Дорога в никуда

      Возвращаются уже не в таком приподнятом настроении, в каком ехали на встречу с людьми Лапшина. Игнатьева всю дорогу пялит на Москву, такую будто бы всю красивую, ухоженную, столичную, но ей отвратительную в каждой улице и доме, привлекающую лишь холодным июнем, не балующим температурой выше пятнадцати градусов, и даже слушать своих черномазых друганов не хочет. Подвывает в ответ на их вопросы только, даже не понимая, на что там то «угу» выдаёт, то «н-н».              Как назло, ещё едва плетутся… Фархад с Саней по машинам не рассаживаются, они впереди идут, между собой болтая о чём-то и бросая мяч, завалявшийся в чьём-то багажнике. Когда Игнатьева прикуривает и раскрывает заднее окно, до неё долетает что-то про второе отделение и какого-то Махмудова, который отныне торгует чебуреками на вокзале, и даже умудряется усмехнуться. Как-то выходит так, что Джураев про службу рассказывал ей в общих чертах, без имён, и, может, если б Женя была разговорчивей и упомянула как-нибудь про компанию одного пограна, в которой ей «повезло» погулять, то они бы с Фарой убедились в круглости Земли.              Но Женя не говорила. Потому, что нахер ей не сдался Белый, из-за которого Игнатьеву по «бобикам» и отделениям с компанией шлюшек таскали.              И Фара не говорил. По каким-то своим причинам.              И так было даже проще. До поры, до времени. Например, до седьмого июня девяносто первого года — когда за девяносто третьим километром МКАДа встретились две группировки: одна — обманутая, вторая — обманувшая.              Игнатьева постукивает по сигаретке, и пепел падает на дорогу. Рядом толкается машина, которой у людей Джураева не видела, и только с Божьей помощью Женя успевает засунуть поглубже своё желание харкнуть в стекло тачки — чтоб людям Лапшина жизнь малиной не казалась.              А чё, хорошо устроились! Алюминий забрали за полцены и сейчас ещё вместо того, чтоб в ногах у них ползать, прощения вымаливать за «наёбку для уёбка», едут водку жрать. Вот так фартануло!..              Закладчица угощает угукнувшего возле неё Анвара огоньком, а сама из-за пустующего кресла, до того занимаемого Фархадом, выглядывает на дорогу. Прямо перед ней, перед рулём хмурого дяди Далхана, Джураев грудью, точнее, выглаженной-выстиранной рубашкой ловит футбольный мячик и под смешки Белова пытается с ним выделывать какие-то финты, набивает, но мяч в полах плаща путается, и оттого Саша ржёт ещё выразительнее.              Ну, улыбка у Белова, конечно, даже не улыбка, а скорее оскал, но больше стесняет не его лыба, а лыба Фарика.              Он, кажись, забыл, зачем ехали?              Надо напомнить. Потом.              Далхан, хмурый и вечно колючий, как-то на таджикском о ситуации высказывается, и пусть Женя и догадывается, что там дядька говорит, всё-таки Анвара пихает привычно в колено своим коленом и бросает вместе с кивком подбородка:              — Чё он сказал?              — Говорит: «Выписать бы каждому по наряду, чтоб не плелись», жан.              — Неплохо бы было.              Анвар хмыкает, возвращая девчонке задолженный толчок коленкой, и снова хмыкает, когда Женя возвращает должок за должок, когда ударяется едва коленями о дверцу машины, когда в старательности возмездия высовывает уголок языка, а потом в какой-то момент, когда Игнатьева хлопает его ладошкой по животу, спрятанным под бронежилетом, привлекает звуком и других, взгляд бросает в открытое окно.              А за ними оттуда — трое русских, идущих в соседней машине.              Высокий, щетинистый и русый почти параллельно едут, вроде, и не смотря на них намеренно. Но Женя, может, доучиться в школе и не смогла, но совсем уж дурой тоже не прослывает, видит, что постоянно косятся боковым зрением. И в чём-то их тоже понять можно, у Игнатьевой самой глаза постоянно по сторонам носятся, бегают то к Белову, то к его компашке.              