Дорога в никуда

      Или заказ со столика, занятого московской и душанбейской криминальными группировками, на добрый десяток человек ставят на кухне в приоритет, или об их визите были предупреждены и заранее подготовили нарезки, выпивку и всякие салаты. Женя, усаживаясь на полукруглый диван с самого края, не выбирает между первой и второй теорией.              Женя выбирает между уже подостывшей кыздырмой и лагманом, пока её живот, сводимый от голода резью, не заурчал на весь зал, перебивая живую музыку, которую на каких-то клавишных играет парнишка её возраста в сером клетчатом пиджаке.              Как говорится: дают — бери. Игнатьева щедро наполняет тарелку всем, что её глазам только нравится, и бокал берет крупный, хотя они все и одинаковые, но себе налить не даёт, ждёт, когда у всех в стаканах и рюмках что-то начнёт булькать, и сама тогда уже берётся за графин с домашним красным вином, а даже от вида его во рту становится терпко, но вместе с тем сладко и хмельно… Она такое вино обожает. Его пить — не то же самое, что «Жигули» по подворотням жрать и потом вертолёты ловить. Такое вино бухать — всё равно, что предаваться искусству, до которого не особо голодна.              Но то ли дело только что поданный шашлык из конины…              К её счастью, многого ей прослушать за ужином не удается. И не сказать, что в перерывах между тостами Женя намеренно греет уши, что так ей хочется потом в одиночку, в компании сигареты или косячка перетереть кости внезапным компаньонам, но сытный стол и вправду отвлекает от бесед. Хотя, если до того Фара с Сашей где-то на час-другой затерялись, то, может, всё важное они уже перетёрли, а Анвару судьба Валеры Филатова не слишком интересна, чтоб про неё спрашивать.              Вполне резонно. Игнатьева уж почти было мирится с тем, что ничего нового, за исключением того, про что ей товарищи Белова проговорились, не узнает, когда Далхан, всё время серьёзно хмурящийся на Сашу, начинает говорить что-то по-таджикски, и Женя вместе с московскими рекэтирами хлопает в непонимании глазами, пока старший из Джураевых наклоняется к столу, чтоб заглянуть в лицо Белову.              Фара прожевывает мясо, но подсказка его:              — Дядя хочет произнести тост, — становится лишней, когда Далхан на правах старшего, самого воспитанного восточного «хозяина», сглаживающего углы, с его же лёгкой руки и обострённые, поднимает над столом рюмку водки. — Это очень старый и красивый тост. Он про дружбу.               Игнатьева не удивляется, но бокал, заполненный почти до краёв, в ладони берёт. Саша улыбается так, что в уголках его глаз резче становятся морщинки, и сам берётся, как и все за столом, за рюмку, успевая пихнуть в локоть Фарика:              — Ты только хоть перескажи нам потом, о чём там тост.              Женя только чудом каким-то не закатывает под переносицу глаза; сказали же, про дружбу тост. Этого мало, чтоб выпить? Тем более Белову… Помнится, год-другой назад он пиво лакал за милу душу просто за то, что его ещё менты не схватили за яйца.              Хотя, не долго музыка играла.              Далхан говорит. И, справедливости ради, он даже не говорит. Он будто играет. И это не игра на музыкальном инструменте. Далхан играет роль философа, играет со словами, которые друг друга повторяют, друг из друга вытекают, сминаясь, и в этом есть что-то, что чарует. Хотя бы на слух. И Женя слушает. Смотрит. Не сказать, что прям очень внимательно — в отличие от бригадиров.              У Космоса аж лицо будто бы тяжелеет и делается похожим на лицо какого-нибудь слона или мамонта; Холмогорову только бивней не хватает.              Но, не поняв ничего, кроме того, что Далхан затирает про дружбу, видать, аж до гробовой доски, гости переглядываются друг с другом. Косятся на Фару, и Женя, пусть и тоже не особый гость, — по крайней мере, для бригады Джураева — но ни слова не смекает.              