Бритые головы

Неприметный подвальчик в центре города, вывеска «Секонд-хенд» на облупленных стенах. Кажется, что внутри пахнет сразу всем: чужим потом, затхлостью старых тряпок и дешёвым мылом. Что-то выцвело, что-то изношено до дыр, но среди этого мусора встречаются вполне достойные артефакты. Кащей ловко перебирает вешалку за вешалкой, у него глаз намётан на конкретные бренды. Первая удача — ветровка Бергхаус. Покупать её он, конечно, сейчас не собирается — заныкает куда подальше, скажем, в женские сарафаны пятидесятого размера, и подождёт скидок в конце месяца. Хотя шансы найти её на том же месте невелики, он всё равно каждый раз зачем-то играет в прятки с другими хитровыебанными модниками, даже если вообще не собирается возвращаться. Вова, напротив, не имеет опыта патрулирования секонд-хендов, он праздно водит взглядом по многочисленным лампасам спортивных штанов и джинсовой синеве, выборочно вытаскивает случайные вещи, представляя, кому они могли принадлежать раньше. Стрёмно, что бывший владелец сейчас, скорее всего, либо на пенсии, либо под землёй. — Глянь-ка, — фюрер показывает ему рубашку в красно-коричневую клетку. — Вроде твой размер. В примерочной становится ясно, где именно владельцы магазина решили сэкономить драгоценные квадратные метры. Ну, в тесноте, да не в обиде. Вова стягивает с себя джемпер, стараясь ничего вокруг не задеть, и про себя думает, что клаустрофобам тут не место. Кащей стоит позади него, облокотившись о фанерную перегородку всей тяжестью своей анатомии. Смотрит через зеркало, как Адидас застёгивает пуговицу за пуговицей, и взгляд у него неопределённо-блуждающий. Лимбическая система подсказывает, что есть люди, к которым лучше не поворачиваться спиной. И Кащей как раз из таких людей, причём дело не только в ноже у него на поясе. — Ну, пойдёт, — говорит Вова, хотя рубашка сидит идеально. — А чё, новую такую нельзя купить? Она же не какая-то брендовая. Фюрер тянется к его затылку. Пальцы у него горячие, как кипяток. Цепляет воротник и читает текст на бирке: — “Мэйд ин Юнайтед Кингдом”. А на новой будет “Мэйд ин Чайна”, и то в лучшем случае, — он говорит это так, что все вопросы отпадают. Спустя полчаса собирается приличный ворох вещей. Да, компасов и венков, на которые надеялся Суворов, не нашлось, но всё отобранное Кащеем — вполне качественно и не похоже на б/у. Для чего лидер бригады тратит свой единственный выходной на этот подростковый шопинг? Так, чисто развлечь неофита? Пожалуй, мотивация такая же, как и при обучении единоборствам. Нет стихийно сформировавшегося колхозного стиля, нечего переделывать. Фюреру интересно из неиспорченного стереотипами парня попробовать вырастить настоящего скинхеда по своему образу и подобию. Почему бы не начать с внешнего вида — ведь встречают по одёжке. — Я тебя сюда привёл, чтобы ты сам не попёрся куда-нибудь на рынок за палёным Стоником. Он скользит взглядом по светло-голубым левайсам. Джинсы сидят на Вове впритык. — Я бы не стал ничего покупать у чёрножопых, — чуть ли не обиженно произносит Адидас. — Само собой, но там и русские торгуют, — замечает Кащей. — Не об этом речь. Большинство молодых не отличают движ от субкультурщины. Ходят как долбоёбы в нелепых огромных ботинках, с подвёрнутыми штанами. Нашивочки, шнурочки, камуфляж… Тьфу, бля. — А ты, значит, решил привить мне хороший вкус? — Решил уберечь от позора, — с ухмылкой. — Знал же, что ты рано или поздно захочешь одеться соответствующе. — То есть ты всем модный