Бритые головы

Ну бей! Знаешь закон толковища? Не доставай нож, а достал — бей!

х/ф “Вор”, 1997

Сегодня день особенный — Снегирь отмечает свои белые шнурки, заработанные несколькими часами ранее в окрестностях овощного рынка. Празднуют в колоритном кабаке, обители маргиналов всех сортов. В одном углу сидят бывшие зэки, в другом — простые алкаши из пролетариата. И, конечно, куда без злой молодёжи: районная гопота мирно соседствует со скинхедами, негласный пакт о ненападении соблюдается до первого случайно брошенного оскорбления. Да что там оскорбления, хватит одного косого взгляда — и включится режим быка. Адидас тоже там был, около рынка — стоял на шухере, пока Снегирь методично протыкал волосатое брюхо, а Пепел держал отбивающегося. Нож у Снегиря больше похож на отвёртку или стилет, чем на классическое лезвие — колющие удары, в отличие от порезов, позволяют не залить всё вокруг кровью. Суворову не обидно, что сегодня лавры пожинает не он — в общем-то, ответственности на нём было куда больше. Своевременность команды к отступлению в конечном счёте решает судьбу скинхеда, ведь увлечься прыжками на голове иммигранта и не заметить приближающихся ППСников куда легче, чем кажется. Свои шнурочки он ещё заработает, не к спеху. То, что он был соучастником в убийстве, почему-то заботит его чуть меньше, чем утренний разговор в деканате. В первом нет никакой недосказанности, всё предельно просто и понятно. А вот кому понадобилось стучать на него — вопрос, о котором невозможно перестать думать. — Вован, ты чё такой напряжённый весь день? — Пепел тормошит его за плечо. Глупо спрашивать о подобном человека, едва начавшего погружаться в мир ультраправого ультранасилия, пока его мозг пытается отгородиться от действительности хотя бы на время, чтобы осознать и переварить происходящее. Но говорит Адидас совсем другое: — Да какая-то крыса слила декану мои группы вконтакте, — встречает непонимающий взгляд собеседника и добавляет: — Ну, те, которые за восемь-восемь. — Да ну нахуй! — искренне возмущается сидящий рядом Файзер. — Кто? — Вообще не ебу, — Вова пытается звучать безразлично, хотя пальцы отбивают по столу похоронный марш. — Декан мне ничего толком не сказал. Как я понял, кто-то сделал скриншот и отправил ему на мыло. Типа, ваш студент экстремист, разбирайтесь. Всем как-то в новинку слышать о столь подлом стукачестве не в казённом учреждении типа интерната, а в университете. — И чё? — Турбо, сидящий напротив, с большим усилием подавляет рвущуюся радость в голосе. — Сразу отчислили, что ли? — Пока нет. Поговорили, покачали головами, мол, ты ходишь по охуенно тонкому льду, — Адидас пытается натянуть улыбку, но выходит криво. — А ты что им сказал? — хрипло интересуется фюрер, облокотившись о стол. Вова весь вечер изо всех сил избегает встречаться с ним глазами. Он до сих пор не может объяснить себе, что произошло во время их прошлой встречи, и зачем Кащею вдруг понадобилось повалить его на пол и сесть сверху. Он хочет думать, что тренеры всегда дают своим лучшим ученикам дополнительную нагрузку. Он не хочет думать, что в этом был отнюдь не спортивный подтекст — тогда он точно свихнётся. — Сказал, что у меня тема дипломной работы — “Профилактика и противодействие политическому экстремизму”, — отвечает Кащею, а сам смотрит то на белёсые брови Пепла, то на клетчатый воротник Файзера. — На ходу придумал, теперь придётся писать. Вроде, поверили. Снегирь ошарашенно качает головой: — Ебать, вот это русская смекалка! — Следующим шагом в ФСБ пойдёшь? — фыркает Файзер. — Нет, бля, в УБОП, — язвит в ответ Вова, разглядывая вырезанную на столешнице надпись “ДМБ 2002”, как образец наскальной живописи. — Ну, хоть отмазался красиво, — вкрадчиво говорит фюрер, скользя по нему масляным взглядом, который тот в упор не замечает. По иронии, из охрипших динамиков доносится баритон Михаила Круга: “Как было тепло, что нас с тобой вместе свело, девочка-пай, рядом — жиган и хулиган…”. — Ты, значит, диплом пишешь, а мы тебе, типа, материал подгоняем? — то ли в шутку, то ли серьёзно наезжает Пепел. — Да ничего там про вас не будет, — Суворов уже начинает жалеть, что рассказал. — Это же диплом, а не донос. — Дашь потом почитать, — усмехается Кащей. — Хорошо, — обращаясь к