А у её наркобарона глаза заходят высоко, и Игнатьевой, отпивающей вина из бокала до того, как все друг с другом чокнутся, — ей терять нечего, и без того она уже чокнутая — даже слышно, как в голове у Фархада шевелятся с металлическим лязгом мысли. У Белова руки крепкие, это даже из-под свитера и куртки видно, но у него будто бы рука устаёт рюмку держать, когда Саша пихает Джураева безобидно в плечо:              — Ну, чего ты там, Фар? Проникся, что ли?              — Понимаешь, Белый… — смакуя собственные слова, как самый сочный кусок мяса, как самый терпкий коньяк, Фархад под смешок закурившего Пчёлы с какой-то тоской объясняется: — Эти слова перевести невозможно. Они иначе потеряют всю свою красоту моего языка, на русском это не будет так…              — Короче, за вас, пацаны! — вскидывает рюмку Кос к Валере, но Белый так недовольно цокает языком, что Игнатьева, уже выпившая и поставившая фужер обратно на стол, ловит себя на мысли: Саше бы пошло быть кучером.              — Ну, ты хоть постарайся!.. — подбадривает он снова Фархада, пихая его опять локтем, и водка из рюмок, заполненных до краёв, чуть было не плещется на достойные брюки.              И Джураев глубоко вздыхает, раздраженный ни то пролитым на колени алкоголем, ни то издевательством над родным языком:              — В общем… Один великий мыслитель сказал следующие слова: «Никогда не теряй своих друзей, и пронеси эту дружбу в своём сердце через всю твою жизнь…».              Игнатьева дотягивается до овощной нарезки, хрустит огурцом, а остальные присутствующие за столом так и замирают, будто после слов Фархада наступает голословная минута молчания. И не двигаются они потому, что моргнуть в лишний раз — ещё бо́льшее неуважение, чем лишнее слово.              Женя на себя берёт чужие грехи, как ебучий пастор в церкви, пока активно работает челюстями, и отмирает, когда Джураев опускает из-под потолка закатанные глаза. Щелкает в ладони чётками и подмигивает Саше, протягивая над столом рюмку:              — Короче, за вас, пацаны!              И перестукивание стекла скрывается за мужским гоготом. Игнатьева, уже третий год встречающая рассветы и закаты в горных сельских местностях, находит в ржаче бригадиров и джураевских людей сходство с блеянием баранов. Удивительно, как того остальные не замечают.              Кожура огурца на челюстях щелкает с тем же звуком, с каким трескается лёд — лёд, видать, поросший между Душанбе и Москвой.              Лёд, накрывший одну Игнатьеву, как везде «свою» и везде «чужую», с головой.              Она до ножа не дотягивается и потому попросту на вилку цепляет кусок конины, а его — зубами рвёт. По губе, кажется, течёт сок, Женя, не глядя, рёбром ладони вытирает рот, не замечая, чтоб кто-то на неё упрямо смотрел, и тянется всё той же вилкой за салатницей, которой на столе места мало среди графинов, тарелок с горячим, свежими лепёшками и здорового казана плова. Только чудом каким-то не поливает половину из блюд своей слюной, как экстравагантным соусом, что не каждому придётся по вкусу.              И снова понимает: да, голодными точно не уйдут…              Интересно, а за чей счёт банкет?              Будто молнией бьёт, а желудок, не способный гору поданной жрачки переварить, всё обратно к горлу подталкивает желчным комком. Женя забирает лепёшку, рвёт себе кусок поменьше, чтоб точно не вырвало, а, присаживаясь рядом с Миансаром назад, на своё место, сама не смекает, как глазки убегают к Саше, который о чём-то там переглядывается, лыбясь по-дебильному, с Фариком.              Голод сразу попускает. И будто бы приходит даже не сытость, а натуральное обжорство — того и гляди, на следующем же глубоком вдохе пузо треснет.              Остаётся только надеяться, что Белов не планирует одной поляной за алюминий откупиться. А-то, гляди, Фара сейчас уши развесит, и Саша, выложив, ну, тысяч восемьдесят за ужин, махнёт хвостом и ускачет восвояси.              