Но так уж нагло пялиться — даже для Пчёлкина перебор.              — Они, чё, — подбородком Анвар на них машет так, что не обратить внимания сможет только слепой. — Тебя тоже знают?              Женя пиздит, как дышит:              — Может, пересекались где-нибудь, когда…              И выбрасывает окурок из окна. Отточенными движениями она из внутреннего кармана плаща достаёт свой «тайничок», не идущий в сравнение с используемым раньше спичечным коробком, и слюнявит палец, зализывая на нём несуществующую ранку. А после внутренние ранки обрабатывает извечным анальгетиком, антибиотиком и витаминным веществом, втирая пыль в дёсны.              Голова не кружится и не тяжелеет, она просто становится ощутимой, какой была всегда, но сейчас она не такая, как до того, она делается отдельной от тела, но вместо того прикипает к подголовнику, мягкому от постеленного на задние сидения пледа, и Женя, зажмурившись от того, как в висках трещат угольки, по круговой крутит рычажок, закрывает стекло.              В двух стёклах сразу отражается её шея, запрокинутая назад. В двух стёклах отражается профиль Пчёлы, чьи глаза косятся то на «Урюка», то на Игнатьеву.              У него пиздец какое дежавю, царапающее глотку изнутри.              Развязка МКАДа ведёт к ресторану «Узбекистан».              

***

      

      Белый с Фарой решают ехать на машине Саши, и оттого в какой-то момент пропадают из всеобщего поля зрения. Подъехавшие ровно к вечеру люди Джураева — ближайший его круг, «отобранный» Фархадом в ебейшей спешке, какую Женя за таджиком вообще когда-либо наблюдала — выходят из машин в прохладную темень. Та после душного салона и ещё более душного Душанбе сходит за истинную благодать, и, выходя, Игнатьева даже чуть запахивается в плащ.              Ресторан, оформленный в стиле, который Жене за третий год жизни в Средней Азии перестает бросаться в глаза, в центре Москвы выглядит малость несуразно, но прибыльно — устав от новомодной европейской жрачки, народ вполне может хлынуть в ресторан, где приготовят плов, баурсак и казан-кебаб. В общем, голодным никто не уйдёт. Это и подкупает.              Ещё и колорит такой; характерная исламу роспись украшает вывески, на входе стоят люди в национальной одежде, в которую бабушка Фарика много раз пыталась нарядить Игнатьеву, но в которой сама Игнатьева того же Фарика толком никогда не видела. Джураев даже сразу после никаха из халата переоделся обратно в классическую «двойку» с ярким комичным галстуком — ну, никак не чета кифтаку и иштону!..              — Жан, — окликает её пересевший вперёд Кабир. — Мы на парковку отъедем. Садись.              — Я воздухом подышу, — отмахивается Игнатьева, разминая затёкшие ноги, которые в голеностопе аж щёлкают, когда Женя ступней крутит, и машет повторно рукой Анвару, когда он её окликает, мол, «чё ты тут стоять будешь, жан, садись давай». — Езжайте давайте.              И только «девятка», едва набрав и десяти километров в час, отъезжает куда-то за ресторан, на Игнатьеву уже с другого бока светят фарами другого автомобиля, подъезжающего к «Узбекистану». Она оглядывается, глаза сразу режет светом так, что проще было бы пялить во все очи на солнце, выжигающее траву, кожу и слизистые, чем определить, кто за рулем, но это её перестаёт волновать раньше, чем закладчица проморгается и по номерам смекнёт:              Тачка не джураевская.              Из авто выходят, и на дверце «Линкольна» мелькает рисунок, не делающий чести тачке криминального авторитета, каким, видать, прослыл в местных кругах Холмогоров.              