Бритые головы

У каждого человека есть желания, которые он не сообщает другим, и желания, в которых он не сознается даже себе самому.

Зигмунд Фрейд

Часы показывают десять утра — слишком поздно, чтобы нырнуть домой незамеченным, и слишком рано, чтобы идти куда-либо ещё. В квартире пахнет свежим кофе и колбасой, наполовину съеденный бутерброд сиротливо лежит на тарелке. Отец безучастно пялится в новости. Показывают Путина. Услышав шаги, он смотрит на сына — хмуро, но не сердито. Скорее разочарованно. — Ну что, герой, — сухо бросает он. — Где ты был? Вова скидывает ботинки с запёкшимися следами вчерашних событий. Забыл помыть. — У друга ночевал, — говорит он, проходя на кухню. — У друга, — повторяет отец, не отрываясь от экрана. — Я уж понял, что у тебя за “друзья”. Сначала бреешься, как уголовник. Потом покупаешь эти хулиганские шмотки. Теперь дома не ночуешь. Какое это отношение имеет к тому, чтобы стать юристом? Сын стоит, скрестив руки и прислонившись к стене. — Папа, мне уже двадцать лет, так что не начинай, — раздражённо. — Если хочешь поговорить, говори прямо. — Хорошо, — Кирилл Александрович резко ставит кружку на стол. — Говорю прямо: тебя это погубит. Ты думаешь, что делаешь что-то великое, но по сути просто играешь в подростковый бунт, причём запоздалый. Твой национализм пройдёт. — Не пройдёт, — качает головой сын. — Пройдёт, — отрезает отец, — а последствия останутся. Не только для тебя. Для меня тоже. Как мне потом людям в глаза смотреть? “Суворов? А, это отец того самого радикала, который вместе с толпой дворника запинал”? “Что за хуйню ты городишь?” — думает Вова, пока внутри закипает жгучая ярость. — Каким, бля, “людям”? Кто такие эти “люди”, скажи мне? Те же самые, из-за которых ты восемь лет назад решил не писать заявление? Кирилл Александрович замирает. Лицо меняется, как будто в него прилетела пощёчина, пальцы нервно сжимают кружку. Сын делает шаг к столу, словно загоняя отца в угол. — Почему ты молчал тогда? Почему не защитил меня? Почему не наказал этих уёбков? Мог хотя бы к психологу отправить — даже этого не сделал. Похуй, само пройдёт, да? Главное ведь, чтобы “люди” пальцем не показывали. Слова льются горячим ядом. Говорить становится легче, чем молчать. Сколько раз он вспоминал эту перемену после физкультуры, сколько раз представлял, как поотрезает азерам хуи и запихает в глотки. Кухня вдруг кажется ему тесной, как тюрьма, а отцовское молчание раздирает душу. Тот отводит взгляд — усталый, виноватый, взгляд побитой собаки. — Я… Я думал, так будет лучше для тебя, — наконец выдавливает Кирилл Александрович. — Я думал, что не стоит усугублять. — Лучше для меня? Ты чё, издеваешься? — горько усмехается Вова. — Да я вены чуть не вскрыл! — Сынок… — голос отца дрожит. — Прости меня. Я правда не знал, как поступить. — Конечно, ты не знал! Ты вообще нихуя не знаешь, что делать надо. Не знаешь, как сдачи давать, как мужиком быть. Ты только знаешь, как сидеть и бумажки перекладывать, — выплёвывает и добивает окончательно: — Ты терпила, папа. Ты всегда подставляешь другую щёку. А я не буду. “А я и не подозревал, что он так меня ненавидит,” — с прискорбием думает Кирилл Александрович. — Однажды ты поймёшь, — говорит он, обращаясь к остывшему кофе, не решаясь посмотреть сыну в глаза. — Когда станешь взрослым, когда сам станешь отцом. Ты поймёшь, почему я так поступил. Вова смотрит на него с неподдельным презрением. В его глазах — холодное, жестокое “нет”. — Не пойму. Потому что я убью за своего ребёнка. Он разворачивается и уходит в свою комнату, громко хлопнув дверью. Отец остаётся сидеть один за столом, его рука невольно тянется к фотографии в рамке — старый снимок, где они втроём: он, его жена и сын. А Путин на экране всё ещё говорит про террористов.