пивной кружке. “Ну, посмотри уже на меня, а? — мысленно говорит фюрер. — Девочка-пай, бля…” Парни продолжают комментировать академические начинания Адидаса, осторожно шутить про фэбосов и вспоминать присевших по 282-ой соратников, кто-то высказывает предположения о личности крысы, чем заставляет Турбо поднапрячься и поиграть в “Мафию” в реальной жизни: — По-любому кто-то из универа. Поди дохуя леваков с тобой учится? — Может, какая-нибудь ебанутая бывшая, не думал? — предполагает Снегирь. Вова уже передумал кого угодно, а толку? Склонный судить о людях по себе, он каждого из сидящих за столом искренне считает неспособным на предательство и уже готов поверить, что это сделал кто-то из либерально настроенных однокурсников, но уж точно не Турбо, всегда громче всех говорящий о понятиях чести и верности. Кащей, привычно сохраняя видимость равнодушия, медленно вращает в пальцах сигарету, будто взвешивая что-то на внутренних весах. Когда шум и гогот немного стихают, он прижимает окурок ко дну пепельницы, откашливается, привлекая внимание: — Короче, камрады. Есть тема. Какого-то депутата посадили и щас на его место будут допвыборы. Одному кандидату надо голоса нагнать, — он делает многозначительную паузу и понижает голос: — косарь за бюллетень платят. Брови у парней ползут вверх от калькуляций в уме. Это ведь можно и самим проголосовать, и знакомых привлечь — и себе забрать пятьсот, и ему пообещать пятьсот. Или себе шестьсот, ему — четыреста. Или… — И чё ты, собираешься в этой хуйне участвовать? — Турбо прищуривается. — Родину тоже за косарь продашь? — Ох, как мы заговорили, — смеётся фюрер. — Родину продали давно, мы её тут спасаем по мере возможностей. А деньги нужны. Ты на расовую войну босиком побежишь? И за аренду спортзала кто, дедушка Гитлер заплатит? — Да хоть босиком, — огрызается Турбо. В его полное отсутствие меркантильности, конечно, верится с трудом, но допустим. — Мне эти кости с барской руки нахуй не нужны. — Ну, просто стрёмно как-то, — неуверенно произносит Пальто. — Мы, типа, должны бороться с системой… — Блядь, какие вы умные! Система, — фыркает Кащей. — Эту систему надо грабить, а не ломать. У нас нет ни своих партий, ни своих кандидатов. Хоть у одного депутата свастику видел? Я вот нет. — Ладно вам, — примирительно говорит Пепел, — на нашей жизни это никак не скажется, так что похуй, кто там будет в кресле сидеть. — Согласен, политика — помойка, — коротко вставляет Адидас. — Вот именно. Учитесь смотреть дальше сегодняшнего дня, — назидательно заключает Кащей. — Чтобы с разовых акций перейти на более-менее серьёзный уровень, нужен общак. — Да ты, походу, скоро будешь и на черножопых работать, лишь бы общак пополнить, — язвительно бросает Турбо. Все замолкают, почти перестают дышать. Снегирь едва заметно качает головой, как бы говоря: “Не надо, мужик”. Но Кащей уже встаёт, упирается обеими руками в стол и склоняется к Турбо так, что лбы почти касаются. Столешница жалобно скрипит под его тяжёлыми руками. — Повтори, чё ты щас пизданул, — ледяной голос пробирает до дрожи. — А ты плохо слышишь? — дерзко, не моргая. Слова поджигают фитиль. Фюрер слишком долго игнорировал эти необоснованные выпады в сторону Вовы, и теперь, когда они полетели в его адрес, он готов как следует въебать Турбо за его кучерявый базар. Тот продолжает нагло улыбаться, хотя глаза цепляются за дверь, будто проверяя пути отхода. Возможно, в последний момент его мозг всё же пришёл к выводу, что провоцировать Кащея — плохая идея. — Блин, парни, завязывайте, — шепчет Пальто. — Мусоров ещё вызовут. Они сверлят друг друга взглядами, как бойцы UFC перед боем. Молчание повисает над столом грозовой тучей. Снегирь отчаянно пытается призвать к благоразумию: — Хорош вам, чё за детский сад? Давайте лучше выпьем! Турбо сдаётся первым и, как бы признав свою неправоту, садится обратно за стол. Может, зассал махаться с Кащеем, а может и осознал, что зол вовсе не на него. Все, как по команде, тянутся к кружкам. — Ну, за чистую землю и сильную нацию! За свободную белую Россию без чурок и жидов! Звонко чокаются, пиво разбрызгивается во все стороны. Фюрер одним махом опустошает кружку, пытаясь смыть клокочущую в груди злость. А за соседним столом, где ещё минуту назад