И где потом искать бабло за алюминий? По переходам обираться, и у церквей клянчить?              Ну, уж нет, дудки!.. Игнатьева из пачки достаёт сигарету, плотнее сбивает табак, дабы подкурить, и, затягиваясь от спички, по-джентльменски подожжечной Миансаром, сама себе клянётся: если бригадиры попытаются после посиделки свинтить, то она им колени прострелит.              И точно тогда они будут с протянутой ручки у монастыря сидеть, милостыню просить…              — Ты, чё, — вдруг громче обычного восклицает Фарик, что Женя, уже видящая того же Пчёлкина на костылях, обматывающегося своим клетчатым шарфиком, чтоб холодно так не было, со снятой на асфальт шляпой, не обернуться на Джураева не может. А Саша так и замирает, протянутую к бутылке руку оставляя неподвижной. — Женился, что ли?              Игнатьева не видит, но прямо-таки чувствует, как уши у неё вытягиваются, делаясь остроконечными. А Белый, улыбаясь той улыбкой, по которой Женя его и признала там, на пустыре, к груди прижимает правую руку.              На безымянном пальце в самом деле золотеет обручальное кольцо. Толстое такое… Явно не дешманское.              — Уже как месяц, старик!              — Так, а чё молчишь?!              Возмущениям Фарика Саня быстро сдаётся под добродушные переглядки бригадиров друг с другом. Пока Белый в портмоне лезет, видать, за фотографией своей благоверной:              — Вот она.              — Красавица… Скрипачка. Играет?              — Не, — машет рукой Белов, малость почавкивая ни то лавашом, ни то какой-то другой лепёшкой, обмакнутой в соус, который на вид даже палит гортань. — Она дома сидит, — а после Саша тянется за кусочком помидора с овощной тарелки, но враз вдруг цепляет кольцо на цепочке и у Фархада, и заместо защиты использует ответное нападение:              — Сам-то чё молчишь? Тоже ведь сидишь с кольцом!              — Мы Никах читали. Это другое, — голосом, какой Женя помнит у Фары лишь при разговорам об Охисте, ведает он Белову, как что-то, близкое к очень сокровенному. Хотя, это и есть сокровенное и интимное, это даже крещенная Игнатьева смекает, когда Джураев под выразительный свист Белова тем же жестом достаёт на свет фотографию, на которой лица супруги не видно даже — ведь так женщине одеваться велит сам Аллах.              Господи прости, но, какой долбоебизм…              — Год назад. Сейчас, покажу…               А Игнатьева в это время отпивает ещё вина, и в перестукивании столовых приборов Валера к Космосу, пытающемуся правильно надкусить манты, оборачивается со злорадным прищуром:              — Слышь, чудовище, ты хоть свадьбу-то помнишь?              А Холмогоров, видать, простой, как два рубля; поднимает лицо от тарелки так медленно, как щенок, которого мордой ткнули в обоссаную им же обувь, и хлопает глазами, как ртом:              — А чего это мне её не помнить?              Жене ненадолго даже становится его жаль, но желание поддерживающее толкнуть Космоса ногой под столом не доживает даже до следующей секунды. Когда Филатов задорно пихает двухметровую шпалу в плечо и бросает, будто бы к слову:              — Ну, на следующее утро ты не помнил даже, как дома оказался!.. — то Игнатьева, не сдерживаясь, про себя ржёт, почти что фыркая. Только каким-то чудом она успевает незадолго до того проглотить вино, и оно брызгами не улетает на сидящих напротив неё Пчёлу и Космоса, Женя зажимает рот ладонью.              Ух, видать, умеет Холмогоров отжигать!.. Им бы бухнуть разочек вместе — только без повторного штурма ОМОНа.              И после выплаченных за алюминий денег.              