Дорога в никуда

      Достойный загородный домик ко второму часу ночи оборачивается в траходром. Жаркая для августа ночь разрешает окна во всю раскрыть; комары, уже напившиеся Женькиной крови, залетают в раскрытые ставни, но их из комнат выносит звуковой волной гортанных рыков и стонов.              Кровососы красные не от крови на брюхе, а от стыда.              Игнатьевой, уже который раз крутящей «Белую ночь», которую она до дыр заслушала с Державиным, к скрипам кроватей не привыкать. Она только курит — собственная пачка опустела ещё до того, как из гостиной перестали слышаться голоса, и Женя тогда себе позволила из первой попавшейся под руку чужой пачки стрельнуть сигарету — и смотрит в высокое чёрное небо, по которому пылью разбросана вся Андромеда.              Как бы не было странно это говорить, но в тот миг жить приятно. Так и не скажешь даже, когда десна немеет, а голод едва режет желудок, напичканный дымом, дольками помидора и парой глотков пива, что ещё утром всё казалось отвратительным, а какие-либо надежды на переход в выпускной класс рухнули с грохотом старого Вавилона.              Женя выкуривает ещё одну тягу, когда с прохудившейся скамейки пересаживается на ступеньки лестницы; её в темноте рубит, а на крыльцо светит столб фонаря. Так хоть глаза слипаться не будут. Застёгивает повыше олимпийку и убивает на ляжке комара.              Его микроскопические внутренности вперемешку с кровью на коже Игнатьевой образуют творение искусства, чей жанр ей не знаком даже на слух. Какой-нибудь членистоногий сюрреализм, например. Красота; только фоткать и в Эрмитаж отправлять…              Девчонка спиной жмётся к выступам ступенек. Звезды всё так же высоки.              Мать завтра такую бучу устроит…              Женя курит. Рецепторы должны давно уже атрофироваться и засохнуть бесполезными вкусовыми сосочками, но ей становится горче, чем до того.              Блять. Ссор с матерью хочется меньше всего — не столько потому, что это нервы. Хотя это, если так посмотреть, и выступает основной причиной, что важнее всего остального — даже желания скорей получить справку из школы и… умчать в Симбирск.              Очередного делания мозгов Игнатьева могла не выдержать. Матушка и без того дочурке потакала всем, что в их реальности отличалось от её стандартного идеала, и пусть Женя сама знала, что ни разу не подарок, да и мама не лучше при таком-то раскладе… Но повторение десятого класса с самого нуля действительно могло бы стать пиком.              Точнее, пикой. На которую бы мать её усадила своими бесконечными: «Что ж ты глупая такая, что ж ты делаешь, что ж ты с матерью-то делаешь, ты у меня до конца жизни на шее будешь сидеть, что ты дальше, кем ты быть вообще планируешь?!».              Зубы ноют только от представлений. А что в самом деле будет…              Женя прикрывает глаза; свет фонаря их даже через закрытые веки режет скальпелем. Прикрывает глаза и мысленно себя готовит к тому, что придётся матери бить лицо.              Потому, что она её пощечины уже не один раз стерпела. Всё. Карт-бланш исчерпан.              А мать зная, она точно словами не ограничится.              Не тот уровень прокола совершает Женька, чтоб обойтись «ласковыми».              Игнатьева смотрит ввысь. Она в Бога не верит, хоть крестик на шее и болтается, не верит в перерождение душ и колесо Сансары, но, выглядывая среди малочисленных звёзд галактики какую-то белую пылинку — ни особо приметную, но и не самую блёклую — вперяет в неё свой взгляд.              Батя, наверняка, сейчас в стратосфере парит, курит звёзды вместе с нею. И втихаря радуется, что ему, уже сто раз умершему, не придётся в споре двух Игнатьевых выбирать между Сциллой и Харибдой — что жена, что дочь Роману Петровичу «предательства» припоминали долго.              А тут теперь никого не обидит…              Раздаётся шум мелкого скрипа велосипедной цепи.              