Она ослепнувшие на миг глаза закатывает. Всё, не отделаться теперь…              — Да ладно! — издевательски её окликает вылетевший из машины Пчёлкин, вышедший первым.              Подходит и руки из карманов высовывает. Чтоб успел схватить, если б девчонка дёру снова дала, как сделала это там, на стреле, когда юркнула в тачку и ехала с закрытым стеклом, закидываясь дурью и делая вид, будто никого не знает.              Витя не знает, какого хера девку ещё не прибил. Или почему на плечо не завалил.              — Евгения Романовна? — в похожей, но уже менее подъёбистой манере, Женьку кличет и Фил вместе с подходящим к ним Космосом. — Ты ли это?              — Сколько лет, сколько зим!              Игнатьева от раунда приветствий не отвертится — они б её всё равно настигли за столом, а объяснять родным Фарика, при каких обстоятельствах закладчица с подонками Лапшина бухала, не особо хочется. И без того горячие горные мужчины не особо жалуют их «жан». Так и чё тогда вертеться?..              Потому вздыхает глубоко. Не рыпается, даже не пытается.              Пчёла на неё смотрит весело, но только дай повод… Прибьёт дуру. На месте.              — Салют.              — Ну, это просто охуеть! — Космос за всех оценивает ситуацию, причём, довольно-таки объективно, и опускает задравшийся ворот плаща, после чего со всеми фамильярностями дёргает Игнатьеву за плечи. Она летит в нежданные объятья только потому, что не успевает сразу выставить руки, чё-то там вякает, зажевывая собственный язык, и Холмогоров её кулаком треплет по башке, по волосам, собранным в хвост:              — Земля-то круглая!              — Это не новость. Руки! — возмущается девчонка из складок одежды Коса и прямыми руками ни то его пихает спиной на Фила, ни то сама отталкивается на спуск с бордюра.              Пчёла её за локоть ловит. Чтоб кости потом не собирала по ливнёвкам. А Женька сразу же дёргается прочь, будто от касания током херачит.              Витя под клык себе подкладывает кусочек кожицы со внутренней поверхности губы, чтоб на дуру не сорваться.              Пока рано. А эта и без того повод на неё огрызнуться даст…              Что-то вечно — что в восемьдесят девятом, что в девяносто первом Игнатьева прикидывается недотрогой. Что в восемьдесят девятом, что в девяносто первом Игнатьева оказывается в компании мужиков.              Одна. Девка. И вся такая из себя целка…              В общем, актриса. «Святоша».              Реально хочется прибить. Но одно мешает — интересно, всё-таки, блять, как всё так закрутилось у девчонки, что сейчас она с лохматым чучмеком водится.              И только это Игнатьеву спасает от того, чтоб Пчёла ей запястье не выкрутил.              Ещё девке везёт, что Холмогоров в хорошем настроении; смеясь гортанно, улыбаясь широко, малость щербато, Космос в шутливой капитуляции вскидывает руки и пятится назад до тех пор, пока бёдрами не уткнётся в капот тачки, которая только у него и Майкла Джексона есть:              — Да-да, пардон, Евгенья Роман-на, забылся! Вы ж у нас теперь не абы кто. Все серьёзные люди!              — Ну, смотрю, не только я одна, — возвращает ему Женя уже не так колюче. И даже усмехается.       Вите кажется, будто маринованный имбирь он вприкуску с лимоном жрёт, когда с ней разговаривает, внутри всё палит, что хочется аж плеваться, а девчонка окидывает бригадиров взглядом и сама подсаживается к Холмогорову, которого только что чуть не избила.              Под капотом тепло, пока машина остывает, а Игнатьева всё равно запахивает на животе плащ.       Что вдруг так свежо делается-то, а?..              — Не, Жень, серьёзно, — у Фила дурацкая привычка, появившаяся после того, как он спорт бросил; теперь Валера постоянно голову вперёд наклоняет, когда с людьми разговаривает, и этим он набивает себе горбатую холку. — Ты какими судьбами вообще в этой компании?              