приговор устраиваешь? Нет, обычно фюреру похуй. Подобные мелочи заботили его лет шесть назад, а сейчас — это дело десятое. Кто помладше со временем поймут: чем больше на них палева, тем хуже для них — ведь они со своей A.C.A.B. атрибутикой превращаются для мусоров в красную тряпку для быка. А кто постарше и сами выкупают, что к чему. — Много вопросов задаёшь, — то ли шутливо, то ли угрожающе. — На самом деле, первый раз кого-то привожу сюда. “И последний” — проносится в голове у Кащея. — Вот это честь… Ему кажется, что Суворов прикалывается. Но в умных карих глазах нет и намёка на иронию. Кащей скромно улыбается — приятно, хули. — Только ты не уподобляйся долбоёбам. Не думай, что шмотьё решает. Это всё хуйня полная, главное — то, что ты делаешь, а не во что одет. А делать ты должен всё для своей нации. Студент направляет взгляд вниз, на высокие армейские ботинки фюрера. — Почему тогда ты носишь белые шнурки? Кащей меняется в лице так, будто Вова хочет ему что-то предъявить. – В смысле "почему"? – в голосе слышно лезвие. — Ты сказал, что молодые носят нашивки и шнурки… — почти испуганно. — Подожди, ты чё, серьёзно не в курсе, что они значат? — Нет, — выдыхает Вова. Кащей смягчается, вспоминает, что и сам когда-то не знал того, что ныне считает прописными истинами. — Чтобы их носить, нужно убить унтерменша. Вова смотрит на него так, будто впервые видит. Будто не понимает смысл слов. Несколько долгих секунд тишины, будто кто-то нажал на паузу в их диалоге. — Убить? В голове пульсируют тысячи вопросов и единственный ответ: это не просто субкультура. — Именно, — фюрер продолжает смотреть на него, выжидая. — А ты думал, это просто стиль? — Я, наверное, думал, что это что-то вроде… принадлежности. Атрибута. Типа, ты за белую расу. Юноша не отрывает глаз от шнурков. Ему кажется, что они смотрят на него в ответ. — Атрибут, который заслуживают, Володя, — Кащей качает головой и криво усмехается. — Как знаки отличия. — Понял, — тихо произносит Вова, проглатывая немой вопрос: “И ты, значит, убивал?” — Ты только не пытайся понять всё разом, академик, — он треплет его за плечо, на губах играет нахальная улыбка. Кащей прекрасно знает, какой эффект производит. Смотрит, не моргая, как охотник, засёкший добычу. Он видит первобытный страх в его расширившихся тёмных глазах. Глаза оленёнка, внезапно встретившего хищника. Ещё чуть-чуть — и рванёт в сторону. — Спокойно, Адидас, — он улыбается так, будто только что поделился безобидной шуткой. — Да я спокоен, — твёрдо отвечает Вова. Оленёнок испарился. Волчонок занял его место. Кащей усмехается про себя: именно такие моменты он по-настоящему любит. Когда новобранец осознаёт, во что ввязался, но продолжает стоять рядом. Ни шагу назад. — Чё, готов их заработать? Шнурки теперь кажутся Вове ещё белее. — Я готов к чему угодно, если так надо, — он произносит это медленно, каждое слово весит сто килограммов. — А зачем оно тебе? Слова приходят не сразу. Вертятся на языке, понятные на интуитивном уровне, но не желающие выйти наружу. — Потому что это честно. Я хочу быть честным перед самим собой. Делать то, что считаю правильным. Кащей кивает. Ему нравится этот ответ. Не поддельная бравада, не попытка казаться больше, чем есть. Просто искреннее стремление. Он ловит себя на мысли, что наконец-то встретил достойного, думающего человека. В бригаде полно людей, пришедших только ради насилия. И мало по-настоящему идейных. — Ну, тогда погнали в военторг — чтоб было, чё шнуровать.