вовсю подпевали радио “Шансон”, внезапно становится тихо. Пара зэков переглядывается, один из них встаёт, вытирая руки с расплывшимися воровскими звёздами о спортивные штаны: — Вы чё тут, фашисты, совсем охуели? Снегирь, как виновник торжества и просто любитель поглумиться над синими, берёт дело в свои руки: — Мужик, какие фашисты? Да я сам Гитлера ненавижу, бля! — За что? — искренне удивляется Пальто. — За то, что войну проебал! Мало того, что русских убивал, так ещё и жидов с цыганами так мало сжёг! Застрелился, а мы разгребай! Адидасу не удаётся сдержать смех, и урка переключается на него, не найдя, что ответить Снегирю на столь откровенное издевательство: — А ты чё ржешь, пидор? Это кажется Суворову хорошим поводом размять кулаки и покинуть душное, прокуренное помещение: — Слышь, ты кого пидором назвал, быдло ебаное? Хочешь подраться — так пошли выйдем! Вова резко отодвигает стул, скрип дерева о плиточный пол звучит сигналом к действию. Зэк усмехается, проводя языком по десне, и двигается к выходу. Но, как и ожидалось, один он не идёт — за ним поднимаются ещё трое, хрустя суставами, словно готовятся не драться, а снимать рекламный ролик для геля от артрита. — Э, мужики, вы чё, на кого там взорвались? — в дело вмешивается бармен, но его слова тонут в общем шуме. — На свежий воздух все захотели, — бросает через плечо Кащей, застёгивая бомбер. На улице холодно, осень сдаёт позиции подступающей зиме. Ветер свистит и гонит мусор из переполненных урн по асфальту, из ближайшей подворотни доносится истеричный лай собаки. Скудного освещения хватает ровно на то, чтобы увидеть, как обе компании выстроились полукругами, оставляя пространство в центре. Суворову не столь важно опиздюлить любителя блатной романтики, сколько продемонстрировать навык уличного боя камрадам. И он показывает — красиво, технично, эффективно. Бьёт так увлечённо, что не замечает ни блеснувшего в тусклом свете фонаря лезвия, ни предупреждающего выкрика из толпы “У него нож!”. Перо легко разрезает синтетику ветровки и скользит по плечу Адидаса, случайно встретившемуся с холодным оружием раньше, чем его бок, в который изначально целился противник. — Твою мать! — вскрикивает он, падая на одно колено. Резкая, обжигающая боль накрывает волной, и в глазах начинает темнеть. Стальной аргумент, который Суворов ещё пару дней назад рекомендовал всем носить с собой для самообороны, сегодня оставит ему шрам. Чужой нож становится казусом белли для бригады Кащея, и происходящее дальше можно наиболее точно описать только одним словом — “бойня”.

***

— Ну вот чё ты полез, — вздыхает фюрер, доставая из шкафчика в ванной вату, бинт, перекись. — Перед пацанами выебнуться решил? — Да, — честно отвечает Адидас. — Чё меня смотреть по сторонам поставили, как будто я хуже всех дерусь? Этим и девочка заниматься может. — Девочка, — усмехается Кащей, вспомнив песню Круга. — А как с разбитой рожей будешь на лекции ходить? Скажешь, преддипломная практика? Его шарф, которым он наспех перевязал Вовину рану, лежит в тазике вместе с ветровкой. Имперский флаг на плече смотрелся очень эффектно первые секунд тридцать, пока не пропитался кровью, превратившись в бордовую повязку, почти как у коммунистов. — Раздевайся, чё стоишь. Вова осторожно, стараясь не задевать рану, снимает тонкий серый свитер. Мышцы молодого тела напряжены, кожа покрыта гусиной кожей — то ли от холода, то ли от чего-то другого. Кащей старается не смотреть слишком долго, но взгляд всё равно скользит по линии ключиц, по выпирающим рёбрам, по редким тёмным волоскам на груди. — Почему это мне рожу обязательно разобьют? Суворов крутит ручки крана, подбирая температуру потеплее, но горячая вода имеет неприятный рыжий оттенок. Фюрер с досадой отмечает, что ему опять стрёмно из-за этой клоаки, в которой он живёт. И зачем только он его сюда потащил? Мог ведь и у администраторши бара попросить аптечку, наверняка у них есть. Или вообще домой Вову отправить — не сахарный, не растаял бы. — Ну да, скорее перо под ребро, как ты уже убедился, — Кащей отрывает от мотка ваты здоровенный кусок. — Я думал, мы по-честному выйдем, — согнувшись, подставляет плечо под поток. Вода ледяная, зато хотя бы прозрачная. — Один на один. — Вова, это ж самые конченные