Она сглатывает слюну. Убегает глазом в сторону.       Пчёла это воспринимает в такие же штыки, как и попытку натурального побега.              Руки сжимает в кулаки, раскачивается с пятки на носок.       Ещё и галстук этот ублюдский душит…              — Ну, скажем так… — тянет Игнатьева, вздыхая. Кос закуривает. Жене свою сигарету в лом доставать, и девчонка у Холмогорова забирает сижку на пару тяг. Пробует, смакуя, ржёт ни к месту: — Чё, все ещё «мальборо» куришь?              — Так, а чё?              — Ничё. Я тоже их курю, — хмыкает и, стерпев лёгкий тычок в плечо, отвечает дымным облаком на вопрос, заданный Филатовым, первостепенный по важности и интересу: — Оказалась в нужное время, в нужном месте.              — Не шутки ж в таких кругах водиться, Женёк.              — Кто бы говорил, — возвращает она ядом, который, смешиваясь в слюне с табаком, превращается в какой-то грёбанный токсин, каким выкашивать можно города, и прищуром проходится по тройке с презрением, какое и до того её душило, сейчас просто это прятать прекращает:       — Сами-то тоже не особо блюстители закона.              Игнатьева, конечно, их всех младше, но Пчёла слабо верит, чтоб в голове у девчонки совсем мозгов не было. Всё-таки объясняет ей, не смекая, почему губы не улыбаются, а, наоборот, сжимаются в тесную полосу, из которой едва-едва что-то там можно различить:              — Ты себя уж с нами не сравнивай. Мы-то знаем, что делаем.              — Я тоже знаю, — отрезает так, что Витя всё-таки признать вынужден: мозги у Игнатьевой есть. А вот инстинкта самосохранения нет.              И Женька это только подтверждает, когда выкуривает у Космоса ещё одну затяжку, так не возвращая ему сигареты, вынуждая Холмогорова новую достать, и сплевывает под ноги ниточкой слюны, зубоскаля:              — И чем же вы таким тут занимаетесь? Лохотрон устраиваете?              Бригадиры переглядываются в недопонимании. А Женю потряхивает оттого, как они хлопают глазками, как хмурятся, будто бы не понимают, что за предъявы.       А ведь на самом деле всё понимают, всё знают, бараны, зато строят из себя зайчиков…              — Не, — передёргивает плечами Кос, думая, копошась в чертогах памяти, где тесно от девчачьих имен, кабаков и адресов, где прошвырнуться можно, чтоб снять стресс. — Раньше было дело… Но сейчас — нет.              — Да ну, — Игнатьева не верит, об этом и лицо её, враз ставшее походить на змеиное, говорит, и взгляд — такой же злой, как выплюнутое сквозь поджатые челюсти:       — А ощущение, что только и делаете, что лохов всяких на бабло кидаете.              — Ты объяснить-то можешь, чё за предъявы? — ответно вскидывается и Пчёла.       Девчонка в лицо ему продолжает курить, и если б он сам отдал предпочтение в сторону «мальборо», выкрал бы у неё сигарету. Чтоб дымом глаза не резала.       — Мы, так-то, не особо в курсе.              Она скалится сильнее и только каким-то чудом сдерживается, чтоб не потушить сигу прямо о капот разрисованного «линкольна», когда хмурится от ветра в лицо:              — Ну, скажите ещё, что не за Артура приехали разбираться. Дурить уж не надо.              — Не за Артура как раз! — в один голос Пчёлой уверяет её Космос и в сердцах аж ладони прикладывает в груди.       И Игнатьева не верит снова. Правильно, в общем-то делает, но этот её взгляд не особо впечатляет, больше злит, что хочется за плечи её схватить и тряхнуть как следует.              — Мы не его люди, ты чё, Женьк? Совсем за фуфло, что ли, держишь?              Холмогоров так выпучивает глаза, что не поверить ему сложно, но и себя виноватой не считает тоже; всё-таки, ей с выбранной «дорожкой» на слово верить… ничего хорошо. Кончит плохо.              — Мы ж с вами детей не крестили, — припоминает Игнатьева, не ломаясь и даже не трескаясь под этими «жаркими» оправданиями. Выкуривает затяжку и прямым, но не наглым взглядом, прошивает, и достаточно всем и того, но Женя вслух сечёт словами, языком хлещет, как плетью:       — То, что разок бухнули, нас друзьями до гробовой доски не делает.              Пчёла не взрывается, но ему достаточно и того, что уже накапало; Игнатьева говорит, как горячим воском на кожу льёт, приятного мало, и Витя, перекатываясь с пятки на носок, отстукивает подошвой по брусчатке, только каким-то чудом не прибивает баснословную девчонку к капоту Холмогорова, только даёт предупреждающий залп в воздух:              — Вот здесь ты права: мы с тобой не друзья. Поэтому базар фильтруй свой.              А она в ответ ничуть не прогибается. Вперёд, к Пчёле, дёргает головой, нарываясь:              — Ты бы сам такому поверил?              — Чему?              — Что вы не люди Артура. Не, ну, интересные, — Женя втягивает шею в плечи, чтоб горло не надуло, а потом её распрямляет, становится враз взъерошенной и возмущенной до такой степени, что даже начинает загибать пальцы. — Сами посмотрите! На телефоне его висите, за него приезжаете, ещё кто-то из вас его «замом» представляется.              Пчёла фыркает, смеясь, и себя вынуждает отступить — только потому, что предъявы Игнатьевой не без причины.       За остальное всё ещё охота ей намылить язык.       Женька под усмешку Филатова только на Витю оборачивается и взглядом, что вверх-вниз пробегается за миг, какой Пчёлкин не успевает выцепить, кривится:              — Ты, что ли, «зам»?              — Ну, я, — усмехается Пчёла. Плечи чуть откидываются назад вместе с головой, и уложенные по-пижонски волосы Вити отливают позолотом в свете фонаря.              Игнатьева хмыкает в ответ с той же интонацией:              — Не удивлена.              — Женька.       Филатов переводит её внимание на себя, и девчонка докуривает, когда Валера спокойно объясняет джураевскому человеку, что по чём: кратко — чтоб лишнего не сказануть, но по полочкам — чтоб было прозрачно.       — Смотри, расклад такой: мы Артура чисто крышевать хотели. Сама, думаю, знаешь, чем Лапшин занимается; все эти компы, техника для офиса — всё это перспективно. А, значит, лакомый кусочек. Да и сама понимаешь, люди есть разные — кто конкурент, кто просто злой…              — Ну, понятно, — кивает она до того, как ей всю кашу разжуют и в рот положат.       В конце концов, не маленькая, чтоб два и два не сложить.       — Вы поэтому «лакомый кусочек» себе и прижали.              Космос фыркает, чем свою сигарету только сильнее раскуривает:              — Так дался б он ещё так просто, чтоб его прижать!              — Так, а чё вы хотели? Если у Лапшина проблем до вас не было, то нахера ему крыша? Лишнее бабло только кому-то там отстёгивать…              — Ну, — многозначительно тянёт Пчёла больше даже не самой Игнатьевой, сколько её словам, которые она из себя выплёвывает, обязательно морщась и хмурясь. — Проблемы — это дело наживное…              И так тонко голосом, взглядом и наглым подмигиванием Игнатьевой намекает, что своих же людей могли бы к Артуру послать только для того, чтоб суку припугнуть…       Жене, глаза закатывающей, комментариев дополнительных не надо:              — Ну, понятно… — не столько примиряется, сколько даже смиряется с услышанным, а после снова ощетинивается ежом, когда напоминает требовательным: — Так, а с алюминием что?              — Слушай, — Филатов назидательно вскидывает палец.       Женя слушает не столько от интереса, сколько от какого-то уважения; что тогда, что сейчас в Валере чувствуется какая-то организаторская жилка…       — Он с нами разговаривать не захотел. Ещё и нашего человека, которого мы к нему с переговорами прислали, чуть ли на тот свет не отправил. Ну, сам, смотри, захотел по-плохому говорить.              — Мы лишились человека, — почти что на пальцах ей объясняет Космос; огонёк сигареты промеж его пальцев горит так же, как горят глаза. — А Лапшин лишился своего ресурса.              — Чё с алюминием? — Женя так спрашивает, будто сама в шахтах копошилась, ломая кирки и собственные кости от труда. И прежде, чем оценит риск своего базара, вскидывает напряжно бровь: — Не подорвали ж вы состав…              Пчёлкин фыркает, но это надежды вообще не внушает.       Игнатьева парней осматривает так, что ещё миг — и кошкой бросится к ним глаза царапать, и, пока девчонка не подорвалась, не отпружинила от асфальта, взмахнув когтями, Филатова аж прошивает дрожью чего-то, напоминающего смесь возмущения и глупости:              — Ты чего, Женьк, какой «подорвали»? Шестьсот тонн разве на дереве растут?              — Где металл?              — Перегнали.              Теперь, будто принимая эстафету, закуривает и Пчёла. Щелкает зажигалкой, у неё пламя высокое, едва ли не лижет Вите нос, но когда он, подпаливая сигарету, смотрит на Женю чуть исподлобья, она замечает, как тени, скача на скуластом лице, отражаются в прозрачных, как стекло глаза.              Её передёргивает в неприязни. Глаза что тогда, что сейчас — тупые, блёклые. Не живые.              Раскуривая сижку, Витя с выразительностью отмечает:              — В тихое место.              И Жене узнать, на каком перегоне стоит состав с металлом, не выйдет. И пусть самой Игнатьевой, принимающей правила этой игрульки, законы московских базаров не понятны, закладчица дует поджатые губы в размышлении — интересно, что пацаны, дающие крышу Лапшину, будут делать с алюминием, ведь явно не умеют с ним обращаться…       Но понтуется и бросает:              — Да и чёрт бы с металлом, — щуря глаза, чеканит, как вместе с тем рёбра перемалывает судейским молотком. — Нам деньги наши нужны, а не металл.              — Ладно, — в некоем панибратстве Фил стучит по плечу Игнатьевой. Она хмурится сама себе, но уже не пихается в ответ.       Это обнадёживает. Невесть кого.       — Не переживай за бабло. Думаю, Саша с Фархадом решат этот вопрос.              Женя кивает, но так, что сама сразу и смекает — никого убедить в том, что будто бы поверила, не выходит. И Игнатьева во второй раз себя обманет, если скажет, что ей оттого очень грустно. Нет, напротив, так даже лучше, чем лицемерно блеять и вешать на уши подслащённую лапшу, будто бы «всё о’кей, без проблем, и, вообще, пусть не торопятся, ведь никому ничего не горит…».              Горит. И пусть об этом помнят.              С Москвы-реки, в которой Жене охота утопиться оттого, насколько ситуация неловкая, дует ветер — совсем не суховей, как в пустынях Душанбе. Игнатьева носом ведёт, а тот предательски хлюпает собравшейся в нём слизью, и Женя чуть щупает внутренний карман пальто, которое на входе снимет, и перекладывает тайничок с «сосудосуживающим» в карман брюк…       Парни стоят, смотрят, переглядываются то между собой, то с нею. И так до тех пор, пока Игнатьева первой не подаст голос:              — Чего?              — Ничего, — вскидывает квадратными плечи Космос и, прищурившись, заглядывает на потемневшие небеса.       Если звёзды там и есть, то их не увидеть, как и не увидеть, как папа с какой-нибудь грёбанной Полярной машет ей рукой. Потому Женя там, над облаками, ничего и не выглядывает. Хрустит пальцами, когда Холмогоров бросает:       — Просто думаю. Если б мне сегодня сказали, что я Евгению Романовну встречу!..              Филатов раскатывается смехом, переминаясь с ноги на ногу. А Пчёла курит.       Себе в голове озвучивает разумное продолжение: …не поверил бы, если б кто-то такое сказал.       