Бритые головы

Я знаю, мне хватит четверти часа, чтобы дойти до крайней степени отвращения к самому себе. Жан-Поль Сартр, “Тошнота”

— Через три дня будет крещение новобранцев. Покажете, чего стоите. Отдавая этот приказ, он знал, что три дня посвятит запою. Коньяк янтарём переливается в свете одиноко висящей лампочки под потолком. Золотой логотип Джонни Волкера на бокале почти стёрся — он из подарочного набора, в котором были бутылка виски и два симпатичных фужера. Брендированная ёмкость совсем не соответствует содержимому — сейчас в ней омерзительный “Командирский”, а не роскошный “Ред Лейбл”. Как воспоминание о временах, когда он был идеологически непоколебим, на комоде стоит фотография с бригадой. На ней улыбающийся Кащей одет в футболку с надписью “Straight Edge Hardcore” — злая ирония судьбы. Помнится, граффити писал остросоциальные, типа “Русский — значит трезвый” и “Алкоголь — оружие геноцида”, некоторые до сих пор не закрасили. Хорошо, что хотя бы не набил кресты на кистях или на коленях, тогда бы точно стал карикатурой на самого себя. Он чиркает зажигалкой, затягивается не менее ублюдскими “Ротманс” как бы в подтверждение — терять уже нечего. Но его отступничество от трезвости кажется безобидным косяком по сравнению с тем, какую черту он хочет переступить. Или не хочет. По крайней мере, он уже коснулся её стальными стаканами своих берцев. Если бы кто-то другой… Если бы кто угодно другой испытывал к парню симпатию — не дружескую, а ту, о которой даже подумать страшно — он бы первым его разъебал. Любого, кто посмел бы замарать имя движения этой позорной меткой — это дело чести. А сейчас он сам — и палач, и жертва. Он на лезвии собственного ножа. То, что клокочет в груди, надо выжигать калёным железом, но он выжигает этиловым спиртом. Его тошнит от мысли, что однажды это может стать явным. Что кто-то заметит взгляд, которым он смотрит на Суворова украдкой, пока тот обливается потом на тренировке — пьяный, масляный, голодный взгляд, длящийся явно дольше положенного. Он знает, что синька не поможет — и никогда не помогала — но продолжает пить. Пока объект его вожделения сидит на парах по международному праву и постигает тонкости юриспруденции, Кащей загнанным зверем мечется по квартире, пинает пустые бутылки, срывает исписанные баллоном, изрезанные многочисленными свастиками старые обои со стен, обнажая хмурый бетон, и врубает группу Landser так громко, что соседи стучат по батареям. И дрочит, неприлично много дрочит — чтобы ёбаный тестостерон больше не морочил ему голову. Переключается между двумя вкладками: Дойки.ком и аватарка Суворова ВКонтакте. “Во дебил, и школу, и институт указал… Чё не домашний адрес?” — думает Кащей, держа компьютерную мышь в правой руке и член в левой. Самобичевание чередуется с вертолётами в башке и тяжёлым пьяным сном. Это — его больная терапия, бессмысленная и беспощадная, как русский бунт. В день боевого крещения он выглядит так же хуёво, как чувствует себя. Лежит в горячей ванне часов пять, пока вместе с испариной не выйдут последние капли спирта, и глотает анальгин — мёртвому припарки. Но надо хотя бы добраться до места, а там уж можно будет опохмелиться. Место — всё та же вонючая двухэтажка, где в каждой квартире прописано по два десятка иммигрантов. Именно рядом с ней Суворов в качестве оператора тогда участвовал в своей первой акции прямого действия — снимал, как парни из основы вместе с Кащеем забивали ногами грязного выходца из Средней Азии. Теперь всё иначе — без камер и в более серьёзной роли. — Вы знаете, зачем мы здесь, — фюрер медленно обходит их полукруг, как хищник, — сегодня вы либо докажете, что настоящие бойцы, либо уйдёте с позором. Они молчат, будто боятся нарушить негласный обет. Они — это Вова и ещё четверо щуплых несовершеннолетних парней с оттопыренными ушами и в больших ботинках. — Цель одна: показать, что вы готовы очистить русскую землю. В глазах разгорается первобытный огонь, они уже не дети и не подростки, сегодня они — охотники, их добыча — киргиз, таджик, узбек, цыган или ещё бог знает кто, и они готовы ждать подходящей цели