Игнатьева глаза открывает и спину распрямляет. Темень вокруг вкупе со сторонними стонами из открытого окна, где, судя по визгливому крику, Ната скачет на Саше, дезориентируют.              Женя пытается проморгаться. Сразу не выходит, и до того, как зрение вернётся в норму, она принимает решение: дёру даст. Если что вдруг.               Но пока тихо. И она, щурясь, вглядывается с полусгорбленную фигуру у забора. Фонарь не дотягивается до лица велосипедиста, который пытается осторожно прислонить свой драндулет к окосевшим от времени доскам, но Игнатьева на ступеньке наклоняется, сильнее прогибаясь в пояснице, и сдерживается, чтоб не ойкнуть.              Ей казаться может, конечно, споров нет, но на плечах у незваного гостя сияют позолотом звёзды. Те же самые, какие Женю к себе зовут белёсой бесконечностью.              «Ой, блять!..»              Точно дёру надо давать. Кто знает, вдруг под носом кокс остался, а Игнатьева и не в курсах, а четырёхглазый участковый заметит? И Женя диковатым взглядом, какой её пугает, когда случайно натыкается на старое зеркало, вытащенное на улицу, под ствол яблони, оглядывает двор в поисках путей отступления.              Надо там, где темно. Юркнув через деревья, под гамаком посидеть на кортах, а когда мент круги пойдёт вокруг дома наворачивать и заглядывать в окна, за рамами которых картинки из порнофильмов, можно и драпу дать. По крайне мере, на соседней аллее пересидеть, пока не зашумит цепь. Или того хлеще — ментовская сирена.              Хотя, что он тут найдёт? Толпу ужратой молодежи?              Сухой закон Горбач, вроде, ещё года два назад отменил.              Игнатьева понимает, что возможность бежать просрала, когда очкарик, пытаясь вытащить из кобуры табельное, по сторонам оглядывается и палит на Женю.              Сержант даже вздрагивает тогда сильнее, чем девчонка, и это… располагает.              И Женя себя вдруг чувствует куда увереннее.              Как-то не особо мент смелеет. Наоборот, будто стремается, в штаны делается, когда замечает из темноты девчачий взгляд. Вот и чё бояться? А он боится…              Не милиционер, а так. Тютя-вятя с погонами.              Игнатьева таких знает. Державин таких жрёт на завтрак.       У мента нижняя губа дрожит, как у зайца-русака, когда он её к себе подзывает. Женя специально медленно идёт вразвалочку — почву щупает, наблюдает: насколько права? Тут ещё и так кстати Ната себе горло начинает драть, на Саше скача, как на породистом жеребце. Игнатьева идёт и прямо-таки наблюдает, как с каждым шагом у мента глаза за линзами огромных очков выкатываются наружу, как от разницы давлений.              Ещё вопрос, кто тут сильнее на очко подсел!..              Женя сдерживается, чтоб в голос не заржать; она не удивится, если через минуту-другую милиционер обкончается в штатские штаны.              — Здр-расьте, — отвешивает реверанс Игнатьева, локти закидывая на забор. Тот под ней прогибается едва, и девчонка мелкой грудью жмётся к доскам, покачиваясь на них неподалёку от лица мента.              Девственные усики дёргаются, когда руки милицонера уходят за спину.              До сих пор думает, есть ли необходимость доставать пистолет.              — Доброй ночи. Сержант Никитин, — по итогу он отдаёт ей честь отрывисто.              Женя чуть было не вздрагивает; Никитиных в Москве и области, конечно, много, но первый «Никитин» в её голове — бывшая классуха. Мурашки прогоняет, хотя они в кожу иглами и впиваются, когда она в ответ жест сержанта повторяет, одну из ладоней прикладывая к черепушке, а вторую — к темени.              Скалится. Но менты обычно такое любят; они сразу будто из формы своей вылезают и становятся наравне с гражданскими. Ей Димон такое как-то раз поведал.              