне бардачка, про который хозяин машины совсем забыл. — Слова-то какие знаешь, — усмехается Кащей. — Боль хорошо снимает. Главное не частить. — Это ж вообще… — Вова пытается подобрать слово, — не по правилам. — Что-то хочешь мне предъявить? Он знает, что не по “правилам”. Собственно, как и голосовать за деньги на выборах, воровать с общака, курить, бухать, дрочить на двадцатилетнего парня, наконец. В рот он ебал эти правила. Единственный способ остаться идейным до конца жизни — достаточно рано умереть. — Нет. Я тоже пробовал, — изо всех сил стараясь не звучать так, будто хвастается. — Понравилось? — фюрер ухмыляется. — Не очень. Ожидания не совпали с реальностью, — пожимает плечами. — Как секс. Мелким думаешь, что это самое охуенное в жизни, а по факту… — Что по факту? — бросив недоуменный взгляд. — По факту переоценённая херня. Никита едва сдерживает смех, но Суворов, кажется, вообще не шутит. — Ну ты не спеши выводы делать, Вов, — прокашлявшись, говорит он. — Будет у тебя ещё охуенный секс. Только потом понимает, как это прозвучало. — С тобой? — совсем потеряв страх, улыбается Адидас. — Сука, — цокает языком, чувствуя, как в паху становится твёрдо. — Ты меня с ума сведёшь. Никита чуть не проёбывает поворот, а Вова только ещё больше млеет. — Ты чё, до сих пор не пристегнулся? — вдруг замечает фюрер. Суворов щёлкает ремнём безопасности очень вовремя — машину дёргает в сторону, когда Кащей возвращается со встречной полосы в свой ряд. — Ты всегда так охуевше водишь? — Только когда посягают на мою гетеросексуальность. “А ещё осталось, на что посягать?” До конца маршрута остаётся метров двести, когда фюрер осознаёт, что можно было так не топить и побыть подольше с тем, кого жаждал увидеть больше недели. Во дворе у Вовы гуляют дети и мамы с колясками, с беззаботностью хомячков играют в снежки и качаются на качелях, и даже как-то завидно становится, что у них жизнь такая простая и понятная, как тарелка манной каши. — Ну, давай, — прощается Кащей. Если бы не середина дня, пожалуй, проводил бы Суворова до подъезда и засосал бы прям на лестнице. — Приходи всё равно на тренировку, хоть на скакалке попрыгаешь. — Приду, Никит, — улыбаясь так нежно, что чёрное сердце фюрера пропускает удар. Он медлит, будто хочет ещё что-то сказать или, наоборот, услышать. Покрепче сжимает подарок, уже решив, что будет носить его, не снимая. — На чай не позовёшь? — Батя дома… “Давай я его выгоню?” — думает Никита. — Ладно, чё. Звони-пиши. Ему хочется хотя бы обнять его, но в тесном салоне как-то неловко, а выходить для этого из машины — тем более… Пока думал, Вова уже открыл дверь и шагнул на улицу, бросив короткое “До завтра”. Вот только Кащей и не подозревает, что завтра наступит уже сегодня вечером, когда Суворов увидит, кто ждёт его дома.