А она теперь вон, сидит перед ним — всё такая же соплячка, которая много курит и торчит.       Только из драной олимпийки переодевается в пристойное пальто, рубашку, брюки.       Только из девчонки на подсосе становится девчонкой из внутреннего круга Джураева — единственная даже не во всей его компании, а, наверно, единственная, кого Пчёла знает, из всей криминальной стуктуры, кто заплетает себе волосы, под рубашку надевает не только бронежилет, но ещё и лифчик, кто раз в месяц отстирывает внезапно покрасневшее после ночи нижнее бельё.              Феномен, блять, имени Игнатьевой.              Но Пчёла курит. На Женьку, усмехающуюся словам Космоса, смотрит, как она пихает Холмогорова в ответ слабо локтём куда-то под рёбра, пока на ветру треплются вылезшие из хвоста прядки, и он сам тогда на себе запахивает раскрывшееся пальто. Запахивает дорогой серый пиджак, купленный не на рынке, а в специальном магазине с грудастыми продавщицами, предлагающими кофе, и леденцами на кассе.              Запахивает и думает: а сам он чем не феномен имени Игнатьевой?              Кем был, когда перед ней и компанией прочих девчонок, каких Фил притащил на дачу, отвесил реверанс? Фарцовщик, по сути, «темщик», мутящий то, что ему большой прибыли не приносит — и не принесёт никогда, только если не ограничивать круг своих потребностей бухлом, сижками и редкими презентами своим «избранницам», букет там какой-нибудь, или жевательная резинка.              А, чё, «хуба-буба» тот ещё блатняк!..              Он года-два назад — такой же сопляк, таскающий батины олимпийки. Такой же мальчик на подсосе, который за Парамоном бегал за смешную сотку, кому это надо вообще?!..              Сейчас — иное дело. Соучредитель «Курс-Инвеста», и то — лишь по бумажкам. А на деле — поднимающийся с колен криминальный авторитет, который Лапшина с братанами в его же кабинете чуть было на капусту не порезал.       Он — из «братвы», для которого другу на свадьбу хату в Котельнической подогнать — как раз плюнуть.              Он — Пчёла. Уже немаловажно.              — Ладно уж, — не особо миролюбиво, но относительно смиренно Женя пинает кончик шнурка, завязанного в бантик — она ж всё-таки девчонка. — Всё уже былое. Кто прошлое помянет…              И тут с ней не поспоришь, даже если топор войны, — точней не войны, а так, несерьёзной склоки, затеянной больше для того, что поцарапать, нежели серьёзно укусить — зарыт. Не с их желания, которого и не было никогда.       Просто время само присыпало пеплом прошлого, а со дня их знакомства… Много воды утекло.              Оба другие. И тут ничего не сделаешь. Только смиришься.              И оттого только что-то Игнатьевой затирать, мол, раньше не такая понтовая и крутая была, бесполезно — сам же проиграет.              А это хуже, чем прикусить язык.              Потому… пусть. Пусть слова не выбирает, пусть курит и нюхает до болей в желудке, пусть борзеет. Пусть на него смотрит и видит себя. Не одну себя видит.       Ведь Игнатьева, несмотря на прошлые свои метаморфозы, её слепившие тем, кем является сейчас, все ещё для Пчёлкина интересный фрукт.              Что-то неопознанное и новенькое. Оттого и вызывающее бо́льший интерес, чем остальные симпатии, для обозначения числа которых ещё не придумали числа — понтовая, наглая и неприкосновенная девчонка, ругающаяся матом, стреляющая со ствола и разбирающаяся за братские мутки на него ещё не вешалась.              Ведь такой экземпляр в публичном доме не встретишь…              Пчёла наспех докуривает, когда со стороны большой дороги раздаётся шум трения шин об асфальт, и растаптывает о гравий сигарету, когда выкатываются машины людей Джураева с автомобилем Белова, слепящие фарами до боли в глазах.              