хоть до ночи. — Кто сбежит — лично ебало снесу, — Кащей поднимает руку, давая сигнал. Вдали мелькает фигура — одинокий чурка, сгорбленный от холода, тащит пакет с продуктами. Всё внутри Адидаса сжимается, как натянутый лук, секунда — и он отпускает тетиву, с двух ног влетая в неравный бой. В памяти взрываются короткие вспышки: пятый класс, школьная раздевалка, запах пота, три шестнадцатилетних азера, их лающий смех, подлые удары под дых, беспомощность, холодный кафель, резким движением сорванные трусы, затыкающая рот рука, унизительная боль… Вова с размаху бьёт в живот, апперкот встречает колючую густую щетину согнувшейся пополам обезьяны. Теперь всё на своих местах, всё по справедливости, теперь его никто не назовёт жертвой. — Вай, биля, ты чо делаищ! Больна, больна, ай! Крики, переходящие в визг, только ещё больше раззадоривают молодых арийских воинов, и включается режим берсерка, прежде испытанный только на спаррингах. Потеряв равновесие, чурка понимает: надо было сразу бежать. Но ему в лицо уже летит десяток чёрных ботинок. В голове у Вовы раздаётся назидательный голос Кащей и слова, сказанные после одной из тренировок: — Когда бьёшь ногами, не надо вот этих футбольных пинков. Надо именно втаптывать в землю, хуярить пяткой, сверху вниз. Молодняк превращается в персонажей книги “Повелитель мух” — дикое племя детей, приносящих жертву Зверю, превращающих в кровавую кашу то, что было гастарбайтером. — У! Ё! Бы! Вай! От! Сю! Да! — они орут хором в такт ударам. Кащей лично оттаскивает каждого за шкирку от пробитого черепа иммигранта и рассыпавшихся по асфальту продуктов. Вова делает шаг назад, дыхание сбивчивое, пульс на пределе. Внутри кипит смесь восторга и тошноты. Оглушающее возбуждение, отвращение и отчётливое осознание: это его место. Жалости нет, но его почему-то колотит. Сегодня никто не убежал, хотя по глазам видно: двое хотят поскорее забыть увиденное, как страшный сон, а другие двое жаждут продолжения — пираньи, почуявшие запах крови. И только Суворов не относится ни к тем, ни к другим. Или и к тем, и к другим? Отбежав на приличное расстояние, они разжигают костёр в тёмном городском парке. Для редких прохожих превращаются в весёлую компанию молодых людей, которым только не хватает гитары для полного антуража. Водка разливается по одноразовым стаканчикам, готовая согреть возмужавших и успокоить их разбушевавшиеся нервы. — Пойдём, познакомлю тебя с людьми, — Кащей дотрагивается до его затылка, и от этого прикосновения по телу проходит электрический разряд. Он опускает глаза: на носках ботинок темнеет кровь, запёкшаяся, коричневая, чужая. Шнурки чёрные, возможно, завтра будут белые — если чурка не доживет до приезда скорой. То, что они совершили, кажется бессмысленной и ужасной жестокостью, но сыплющиеся со всех сторон одобрительные возгласы и удары по плечу, обжигающая водка в горле и щербатая улыбка его фюрера стирают все сомнения. — О, кого привёл! — восклицает тяжеловес с перекошенной ухмылкой. На нём тёмно-зелёный бомбер с нашивкой “No Remorse” и Тотенкопфом. — Это тот самый студент юрфака? — Тот самый, — отвечает Кащей с лёгкой усмешкой. — Вова, это Адольф. Обладатель звучного погоняла делает шаг вперёд, суёт руку с перебитыми костяшками: — Ну, здорово, академик. Кащей рассказывал, как ты помог нашим узникам совести, — он кивнул в сторону Пальто, увлеченно чешущего языком с такими же малолетками. — Как ощущения-то? Запах костра, пот и алкогольный перегар — всё превращается в вязкую смесь, от которой кружится голова. Вова ловит на себе взгляды представителей “основы” — каждый, от бугая с татуированными кулаками до худощавого парня с цепляющимися глазами, жаждет увидеть слабость или страх. — Нормально, — твёрдо отвечает Адидас. — Нормально? — басом повторяет другой скин, невысокий, но с бычьей шеей. — Ты чё, с похорон? Тут либо охуенно, либо выворачивает, а ты, бля, “нормально”! Адидасу кажется, что эта проверка ещё похлеще, чем само боевое крещение — следить надо за каждым словом. — Завались, Бивень, — обрывает его Кащей. — Ты, когда тебя приняли, неделю сопли жевал, пока не