***

Вова ходит на занятия к Кащею уже почти месяц. Старается, каждый удар доводит до автоматизма, отрабатывает стойку. Говорить о спортивном прогрессе ещё рано, зато уверенности порядком прибавилось. Белая гордость рвётся в бой, хочет мстить всем врагам и предателям нации — арматурой, кастетами и ножами. Однако фюрер не торопится выпускать Адидаса из инкубационных условий спортзала в реальный мир. Считает, что надо как следует подготовиться. Наблюдает не как тренер, а как скульптор, который решает, из чего лепить. Оценивает, замечает, запоминает. Какие там стрелы и драки — он пока не даёт Суворову даже спарринговаться с более сильными соперниками, всё ставит его с семнадцатилетними и шестидесятикилограммовыми. Осторожничает, как будто боится, что это ангельское лицо превратится в распухший кусок мяса с лопнувшими губами и заплывшими глазами. А ведь других новичков он не щадит — они идут в расход только так. Чьи-то сыновья и внуки, которыми можно пожертвовать во имя Великой Правой Идеи. На каждом забиве есть живой щит в первом ряду, и состоит он исключительно из несовершеннолетних. После тренировки зал пустеет. Остаются только те, кто в привилегированном кругу: Кащей, Турбо, Адидас и ещё трое парней с лицами в стиле “меньше говори — больше бей”. Кащей достаёт из рюкзака книгу, передаёт Вове, как бы невзначай. На простой белой обложке — стилизованная красная свастика и название: “Азбука русского националиста”. — Почитай, тебе интересно будет, — словно это какой-то лёгкий детектив на вечер. Внутри — краткий манифест целей и принципов Русского Национального Единства. Вообще-то всем надо ознакомиться, чтобы хотя бы не путать национализм с фашизмом. Но полуобразованным скинхедам такое трудно осилить, для них всё передаётся подобно народным сказкам — из уст в уста. — Спасибо. Обязательно прочту, — Адидас говорит сдержанно, но в душе ликует. Бритоголовые с любопытством наблюдают за этой сценой, но бесится только Турбо. Он молчит, хотя и видно, что ему хочется кому-то врезать. Он громко озвучивает мысль, которую давно держал при себе: — А чё это ты так с ним носишься, а? Он ещё ничё не сделал для движения, а уже столько от тебя получил. Чуть что — сразу книжки, советы. Я такого отношения не видел, пока пять раз на стрелки не сходил. — Турбо, не выпендривайся. Ты бы даже не стал читать, — насмешливо осаждает его Кащей. — Внатуре, — поддакивает долговязый скин по кличке Пепел. — А чё, если я учился в шараге, а не на юрфаке, значит, меня можно было сразу на передовую, в пиздарез отправлять? — Турбо небрежно мотает головой в сторону Вовы: — Он чё, какой-то особенный? Кащей тяжело вздыхает с видом человека, в тысячный раз объясняющего элементарные вещи. — Слышь, заканчивай эту хуйню. Ты прекрасно знаешь, как всё устроено, — лидер обводит глазами присутствующих. — Молодая кровь наносит первый урон. Опытные бойцы — позади, чтобы видеть слабые места и добивать. Мы не собираемся никого просто так беречь. Каждый на своём месте. Ясно? На лице Турбо написано разочарование, будто его публично унизили. В висках глухо стучит гнев. Повисает тишина, воздух можно резать ножом. Вова решается нарушить молчание: — Ты как будто римский легион устроил, — говорит он, не боясь испытующего взгляда Кащея. — Чё ты мелешь? — Турбо злобно скашивает на него взгляд. — Римляне ставили молодых солдат впереди, а ветеранов позади. Чтобы не дать первому ряду отступить. Кащей плохо знаком с историей, но сравнение с древнеримским военачальником льстит его самолюбию — даже больше, чем он мог бы признаться. — Вот оно как, — он усмехается, будто Адидас только что сделал ему комплимент. — Не знал, честно