Бритые головы

От гига у Адидаса смешанные впечатления. Конечно, хардкор танцевальной музыкой не назовёшь, но почему её поклонники не придумали ничего лучше, чем встать в круг и толкать друг друга? Да не просто толкать — пинать, ебашить плечами, локтями, а то и вовсе махать кулаками в стиле техники пьяного мастера. Для офисного планктона, пожалуй, это глоток свежего воздуха — прямо как у Паланика в “Бойцовском клубе”. Но здесь собрались не задроты в галстуках, а бухая агрессивная молодежь, к которой Суворову так и хочется обратиться: “Парни, хорош уже беспонтовой возни, выходите на улицы, ебашьте чёрных, а не друг друга!” Он потягивает горький портер и с безопасного расстояния наблюдает за происходящим в мошпите, а Лиса всё жмётся к нему, притягивая взгляды окружающих. На фоне общего дефицита женщин в движе любая, даже самая заурядная девка собирает вокруг себя толпы рыцарей и ревнивых конкурентов за место между её ног. — Проводишь меня до дома? — мурлычет Лиса, затягиваясь тонкой сигаретой “Кисс”, пока остатки публики разбредаются во все стороны. — Конечно. Она далеко не красавица, зато её так легко завоевать — всего-то быть чуть выше ростом и с лысым черепом. Они шагают по пустынным неосвещенным улицам, гулко стуча громоздкими подошвами, Лиса трещит без остановки о своих подвигах во имя расы и нации, в которые трудно поверить, но Адидас всё равно зачем-то слушает, не перебивая. Её подъезд воняет так, будто в нём бухают и ссут без перерывов. Она, не имея постоянного места жительства, таскается от притона к притону, и сейчас её гнездышком стала коммунальная квартира в этой жуткой пятиэтажке, где помимо неё живёт энное количество говнарей, которых правыми можно назвать с очень большой натяжкой. Он обнимает её на прощание, а она не торопится его отпускать, смотрит широко раскрытыми глазами и глупо улыбается. Оба понимают, чем всё должно закончиться, и секунды этой игры в гляделки кажутся оттягиванием неизбежного. Она первой целует его, а он просто разрешает себя поцеловать. Она готова была бы дать ему прямо здесь и сейчас, но он бы, пожалуй, отказался. У неё кисло во рту и сухие обветренные губы, получается как-то скомкано и совсем не волнующе. Вове хочется, чтобы это поскорее закончилось. Он открывает на секунду глаза, видит её ресницы в комочках туши и чёрные тени, забившиеся в морщинки на веках. Она вдруг кажется ему какой-то грязной. Стыд, отвращение, мысль “А что я вообще здесь делаю?” — всё это заставляет его почти оттолкнуть её и, невнятно пробормотав “Мне надо домой”, уйти прочь быстрым шагом, оставив Лису, мягко говоря, в замешательстве. Он хотел не этого. Не её. “Думал, сработает, да? Доказал себе, что не пидор?” — раздаётся в голове ехидный голос. Суворов вытирает губы тыльной стороной руки. “Но мы-то знаем, кого ты хочешь поцеловать, правда?”