привык. Смех раздаётся отрывисто, короткими вспышками, будто каждый проверяет, стоит смеяться или нет. Бивень принимает поражение молча, лишь закусывая сигарету. В воздухе повисает табачный дым. — Эй, юрист, — вдруг произносит один из старших, с длинным шрамом на лице и татуировкой молота на шее. Погоняло у него, как ни странно, Молот. — Какая статья за такое дело светит, а? Вова чувствует себя, как на экзамене. Только его преподаватели не седые старики, а крепкие, опасные мужчины с прямыми, внимательными взглядами. И за неправильный ответ прилетит не двойка в зачётку, а двоечка по ебалу. — Зависит от обстоятельств. Если выживет — сто шестнадцатая, три года максимум. Если помрёт — сто одиннадцатая, до пятнадцати лет. Молот прищуривается, глаза сканером сверлят Суворова: — И не боишься присесть? Ты, видать, или сынок прокурора, или наглухо отбитый, раз в такое вписался, а, Володя? — голос у него низкий, словно гул далёкого грома. Сорокоградусная, разлившаяся по венам, ощутимо помогает поверить в себя, Суворов решается немного погарцевать перед “основой”: — Сомневаюсь, что у этого чурбана была регистрация. А если нет пострадавшего, нет и дела, — он говорит развязно, почти с вызовом. — Всё-то ты знаешь! — одобрительно ржёт Адольф. Стоящий чуть поодаль Турбо смачно харкает на землю, но его протест против познаний в области Уголовного кодекса остаётся незамеченным. Он подходит к костру и начинает задумчиво ворошить его палкой. Искры взлетают в небо, как светлячки, рассыпаясь на чёрном бархате ночи. Молот произносит тост, блики огня танцуют на его лице: — Ну, за кровь и честь! Руки с наколками, синяками и свежими ссадинами поднимают пластмассовые стаканы в унисон: — Слава России! Хуже всего — когда на пьянке тебе кто-нибудь любезно наливает. Максимум час, и благодаря чьим-то добрым намерениям ты уже в говно, ведь твой стакан всегда наполовину полон, как говорят оптимисты. Вова чувствует — липкий мёд алкоголя заливает мозги. Костёр превращается в невнятный солнечный лик, смех парней — в гоготание гиен. Он прикрывает глаза и видит густую, как кетчуп, кровь в слипшихся чёрных волосах, слышит отвратительный хруст костей, чувствует упругий, словно резиновый, живот под ногами. Водка идет вверх по пищеводу, в горле першит, и секунды спустя он с трудом осознаёт, что собирается блевануть. Всё, что ему остаётся — ухватиться за дерево, стоящее рядом с местом их скромной пирушки, и целиться подальше от собственных ботинок. Чьи-то реплики пробиваются сквозь толщу шума в ушах: — Ой, бля-я-ядь… — Куда ж без этого. — Не сдал экзамен по русской культуре, академик! Остальные либо слишком синие, чтобы обратить внимание, либо им просто похуй. — Адидас, ты как? — вместо привычной стали в голосе фюрера слышен едва заметный оттенок тревоги. Он отвечает рефлекторным позывом вместо слов, и Кащей уже готов набить ебало тому, кто так нещадно напоил его неиспорченного синькой протеже. Это — как минимум кощунство, как максимум — камень в огород фюрера, который не только за собой, но и за своими спортсменами не следит. Залезает в чей-то рюкзак в поисках бутылки воды — внутри много незаменимых вещей вроде сигнального пистолета “Пионер” и перцового баллона “Шпага”, но нет обыкновенной “Аква Минерале”. — Камрады, есть у кого вода? Запотевшая пластиковая бутылка находит получателя, Суворова едва держат ноги. Чужая рука уверенно обхватывает его за плечи, холодное горлышко касается губ, живительная влага стекает по языку и по щекам. Вова вытирает лицо рукавом, утыкается лбом в Кащееву широкую грудь — пахнет куревом и “Хьюго Боссом”. — Тише-тише… Когда успел так накидаться-то? Вова только поднимает на него затуманенные глаза и смутно понимает, что выглядит сейчас, наверное, как несчастный щенок. — Домой отвести тебя? — в голосе ровно столько заботы, сколько можно показать без известных последствий. — …Нет! — перспектива увидеться с отцом отрезвляет получше контрастного душа. Погода опускается до неприятных минус пяти, коллективное бессознательное одновременно приходит к выводу: надо продолжать синее мероприятие где-то в тепле. Спотыкаясь