говоря. — Великий стратег, бля… — бросает Турбо, направляясь к выходу, и хлопает дверью, так что штукатурка отлетает с косяка. Где-то внутри него моторным маслом кипит густая тёмная зависть. Кащей молчит и смотрит ему вслед с тем спокойствием, которое всегда притягивало к нему людей. А остальные на мгновение будто боятся даже пошевелиться: переглядываются, не решаясь ни поддержать, ни осудить Турбо — такие вещи обычно лучше переждать, держа язык за зубами. — Всё, расходимся, — приказывает фюрер. Молчаливым арийским воинам не надо повторять дважды. Пожав тренеру руки, они быстро подхватывают свои рюкзаки и направляются к выходу. На улице Файзер догоняет вспыльчивого друга: — Турбо, чё ты как ребёнок? Скинхед смачно плюёт на асфальт. — Чё я? Заебал этот задрот. “Так был устроен римский легион…” — он передразнивает Вову настолько похоже, что Снегирь фыркает от смеха. — Вот тебе не похуй… — Файзер качает головой. — Да чё ты психуешь, ну хочет Кащей его пристроить, ты-то здесь при чём? Вован так-то нормально за Пальто отпизделся, — высказывается Пепел. — Ну и пускай защищает своих уголовников, хули он сюда-то полез?! Юрист недоделанный, — Турбо пинает какой-то мусор на тротуаре. — Дак мы и есть уголовники! — ржёт Снегирь. — Внатуре, Турбо, выдыхай уже, — усмехается Пепел, хлопая Турбо по плечу. Когда Кащей с Вовой выходят из зала, пацанов уже и след простыл. Октябрьские сумерки окутали город, дует пробирающий до костей ветер, поднимая в воздух сухие листья. — Ты это не бери в голову, Володя, он быстро закипает, но так же быстро отходит. Через неделю забудет. — Ещё подружимся? — язвит Адидас. Как-то погано на душе: он ведь думал, что его приняли. Наивный. Внезапно в поле зрения появляется знакомый рыжий ирокез — Лиса подходит к ним с широкой искренней улыбкой, будто случайно оказалась неподалёку, вскидывает руку в знак приветствия: — Слава России! — Слава, слава, — холодно отвечает Кащей. Он видит её насквозь и знает, что её случайности — намеренная точность. — Вы с тренировки, да? — А то ты не знаешь. Скинуха будто не замечает его сарказма: — Погнали на гиг? Вова, ты как, хардкор слушаешь? — она перекидывает свои цепкие пальцы на руку студента, как будто они старые друзья. — Немного, — Адидас чуть смущённо улыбается, не зная, как реагировать на этот неожиданный жест. — Ему надо спать по десять часов и есть мясо, а не бухать в вашем блядушнике, — с презрительной усмешкой. Лиса лишь смеется в ответ, наклоняясь ближе, будто специально хочет вывести его из себя: — Ну надо же, какой стрейт-эджер нарисовался! — она крепче сжимает Вовину руку. — Тебя ебать не должно, какой я стрейт-эджер. Скорбное эхо его слов отзывается в Суворове странной тоской. Он не знает, что для Кащея это больная тема. Проебав кресты после пятилетней трезвости, тот так и не смог себе этого простить и почему-то решил, что нет смысла начинать заново. Будто наказывая себя, стал пить по-чёрному и периодически дуть. Пустоголовой бабе не понять всей глубины страданий мужчины, изменившего своим принципам. — Да ладно, Кащеюшка, не кипишуй, я верну его в целости и сохранности. Чисто на пару песен! — Делайте, что хотите, — грубо бросает фюрер, глядя на их переплетённые пальцы. Звучит это скорее как капитуляция перед собственной ревностью, чем искреннее безразличие. «Ну и иди, иди, блядь», — думает он. Лиса, нахально вцепившаяся в его нового бойца, не просто раздражает. Это как укол, который болезненно напоминает, что его контроль не безграничен. Суворов уходит вместе с девушкой. Он не видит, как белеют костяшки сжатых Кащеевых кулаков, как опасно ходят на скулах желваки, и с какой яростью он смотрит им вслед.