***

— Хочешь дружеский совет? — голос Кащея резче, чем обычно. Он стоит напротив, бинтуя кулаки. — Не связывайся ты с Лисой. Это зашквар полный. Вова молчит, ожидая продолжения. Запах зала — привычный коктейль пота и резины — глушит всё вокруг. — Она типа движовая тёлка, но… ты не первый и даже не десятый. Из присутствующих здесь… — он вытягивает шею, пробегает взглядом по многочисленным бритым головам, собравшимся в другом конце зала. — Три, четыре, пять… как минимум. У Адидаса едва заметно подрагивает веко. — А ты, — Кащей как бы невзначай прищуривается, — что, далеко с ней зашёл? — Нет, мы только поцеловались, — честно отвечает студент, чувствуя жар под кожей. Врать боится. Как ребёнок, которому мать сказала, что умеет читать ложь по глазам. — Ну вот, и хорошо, — фюрер усмехается, но в его улыбке сквозит что-то другое, колючее. — Потому что я-то с ней по-другому. Ты с ней целуешься, а я, Володя, — он облокачивается на ринг и бросает взгляд мимо Суворова, — я её в рот трахал. Обычно подобного рода садизм для него — чистый кайф. Сладкий яд морального унижения вперемешку с продемонстрированным самцовым превосходством. Что может быть лучше, чем показать своё место в иерархии? “Лучше бы я этого не знал…” — думают оба. — Ну, хорош лясы точить, — фюрер резко поворачивается и громко ударяет в ладони, обращая к себе внимание остальных: — начинаем! Разминка, отработка ударов, приёмов, комбинаций — всё теперь как-то иначе, без мягких подводок. Кащей взвинчен, отдаёт команды резко, нарочно повышает темп, будто хочет измотать всех и себя заодно: — Адидас, ты сегодня где-то в облаках? Соберись. Когда начинается спарринг, фюрер выбирает Суворова своим партнером — в первый раз. Во взгляде чётко читается: заряжен въебать. Остальные бои затухают, как свечи на ветру. Даже самые увлечённые пары начинают сбавлять обороты, краем глаза следя за разыгрывающимся шоу. Шорох шагов, шумные выдохи и удары по лапам затухают, словно кто-то внезапно выкрутил громкость на минимум. Пепел замирает, не донеся бутылку воды до рта, а Снегирь бросает короткое “Ох, ща будет мясо”. — Давай, не щёлкай, — говорит Кащей и наносит первый удар по корпусу. — Держи стойку крепче. Вова отвечает хуком справа, целясь в скулу, но оппонент легко уходит влево. Воздух свистит мимо уха, и он ощущает пустоту после промаха. Не успевает вернуть руку в защиту, как Кащей идёт на встречное действие — прямой, боковой, апперкот. Турбо едва сдерживает рвущуюся наружу улыбку — для него это зрелище сладкое, как первый снег в декабре. — Настоящий противник тебя жалеть не будет, — холодно бросает фюрер. — Он будет убивать. Мышцы — оголённые провода. Сердце — роторная машинка на максимальном вольтаже. Солёный пот на губах — его смазочное масло. Он бросается вперёд с серией джебов, пытаясь нащупать слабину, но Кащей перехватывает его в клинче и мощным рывком разрывает стойку. Завершающий лоукик по бедру окончательно выбивает из равновесия, заставляет опуститься на колени. Боль по всей ноге растекается ядерным взрывом. То, что должно было быть лёгким спаррингом, превратилось в наказание. “А тебе нравится стоять перед ним на коленях, да?” — раздаётся в голове. Мир сужается до трёх вещей: медного привкуса крови во рту, рваного дыхания и контура члена, отчётливо проступающего под тканью спортивных шорт в каких-то пятнадцати сантиметрах от его лица. Он смотрит снизу вверх, встречаясь с глазами Кащея. Хищник, играющий с добычей. Будто знает все грешные мысли, что вспыхнули в голове у Вовы. Будто проверяет, насколько ещё можно натянуть эту струну, прежде чем она лопнет. — Понял теперь, что значит не жалеть? — хриплый голос, ровный, почти ласковый. После спарринга — круговая тренировка. Все начинают двигаться в такт отработанным ритмам, как заводные механизмы: отжимания, скакалка, пресс, снова отжимания. Фюрер ходит вдоль стройных рядов, поправляя стойку одного, подгоняя другого. На самом деле, просто не хочет стоять на месте — если остановится, то червь сомнений залезет в душу. “Угомонись, ты же воин, а не…” Но внутренний стержень уже дал трещину. Почему так стыдно за то, что он сделал ему больно? Ему, которого он берёг от чужих кулаков, чтобы в итоге разукрасить своими. — Через три дня будет крещение новобранцев, — говорит Кащей. Он бросает взгляд на Суворова — взгляд, от которого перехватывает дыхание. — Покажете, чего стоите.