***

Тренировка закончилась двадцать минут назад, но никто не спешит домой. Турбо на спор отжимается на кулаках, Снегирь любуется мускулатурой в зеркале, Пальто растягивает забившиеся плечи. Несколько мужиков, которые ходят в спорткомплекс не на занятия к Кащею, а просто позаниматься, обсуждают, кто сколько пожал и сколько кило набрал, перекидываются шутками. Все более-менее знакомы друг с другом — не тесный круг друзей, но и не чужие. Вова сидит на лавке, потирая натёртые от бинтов пальцы, когда кто-то из местных старожилов заводит разговор о драках. — Я вот чё думаю, — подытоживает он, закидывая “Эверласты” в спортивную сумку. — На тебя нападут, ты ударишь в ответ, а тебя потом же и посадят. — А хули, закон у нас такой, — встревает кто-то из угла. — Ты русского ёбнул — защищался, а если хача, то уже экстремист. — Хуйню не говори, — беззлобно бросает Адидас. — Не всё так однозначно. Качки хором оборачиваются к нему. Если скины привыкли к периодическим стихийным правовым “ликбезам”, то незнакомцы не ожидали, что этот начинающий атлет полезет в юридические рассуждения. — Ну-ка, расскажи, если такой умный, — ухмыляется один из местных крепышей. “Уж точно поумнее тебя” — думает Вова, расправляя плечи. — Если на вас напали, у вас есть право защищаться. Это необходимая самооборона. Но тут главное не переборщить. Один из бодибилдеров уже взялся за дверную ручку, но, услышав Суворова, решает задержаться. — Скажем, если кто-то угрожает тебе словами, а ты ему в зубы кулаком — это уже превышение. Если на тебя с кулаками, а ты нож достал, — превышение. Но если он с ножом, а ты втащил ему арматурой, всё законно. Тут главное, чтобы ваши действия были примерно равны по угрозе. — О, равны, — повторяет бородатый мужик. — То есть если на меня лезут пять чурок, я должен, типа, пятерых звать? Кто-то с явным интересом подходит ближе, кто-то откладывает сумку с вещами и садится на скамейку. — Нет, — усмехается Вова. — Если пятеро, можешь хуярить, чем хочешь. Это уже будет защита жизни, а не просто драка. Судья это поймёт. — Бля, в нашем суде чё хочешь поймут. Только не в нашу пользу, — говорит Турбо. — Тут ты, кстати, прав. Но это не повод не защищаться, — он обводит взглядом притихшую раздевалку. — Есть две статьи. Сто восьмая и сто четырнадцатая. Первая — убийство при превышении пределов обороны. Вторая — вред здоровью. Максимум два-три года. В реальности, если ты не судим и адекватный, получишь условку. Вот и думайте: лучше с условкой или в гробу? Кащей, прислонившись к шкафчику, внимательно слушает. Даже любуется. Видеть Суворова в ораторской ипостаси как минимум приятно, и управленческий мозг фюрера уже прикидывает, как это можно было бы использовать в интересах движения, ведь бригада работает слаженно только тогда, когда каждый на своём месте. — Два года за убийство? — удивляется один из молодых парней. — Это ж как-то мягко. — Да, — кивает Вова. — Но только если это оборона. Если ты первый напал или устроил разборки без причины — тут уже другой разговор. Поэтому, когда защищаешься, надо держать в голове: кто начал первым, тот и виноват. — Так чё, можно пизды давать кому угодно, если в нужное время сказать, что он первый махнул? — скептически усмехается Турбо. — Если сможешь доказать. Камеры, свидетели — всё можно обернуть в свою пользу. Теперь Адидаса слушают абсолютно все. — А что насчёт ножей? — задаёт вопрос другой культурист. — Их же носить нельзя? — Ну, смотря какие, — Вова разводит руками. — Если у тебя складной, типа туристического, — носи на здоровье. Главное — лезвие длиной не больше десяти сантиметров. Разговор начинает набирать обороты. Даже те, кто до этого не вмешивался, задают вопросы, как на пресс-конференции. Кащей улыбается. В глазах одобрение, возможно, даже гордость. Наконец, когда последние точки над i расставлены, а у мужчин есть серьёзная пища для размышлений, раздевалка начинает опустевать. Фюрер кладёт руку ему на плечо, заглядывает в тёмный виноград карих глаз: — Хорошо выступил. Голова у тебя золотая. — Спасибо, — отвечает студент, смущённо