люди. Зона, мать-икона. Нашёл от кого честности ждать, — перекись водорода щедро льётся на вату. — Да и вообще, это понятие к уличным дракам неприменимое. Тут главное эффективность. Адидас выключает воду и садится на край ванны, подставляя плечо. Перекись шипит и пенится, мычащий глухой стон вырывается из груди, как ни стискивай зубы. — Терпишь? — хмурится Кащей, аккуратно, почти нежно промакивая кровь. — Да, — стоически произносит Суворов. Раковина медленно, но верно наполняется красными ватными комьями. — Неглубоко вроде, — с облегчением резюмирует Кащей, когда алые пузыри рассасываются. Заворачивает вату в бинт, делая что-то наподобие компресса. — Ты, кстати, страницу свою переименуй как-нибудь беспалевно. Или вообще новую создай. — Вконтакте? — Да. — А тебя там как зовут? — как бы невзначай. Кащей чуть медлит с ответом, вспоминая, что у него там вообще выложено и стоит ли это показывать студенту. — Поджог Сараев. — Чё? — Знаешь анекдот? — он легонько начинает прижимать мокрую марлю к всё ещё густо сочащемуся кровью порезу. — ФСБ России опубликовало список чеченских террористов: Салман Радуев, Шамиль Басаев, Руслан Гилаев, Ушат Помоев, Рулон Обоев, Подрыв Устоев, Погром Евреев, Угон Харлеев… — в рифму перечисляет фюрер, как медсестра, пытающаяся развеселить ребёнка и отвлечь от прививки. — Больше не помню, их там штук пятьдесят. — Забавно, — усмехается Вова. Кащей чувствует, как на его собственных губах тоже мелькает улыбка. Анекдот, конечно, дурацкий, но всё равно рассмешил. Или это просто нервное — после всего, что произошло. Закончив фиксировать компресс, завязывает бинт потуже. Пальцы мелькают у самой кожи Суворова, касаясь украдкой. — Ну всё, готово. Можешь опять драться с быдлом. Адидас смотрит на него пристально — так, как не решался посмотреть весь вечер. Прямо, откровенно, долго, изучая каждую мелочь — морщинку на лбу, острые ресницы, расслабленный изгиб улыбки. Глаза словно пытаются сказать то, на что язык не решается. — Спасибо, Кащей, — тихо произносит он. Такой интонации от Вовы он ещё не слышал — слишком искренне, слишком тепло, слишком интимно. И прошибает сильнее самой горячей немецкой порнухи. — Называй меня Никита, — фюрер произносит это неожиданно мягко. — Но только пока никто не слышит. — Никита… — словно пробует имя на вкус. — Как-то совсем тебе не подходит. Кащей усмехается, поправляя ворот рубашки, словно ему вдруг стало жарко. — Да? А что подходит? Поджог? — Не знаю. Пауза тянется слишком долго, и он, чтобы хоть как-то её прервать, вдруг спрашивает: — Много у тебя шрамов? Фюрер поднимает бровь, взгляд невольно задерживается на лице студента, будто бы на нём написано, чем продиктован этот вопрос, скользит по линии скул, по едва приоткрытому рту. — Достаточно. Почему спрашиваешь? — Просто интересно, — мимоходом рассматривая свои пальцы, испачканные в крови. — Ты же сказал, это всё про эффективность. Как будто не понаслышке знаешь. Фраза звучит почти невинно, но интонация… Как будто исследует границы, проверяет, насколько далеко можно зайти. — Что, хочешь меня раздеть? — ухмыляется он, слегка склонив голову набок. Слова срываются с губ против воли, как пьяная исповедь, как покаяние, заждавшееся своего часа: — Может, хочу… Вова чувствует, как разогнался пульс, как непрошеный румянец обжигает щёки, опускает глаза, прикусывает язык, нервно вытирает кровавые пальцы о джинсы. Думает, что Кащей его сейчас, наверное, убьёт. Или рассмеётся. Хотя любому было бы ясно, что это — нихуя не шутка. Но тот не шевелится, всё так же стоит, скрестив руки на груди, и долго смотрит на него, будто его застали врасплох, будто одновременно сбылись и его самое страстное желание, и самый жуткий кошмар. — Вова, что ты со мной творишь… — выдыхает он, качая головой с лёгким укором. Хлопает Суворова по плечу — не сильно, но достаточно, чтобы немного отрезвить их обоих. Отдаёт приказ будто сам себе: — Иди, одевайся. Пока не наделали глупостей. Никита переступает порог ванной и с тихой печалью в голосе добавляет: — Возьми в шкафу, что захочешь. А я пойду покурю. Вова бы и сам сейчас покурил, хотя не курит. Остаётся сидеть на краю ванны, как парализованный, пока в ушах всё ещё звенит это сводящее с ума, хриплое “что ты со мной творишь”.