Кос почти было отвешивает Филатову подзатыльник, который скорее должен прилететь на губы и сойти за некий «пластырь», затыкающий другу рот, но, если Игнатьевой память не изменяет, Фил прослывает бывшим боксёр — за что на него и клевали девки. И пусть извечный гарем ему был приятным бонусом, в первую очередь спортивная карьера Валере подарила хорошие рефлексы; он уворачивается от шлепков Холмогорова, почти было перекидываясь через него вбок сильно, к Пчёле, пока самому Филу Саша передает фото с никаха Фарика и Охисты:              — Пчёл, помнишь? Этот же всё под окном орал, чтоб «мальчика, мальчика!..», а потом мы его ещё с тобой и Томой каким-то макаром до дома допёрли на своих двоих!..              Витя ощетинивается резким:              — Помню, — будто бы вместе со свадебными гулянками Пчёлкин вспоминает и заблёванный Холмогоровым костюм, а после из кармана достаёт сигарету и тянется к ближайшему курящему. — Жень, угости, а.              Игнатьева до огонька не жадная — кажется, единственное, в чём сможет уступить — и тянет руку через весь стол с сигаретой. И не сказать, что она настолько устала, что руку на весу без тряски держать не может, но Пчёла с места привстаёт. И своими ладонями прячет ото всех Женькину сигарету, будто бы на ветру стоят, а у неё промеж пальцев — не горящая сига, а зажигалка с кончающимся газом.              Игнатьевой пальцы напрячь, вперёд протянуть — и вот она, Витина скула. Но не разожмёт кулак. Хотя бы потому, что на запястье хватка сильная. Так просто пальцы не распрямить.              Женя рукой на себя дёргает с неким запозданием — когда Пчёла уже садится назад, раскуривая своего «самца», с таким же запозданием ей вместо «спасибо» рапортуя наглющим подмигиванием, а Миансар с восхищенным:              — Ма Ша Аллах!.. — ей протягивает фотографию новоявленной Беловой.              Игнатьева тягу делает глубокую, а потом выдыхает через рот, сошедшийся в букве «О», и до того, как её дремлющий ангел на правом плече чертыхнётся и ей язык натрёт мылом с хреном, — чтоб точно до конца дня сидела, молча, — Женя говорит, как в лоб стреляет:              — О, Наташка покрасилась?              И воцарившаяся в «московской» половине стола тишина стоит всех рисков, на которые девчонка нарывается. Потому, что потупившиеся взгляды бригадиров на неё, Игнатьеву, друг на друга — это просто… выше всяких похвал!.. И Жене откровенно хочется сучкой ржать в издевке, ловить пойманные из прошлого бумеранги и их Саше бросать так резко, чтоб точно руками поймать не смог. Чтоб словил только затылком.              Валера, видать, первым смекает. А вот до Белого не сразу доходит.              — Какая Наташка?              — Ну, Ната, — а Женя сдавать и не планирует. Она на рыжулю в тёмно-синем платье с белым ажурным воротником, с бантиками в накрученных волосах и скрипкой под щекой даже не смотрит; ясное дело, что на фотке ни разу не Наташка, рыжей комсомолке до шлюховатой пловчихи — как до Луны, но в самом обнадёживающем смысле этого выражения. Точнее будет сказать, это Короленко до новоявленной Беловой, как говорится, «пердеть и пердеть», но Игнатьева на все закосы грудастой блондинки, которая на той злополучной даче на Саню так вешалась, что только каким-то чудом недавнего дембеля против его же воли не трахнула, решает закрыть глаза.              Ведь так отвязно наблюдать за тем, как на лицах бригадиров будто бы появляется тень от их старых залётов.              — Ты, что, не помнишь? — наивно глазками хлопает Игнатьева, прикуривая, и прямо-таки чувствует, как у неё разрез глаз с миндалевидного меняется на азиатский круглый манер. — Ну, как же, Сашенька, Ната!.. Такая блондиночка, кудрявая, высокая…              Космос так нервно чешет затылок, будто бы у него из недр башки наружу выползают вши, будто бы это ему, недавно окольцевавшемуся женишку, припоминают старый залёт с бескомплексной шлюховатой особью. И это — бо́льшая услада для глаз, чем вся сегодняшняя поляна. А Женя выше вскидывает бровки, когда отпивает вина из бесконечного бокала, любуясь, как равномерно мрачнеет взгляд Белова.              