***

Холодный мраморный зал. Колонны, уходящие в бесконечность зубьями гигантской челюсти, отражаются на отполированном до блеска полу, каждая плита которого покрыта орнаментом скандинавских рун. Орёл, гордо раскинувший крылья, смотрит в правую сторону, его когтистые лапы сжимают венок, внутри которого сияет великолепная свастика. Она — олицетворение их борьбы, борьбы за победу арийского человека, она — символ, от которого душа взмывает вверх и сердце бьётся чаще. Вдоль стен стоит почётный конвой солдат. Их молодые лица каменно неподвижны, взгляды острые, как клинки, на рукавах — алые повязки с чёрной свастикой, сжимающие тугие бицепсы. Словно прекрасные статуи, они зорко наблюдают за происходящим, не производя ни единого звука. Он видит Кащея, стоящего в центре зала, в безупречно подогнанной униформе цвета фельдграу. Блестящие серебряные погоны, офицерский китель, фуражка с кокардой, железный крест на груди — всё в нём кричит о власти и превосходстве. — Komm her, mein Junge. Он подходит к нему на ватных ногах, движимый невидимой силой. Его высокие чёрные сапоги с громким эхом бьются о мрамор. — Knie nieder, — слова падают горячим свинцом. Он подчиняется приказу. Коленям больно на твёрдом полу. Сотни голубых глаз смотрят на его испытание, его унижение, его покорность. Палец Кащея, обтянутый чёрной перчаткой, нежно касается его подбородка, поднимает голову: — Du bist ein Soldat. Zeig deine Loyalität. Кащей медленно расстёгивает ремень. Каждый щелчок раздаётся колокольным звоном, пряжка с орлом и свастикой оглушительно обрушивается на глянец мрамора. — Öffne deinen Mund. Гладко выбритый член величественно возвышается над его лицом, занимая треть поля зрения. Теперь можно смотреть только туда, куда позволит его господин. Это новая реальность, в которой есть только одна опция — сосать. Он тянется губами вперёд, его трясёт от предвкушения, а количество публики вокруг буквально сводит с ума. Левая рука в перчатке стальным хватом берёт его за затылок, правая направляет двадцать сантиметров раскалённой плоти в широко открытый рот. Необрезанный член толкается глубоко внутрь, давит на гланды, нёбо и гортань, и рваный кашель хрипло клокочет в глотке. — Schau mich an, — звонкая пощёчина бьёт по лицу, когда он прикрывает покрасневшие слезящиеся глаза. Рвотный рефлекс терзает горло, но он терпит, послушный, готовый, как солдат на линии огня, пройти своё крещение до конца. Конвой смотрит, не отрываясь, судорожно сглатывая и поправляя брюки. — Brav, sehr brav, — шепчет фюрер, ласково гладя затылок, прижимая к себе ещё крепче. Слёзы текут по раскрасневшимся щекам, слюни размазаны по подбородку, он чувствует, как онемела челюсть, он невнятно стонет, когда Кащей вынимает член и спускает ему на лицо. Белая арийская сперма кажется благословением, тело дрожит от возбуждения. Мраморный зал разражается аплодисментами. Резкий вдох. Глаза открываются, и первое, что он видит — тусклый свет уличного фонаря, пробивающийся сквозь шторы, тонкой полосой падающий на его кровать. Одеяло сброшено на пол, простыня сбилась комом под поясницей, и сердце бьётся так, будто хочет пробить грудную клетку. “Блядь, да что со мной не так?” Руки дрожат, Вова тянется к лицу, будто ещё чувствует холодный отпечаток Кащеевой перчатки. Во рту солоноватый привкус унижения, в голове до сих пор отголоски немецкой речи. А член предательски стоит…