потупив взгляд. — Просто хотел, чтобы они знали свои права. Повисает неловкое молчание. Сказать, вроде как, нечего, а уходить почему-то не хочется. — А ты чё сегодня домой не торопишься? Домашку не задали? — насмешливо, но исключительно по-доброму. — Нет, просто… — Суворов вздыхает. — С батей поссорился, несколько дней не разговариваем. — Ну, в таких делах я тебе не советчик, — пожимает плечами Кащей. — Извинись, отец всё-таки. — Ага, отец… И снова дурацкая тишина. Лезть в душу с лишними вопросами не хочется, но надо обязательно сказать хоть что-то — будто если сейчас промолчать, Вова сразу уйдёт, и опять останется только снова ждать следующего вторника в тягучей истоме. — Слушай, я знаешь чё заметил? Ты когда в сторону уходишь, стойку иногда теряешь. Если тебе проход в ноги провести, сразу на жопе окажешься. — Хочешь проверить? — поднимает на него глаза Суворов. — Хочу, — с двусмысленной улыбкой. В пустом зале уже начала мыть пол уборщица. Увидев, что бойцовский клуб всё ещё продолжается, она подхватывает ведро и, покачав головой, мол, “опять эти спортсмены допоздна тут”, направляется в соседнее помещение. Фюрер встаёт на маты, приглашая к бою. Обмениваются парой пробных ударов для разогрева. Ученик плавно уходит с линии атаки вбок, как и было оговорено, внимательно следя за стойкой. Кащей резко меняет темп: бараном прёт на него, плечом целясь в центр тяжести — чуть ниже пупка, и стальным хватом цепляется за ноги. Бицепс бедра обжигает чужими ладонями. — Ох, бля! — вырывается у Суворова, когда он теряет равновесие. Мир переворачивается на долю секунды, лопатки хлёстко ударяются о борцовский ковёр. Студент пытается вывернуться, подтянуть колени к груди, но противник уже залезает в контроль сверху. Мостить бесполезно — сбросить с себя такой вес не позволяет физика. — Вот и всё, — Кащей перехватывает запястья Вовы уверенно, почти небрежно. Фиксирует и тисками прижимает к полу. Такого точно нет ни в бразильском джиу-джитсу, ни в тайском боксе. Зато наверняка есть в Камасутре. Вова дёргается, но это больше похоже на рефлекторный протест, чем на реальную попытку вырваться. Лицо тренера опасно близко — настолько, что можно различить каждую точку щетины на его коже. Горячее дыхание почти касается губ, тёмные глаза прожигают рентгеном. Суворов смотрит на свои зажатые руки, на Кащея, пытается скрыть за усмешкой пробирающее до позвоночника волнение. — Ты чё, тренируешься для BDSM-сессий, что ли? Фюрер ухмыляется, чуть склонив голову набок, взгляд цепкий и странно оценивающий. Лучше врубить дежурный сарказм, чем дать волю тому, что шевелится внутри — тому, что он уже пытался залить алкоголем, выкурить дымом и выбить из себя пощёчинами ледяной воды. — А ты хочешь быть первым добровольцем? Суворов хлопает ресницами, пытаясь понять, это сейчас было всерьёз или нет. Усилием воли вынуждает себя не представлять Кащея в кожаных ремнях на голое тело и чёрной маске. Снова становится жарко. — Де-юре ты всё знаешь о самообороне, а де-факто… — пальцы сжимают запястья чуть сильнее, акцентируя: ты сейчас подо мной. — Зачем ты это делаешь? — Учу тебя, Вова, к жизни готовлю. Тебя, — у него язык чешется добавить “такого красивого”, — ведь могут захотеть не только убить. Суворов это знает и без него. — Да отпусти уже! — ещё одна попытка сбросить с себя восемьдесят килограммов заканчивается провалом. — А если не отпущу? — фюрер склоняется ещё ближе, сокращая расстояние до пары сантиметров. Грохот пустых вёдер уборщицы заставляет обоих вздрогнуть. Кащей резко отпускает его руки и встаёт, как ни в чём не бывало, протягивая Вове руку, чтобы помочь подняться. И уже после понимает, что только что сам себя скомпрометировал, сам признал, что его взяли с поличным — зачем так вскакивать, если это всего лишь тренировка? — Ладно, считай, что урок окончен, — голос звучит ровно, почти буднично, но взгляд выдаёт — внутри него что-то сорвалось. Ему кажется, что это был знак свыше. Он знает, что Господь только что уберёг его от непоправимого. Но также знает, что Всевышний не любит помогать дважды.