А что ты хотел, Сашенька? Встречи со старыми знакомыми не всегда «есть хорошо»!..              — Вот, в самом деле, — добавляет Игнатьева милосердным голосом, который ей, девчонке с сигаретой в одной руке, бокалом вина в другой, и пакетиком дури в кармане брюк, не подходит ни разу. — Вправду говорят: талантливый человек талантлив во всём! Умница: и пловчиха, и, оказывается, ещё и консерваторию втихаря окончила!..              «Ну, давай уже, всё, ломайся, в угол же сейчас загоню…»              — Ты её путаешь, — едва ли не силком из себя выдавливает Белов, враз взгляд от неё переведя куда-то перед собой. — Это не Наташа. У меня жена Оля.              «Умница»              — Ой!..              Игнатьева даже не косит глазами в фотографию. Пиздит, как дышит, когда, ещё выше, почти под волосы подбросив брови, ахает и возвращает обратно Миансару фотографию некоей Оли Беловой, видать, скрипачки от Бога и такого же Божьего одуванчика, сорванного Сашей.              — Надо же… А так с Наташкой похожи!..              Пчёла поверх фотки, на которой сидящие на коленях перед муллой Фарик и его невеста, укутанная в ткань хиджаба, как в похоронный саван, смотрит на Женю, удивленно качающую головой. Херовая из Игнатьевой актриса, откровенно говоря, и излишне частые цокания языком и взмахи тонкими ресницами ей простить можно только в том случае, если специально прикидывает дурой, не узнавшей в Оле своей шлюховатой подружки с басика.              Нашла, блять, с кем Белову сравнивать…              Сучка.               А Женя как грёбанная падальщица; склевав Белова за раз, аж всех присутвующих удивив тем, как враз прикинулась дурой, Игнатьева резво переводит взгляд на Фила — всё такой же бесхитростный, даже наивный, круглый. Девчонка отпячивает губу, когда щебечет глухарём:              — Валер, слушай, а ты встречу с Настей мне организуешь? А-то я что-то с ней связь потеряла, когда улетела… Непорядок! По подружке скучаю!              Фил не успевает даже откашляться и смутиться, чтоб после секундного замешательства голосом, похожий на Сашин, отсечь, что с Сорокиной он виделся в крайний раз в тот же день, когда виделся и с ней, Игнатьевой, что думает уже о другой, а Сорокина в небытие для него канула, ещё когда Белову бочину штопали в каком-то подполье…              Помощь приходит, откуда не особо ждёшь, но которой не особо удивляешься; Пчёла в лицо Игнатьевой елейно стелет клубом дыма:              — По такой логике, Женька, тебе надо меня просить, а не Фила, — и уже девчонка враз меняется лицом, смекая, куда тянет патлатый, и рука почти было заносится, прицеливается к глазному яблоку Вити, куда ей вилку в самый раз пустить, но бригадир играет бровями и делает «туше»:              — Ирок-то со мной была.              Космос выразительно фыркает, сразу прекращая расчёсывать прыщи на голове, или что там у него так чесалось. Игнатьева понимает, что челюсти сами по себе тесно поджимаются, когда меж зубов оказывается нижняя губа, аж до боли закусанная, и взглядом пробегается враз по бригадирам — не приведи Бог лишнего сейчас Фаре, который вместе с дядей на счастье и здоровье Оли Беловой чуть ли не молитвы читает, они лишнего пизданут…              Но тихо, вроде. Елейные усмешки Коса и Саши, так и продолжающего смотреть перед собой, вытерпеть можно, Филатову вообще, кажись, от сердца отлегло, что не придётся за Сорокину оправдываться, и это нормально…              А вот у Пчёлы явно зубы лишние. И язык вместе с тем длинный. И яйца, кажись, крепкие — видать, никакая барышня не подумала по ним коленкой вмазать.              Жаль, что одна Игнатьева такая сообразительная.              — Мы с Ирочкой не сошлись характерами, — с серьёзным запозданием, но Женя всё-таки отбивает этот выпад. Но не особо хорошо отбивает, так, вяленько, на троечку. И это — не та тройка, которая Игнатьеву устроит.              