Он ставит себе в голове один важный пунктик. А потом оборачивается на вышедшего Сашу, на вылезшего из его машины Урюка, которому Белый через крышу мерса перекрикивает указом:              — …Ну, ты меня понял. Мы это с тобой ещё обсудим!       И под частые согласные кивки Фарика в фарте постукивает ладонью по крыше своей машины, какая глохнет по повороту ключа, за которой тормозит и крайняя, запоздавшая тачка людей Джураева.              Бригадиры переглядываются меж собой с интересом, которым им, как любым инициативным предпринимателям не чужд, пока Игнатьева переглядывается с отцом, качающимся где-то на небесах.              Фара, видать, поплыл…       Хорошего мало; как бы не полез сейчас Саше в рот заглядывать.              Не опоздавшие, а задержавшиеся гости, необходимые для примирительного банкета, выходят из машин. От собравшейся перед «Узбекистаном» толпы малость бледнеет разодетый в полосатый халат швейцар-туркмен, но собирается сразу, как Джураев своим людям на таджикском окликнет указ заходить, указав на двери, а Саша хлопнет по плечу Пчёлу и бросит своим бригадирам:              — Пойдём, братцы, — потом только заметив на капоте возле Космоса Игнатьеву, у которой скулы — как скалы и ножи, на них смотреть страшно, что уж говорить про то, чтоб тронуть…       Но Белый девчонку окидывает быстрым, весьма себе дружелюбным взглядом, когда подмечает:              — Женёк… Смотрю, контакт найден?              Она не отвечает ничем, кроме довольно-таки себе двойственной усмешки, которая даже закладчице непонятна.       Крупной подошвой девчонка упирается в асфальт, когда Валера и Космос одёрнут плащи и пройдут вперёд, когда Саша — одновременный гость и хозяин — всех пропустит, но одёрнет Фару за воротник и шутливо с ним помахается кулаками, как ребёнок — тот самый задиристый пацан с площадки.              Женя, когда прищуром выжигает на парнях позорное клеймо, вспоминает, что в детстве батя, приходя домой после службы, за пивком выслушивая жалобы дочки на вредных мальчишек, оккупировавших горку, ей разрешал лупить болванов лопатками.              Жаль, сейчас под ручкой нет пластикового совочка. Вот бы пацаны огребли…              Игнатьева вздыхает, надеясь, что прохладный ветер в лёгких сойдёт за достойную анестезию, от которой треск ребёр не почудится чем-то смертельно болезненным, и идёт к придержанным дверям не в числе первых.               Как и задержавшийся подле ступенек Пчёла.              Он пропускает девчонку на лестнице. А после на широких ступенях с Женей начинает идти нога в ногу, ступень в ступень идёт, когда будто бы к месту, к лёгкому словцу проводя ладонью по плечу и вниз к локтю.              Игнатьева рукой дёргает так, что её только чудом каким-то не клинит и не выворачивает. И головой поворачивает с хрустом, а патлы русые — как хлысты, которые щёлкают, как только язык её острый может щёлкать, когда ладонью пихает Пчёлу в грудь:              — Руки, — упоминает и вместо баснословных указов отойти всё делает сама, за Витю.       Толкает грубовато.              Пчёле б за её запястье схватиться, за собой утянуть, рот зажав ладонью, но только смеется, послушно отступая вниз на ступень, и даже фору девчонке даёт, пока она походкой грёбанного Атланта, держащего на плечах такой же грёбанный мир, зайдёт в ресторан.              Её пламя кусается, но Пчёлу огонь этой спички не пугает. Он только усмехается в спину девочке, поверившей в себя.              Пусть спесивая его гоняет, веселится и задирает голову повыше.              При любом раскладе — когда её поставит на колени, будет даже проще взять девчонку под подбородок и пропихнуть в разговорчивый рот пальцы.              Швейцар, за зашедшими закрывая дверь, мысленно посылает все свои соболезнования официанткам: обслуживающему персоналу явно предстоит нескучный вечер и ничуть не нудная смена.