***

Турбо сидит в своей тускло освещённой комнате, ссутулившись над захламлённым столом. Пустая грязная кружка, затёртые перчатки без пальцев и чей-то забытый нож лежат в синеватом свете монитора старенького компьютера, чей кулер громко шумит, как подыхающий астматик. Он раз за разом возвращается к одной и той же мысли: этот щенок уже почти занял его место. Его место в бригаде, место под боком у Кащея, место, которое он заслужил, ебашась на акциях и отбивая себе кулаки об чужие лица. А тут приходит какой-то умник с юрфака — и сразу на пьедестал. Каждый одобрительный взгляд, каждая похвала от фюрера — словно удар по печени. Надо что-то делать. Он прикрывает глаза, пытаясь представить себя на месте Суворова. Что может заставить такого, как он, обосраться и убежать? Спустить на него свору кавказских братушек-борцушек, заставить его почувствовать, что он больше не в безопасности? Нет, тот только сильнее разозлится. Что дальше? Подкинуть в его сумку наркотики? Слишком рискованно. Что цепляет его по-настоящему? Ответ приходит сам собой — его эго. И его сраное образование. Он вспоминает, как сам соскочил с учёбы, потому что терпеть эту дрочильню не было никаких сил. А этот, бля, маменькин сынок, наверняка дорожит своим дипломом, как своей девственностью. Ну, посмотрим, как ты запоёшь, если тебя выгонят с позором. Его пальцы быстрыми ударами набирают “vkontakte.ru” в адресной строке. Логин, пароль — вход выполнен. Турбо листает страницу Суворова, просматривает стену, друзей. Всё чисто. Сука хитрая, никакого палева. Даже фотки со спортзала кажутся стерильно приличными. Но что у тебя в подписках? Заходит на новую вкладку. И тут же его губы растягиваются в торжествующей ухмылке. Среди банальных мемов, ссылок на юрфак и групп о спорте в списке красуются “Мы русские”, “White Pride Worldwide”, “Арийский путь” и “Потрясающий расизм”. Бинго. Щёлк. Клавиша PrintScreen. Весь экран, со списком групп, мгновенно замирает в памяти компьютера. Турбо открывает Paint, вставляет снимок экрана. На всякий случай обводит названия групп красным — для наглядности. Электронная почта декана юрфака находится за пару минут. Вот только со своего аккаунта такое отправлять нельзя, и он создаёт новую почту с говорящим названием: obespokoennyi-student@mail.ru. Пальцы срываются в почти автоматический танец по клавиатуре: Здравствуйте. Хотел бы обратить ваше внимание на студента вашего факультета, В.К. Суворова. Его взгляды, судя по его публичной активности в социальных сетях, совершенно неприемлемы для будущего юриста. Вот скриншоты, подтверждающие его принадлежность к экстремистским сообществам. Считаю, что такие люди позорят светлое имя университета. Прошу принять меры. Он перечитывает текст, дважды проверяет вложение и адрес, жмёт “Отправить” и откидывается на спинку стула с чувством выполненного долга. Представляет, как этого педика будут вызывать на ковёр. Как он будет стоять, красный, потный, глупо мямлящий что-то в своё оправдание. Как фюрер поймёт, что всё это время делал ставку не на того. — Всё, мажор, пизда твоей карьере, — говорит он вслух. Удовольствие от мысли, что скоро этот выскочка полетит вниз головой с Олимпа своей светлой жизни, накрывает тёплой волной. Теперь остаётся только ждать, когда эта бочка с говном взорвётся.