И она выкуривает из сигареты тяжку, запивает её вином, но Пчёла на неё в тот момент глядит так, что у неё ком в горле встаёт от дурного предчувствия.              Сейчас что-нибудь выкинет.              И Пчёлкин выкидывает; проучая девчонку за остроумие, он заводит шарманку, которая по первым же нотам Игнатьевой не нравится ни разу:              — Ну, это понятное дело, что вы не сошлись… — и на вилку цепляет манты, но тесто с мясом настолько проварились, что прибор насквозь проходит, как через растаявшее масло, и зубчиками скрипит по тарелке. Женю мурашит нехорошим образом. — Какой девочке понравится быть мужиком, всё на себя брать, всю инициативу?              «Ёбанный в рот. Только свататься не надо!..»              — Мне нравится, — отсекает девчонка, предчувствуя, куда всё ведёт, и ей впервые, наглой для того, чтоб не выкинули за борт, как балласт, хочется, чтоб выдрессированная высокая самооценка сейчас подвела. Очень хочется, чтоб Пчёлкин говорил не о том, что у неё в голове вертится констатацией чуть ли не главного Игнатьевского кошмара, очень хочется, чтоб себя переоценила, но вера трескается, когда Витя от тарелки поднимает глаза.              Хитрые. А вместе с тем пустые. Всё равно, что зеркало — как с ним, так и он.              Мудила, а.              — Это ты думаешь, что нравится. А вот когда появится кто-то с характером, покруче твоего… Сама поймёшь, чего себя лишала.              «Он совсем, что ли, охуел?!..»              — Фара! — окликает Джураева Витя, и Женя только чудом каким-то не бросает в него тарелку из-под лаваша. Чтоб заткнулся нахуй.              И уже не чудом, а реальным проклятьем Игнатьева с какого-то перепуга замирает, а со стороны белой становится, как та дурь, что у неё в кармане валяется в роскошном ноготке, что только посмотришь на неё, на девчонку, и первым делом кинешься к телефону, скорую к «Узбекистану» подавать, пока закладчица в мир иной не отошла.              Джураев оборачивается, только когда возвращает Белову фотографию его благоверной, боясь после себя на снимке оставить хотя б один залом.              — Ау?              — Тебе б барышню замуж выдать. Пока она совсем не одичала.              Фара обстановку оценивает беглым взглядом, и Игнатьева не сразу врубает, искренне её наркобарон разражается смехом, низким, но не зловещим, а тягучим, будто бы натурально бархатным, или Пчёле подыгрывает, когда машет рукой в сторону Женьки:              — У меня денег столько нет, чтоб её замуж выдать!..              — А к чему бабло-то? — усмехается греющий уши Космос, у которого рожа должна уже треснуть от его лыбы, растянувшейся от уха до уха.              — Так мне Игнатьеву через сутки вернут, если я сверху не добавлю!              И бригадиры разражаются таким гоготом, Игнатьевой сулящий безоговорочный проигрыш, в сравнении с которым более достойным бы вышла капитуляция. Но одно «но» есть, которое Жене, докурившей сигарету, сейчас так к месту: замуж она стремится так же горячо, как и на тот свет торопится.              Короче, нахуй ей кольцо на пальце и новая фамилия не нужны. Ни сейчас, ни, вообще, никогда.              Потому мыслями чуть ли не в пол кланяется Джураеву; спасибо, что хозяйка, хранительница очага и жена отвратительная, хотя б отъебутся всякие с шутками про свадьбы!..              И пусть ржут. Тот, в конце концов, угарает, кто смеется последним, и если сложатся так обстоятельства, и вдруг счастливейший брак Белова кончится разводом и девичьей фамилии скрипачки… Игнатьева ничуть не расстроится, если у неё живот надорвётся.              Она, любя, покачивает в сторону Джураева бокалом вина. Он ответно приподнимает рюмку, наполненную до краёв явно не для такого «тоста», и наркодилеры в себя опрокидывают по стопке и глотку.              Фара вряд ли смекает, за что пьёт. А Жене оттого даже лучше…