и безбожно матерясь, компания направляется в легендарную коммуналку с высоченными потолками, где в каждой из пяти комнат живут только соратники. Квартирой заправляет Молот. Именно он по-хозяйски открывает входную дверь, пропуская всех внутрь, и именно к нему, предварительно отправив Суворова умываться ледяной водой, вежливо обращается Кащей: — А есть варик вписаться? — Говно вопрос, — Молот показывает, где лежат старые одеяла и бельё. Спать придётся на полу, но и на этом спасибо. Даже бухой в стельку Адидас с лёгким содроганием воспринимает место ночлега — берлога в стиле хаты Кащея, только ещё хуже. Особенно жутко в ванной, где чёрная плесень стала полноправной владычицей. Он-то в своей просторной трёшке с евроремонтом и ампирски вычурной люстрой, пожалуй, не может называться национал-социалистом. Пока только национал, и то с натяжкой, но уж точно не социалист. — Иди ложись, я тебе постелил, — ему будто самому становится неловко от такой обходительности, которая ему совсем не по статусу, и он насмешливо бросает вслед: — смотри, не блевани опять. — Спасибо. Не блевану, — только и может буркнуть в ответ Вова. Комната Молота приличнее всех остальных, особенно бросается в глаза бюст Рихарда Вагнера на комоде — ещё бы, такого ярого антисемита грех не увековечить в своей жилом пространстве. — Это кому? — студент видит, что на полу два спальных места. — Тебе? — Ага, буду охранять твой сон, — криво усмехается Кащей. — Я не храплю, если чё. “Господи, дай мне сил…” — проносится в голове у Вовы. Базар на кухне и не думает стихать: кто-то спорит, кто-то ржёт, а из соседней комнаты уже доносится чей-то звериный храп. Бесконечный фон из мата, кашля, скрипа половиц и звона бутылок. Кащей валится на импровизированный матрас, заложив руки за голову, как будто устроился в пятизвёздочном отеле. Для него подобные ночёвки — привычное дело. — Гаси свет, — командирским тоном. Раздеваются в темноте, будто не видели друг друга в раздевалке после тренировок, хотя, конечно, подштанники — вещь интимная. Едва ложатся, и сон как рукой снимает. Комната вдруг кажется тесной до удушья, а расстояние между спальными местами — каким-то нечестно коротким. — Я всё равно не понимаю, зачем тебе это, — неожиданно разрывает тишину фюрер. — Что “это”? — Движ, акции, тренировки. Ты же мог бы сидеть дома, читать свои книжки про Вторую мировую, а не гонять по ночам с толпой дебилов. Ты ведь не такой. Вова чуть поворачивает голову в его сторону. Майка-алкоголичка, змеящиеся по рукам татуировки, чуть напряжённые губы, лёгкий изгиб носа — всё это кажется почти неприлично красивым. Как же ночь порой подбивает быть откровенным, как же хочется сказать: “Из-за тебя, мой фюрер”. — Я хочу им отомстить. И это тоже правда, но иногда одна правда правдивее другой. — Кому “им”? — Им всем. Кащей усмехается в темноте, и Вова это чувствует, даже не видя его лица. — Всем не отомстишь. Знаешь, что я думаю? — Что? — Ты сам ещё не понял, зачем тебе это нужно. И самое страшное, что когда поймёшь, окажется, что это не имеет значения. — А ты, значит, понял? — Я понял одно: большую часть жизни мы тратим на хуйню, а потом сами себе её объясняем. Тишина снова обволакивает комнату. Только шум на кухне и глухие звуки жизни остальной квартиры пробиваются сквозь её плотный кокон. — Но ты, может, один из немногих тут, кто не тупо в насилие играет, а пытается во что-то верить. Хотя это ещё больше затягивает. Как болото. Сначала просто мокрые ноги, потом стоишь по колено, потом понимаешь, что тебе уже и тонуть не так страшно, потому что назад пути всё равно нет. — А ты тонешь? Кащей не отвечает сразу, будто обдумывает, стоит ли говорить правду. — Уже поздно об этом думать, — устало бросает он. — Давай, спи. Вова вдруг понимает, как ему хочется спросить ещё. Узнать, что за сила на самом деле движет этим человеком, какая у него боль, какая мечта, и почему, блядь, он не пошёл к себе домой, а разлёгся перед Суворовым в этой белой майке так, будто хочет испытать его волю. Но вместо этого он просто говорит: — Спокойной ночи. — Спокойной. “Сука, так близко и так далёко…”