Игнатьева в правдивости слов своего барыги сейчас имеет возможность убедиться. Мент окидывает взглядом Женю, дворик за её спиной, открытое нараспашку окно, в котором по стонам будто кого-то убивают.              Никитина ничего даже не напрягает — за исключением рыданий Наташи.              Женя сдерживается, чтоб не улюлюкнуть и не ущипнуть дядечку за нос — ну, какой милый.              — Поступила жалоба от соседей на шум. Музыка, смех… Было?              По уставу Никитину бубнить не положено, но в силу обстоятельств сержант даёт себе поблажку. И Женя, кинувшая взгляд на соседний домик, откуда на неё полудохлая облезлая бабка смотрела, — вот ведь карга старая!.. — ему даёт поблажку тоже.              В самом деле, о чём тут беспокоиться? Ведь видно, что молодёжь развлекается. Да, громко, да, на всю округу орёт смехом, но ничего же противозаконного не делает? Наоборот.              Все, вон, любят друг друга. Демографию повышают — по крайней мере, пытаются…              Никитину не за чем устраивать тут самосуд. Хватит и беседы.              — Было, товарищ сержант, — Женя в напускном смирении и стыде опускает чуть голову, а руку сует в барской щедрости в карман олимпийки, где лежит потенциальное повышение Никитина сразу до капитана.              Игнатьева ощупывает внимательно спичечные коробки; нет, спутать не должна…              Она достаёт из пачки — вроде, Космоса — сигарету и протягивает её сержанту. Он некоторые секунды, какие Женя посчитать может, колеблется, будто «огонёк» расценят за взятку. Игнатьева одобряюще мычит, толкая ему в ладонь «Marlboro».              «Ебать, вот это Холмогоров, конечно, пижон!..»              — Простите, так уж вышло, — виртуозно Игнатьева вешает сержанту на уши лапшу. Тому уже не учиться, и без того учёная, и Женя только лепит ладную легенду, какую вообразить сможет, даже если ужрётся в сопли.              — Поймите, мы тут подружками собрались, с первого класса вместе были…              Она достаёт из спичечного — в самом деле, спичечного — коробка огонёк; головкой чиркает и протягивает в щедрости сержанту, не курившему ничего, кроме «Явы», горящую спичку. Никитин придерживает немножко дрожащей рукой пламя, прикуривает.              Ну, всё. Считай, контакт налажен.              — …Вот только-только выпускной отгуляли, а там за ними и вступительные начались, понимаете? — Игнатьева в расслабленной манере продолжает лепетать: — Одна по итогу, вон, в Питер поедет, в филфак, другая в Цхвинвал скоро двинет, её там жених ждёт, третью с руками отрывают, до сих пор думает, куда поступать — на историческое или юриста. В общем, разносит нас всех, кого куда… Как тут в крайний раз не собраться? Следующий раз будет — в самом-самом лучшем случае — только на Новый Год!.. Вот и, наверно, мы что-то слишком громко тут всё…              Мент понимающе прикуривает сигарету, и Игнатьева только чуть ли не выдыхает, уже зная, что будет дальше — разойдутся, как в море корабли. Он — с удачным дежурством, она — с обещанием больше не шуметь.              Хотя, насчёт шума — вовсе и не к ней претензии.              — Ладно уж, что я, не понимаю, что ли…              «Правильно, Никитин» — едва сдерживается от тявкающей похвалы Женя. Свою сигарету вместе с ним докуривает, без зла щурясь левым глазом; если ментов обычно зовут волками в погонах, то сержант — даже не волчонок. Он ручной песик, который в зубах приносит тапочки.              Так и проработает до пенсии в участке, на вызовах к соплякам.              Милиционер выкуривает из импортной сигареты затяжку и дымит, когда вдруг с хитрецой начинает улыбаться Жене. Прищуром окидывает девчачье лицо.              — Тебе хоть курить можно? Восемнадцать-то есть?              «Ой ты, батюшки, мы, что, важными себя почувствовали?»              — С десятого августа уже совершеннолетняя, сержант, — улыбкой ему рапортует Женя, куря рядом-рядом со стёклами его кругло-квадратных очков. — Паспорт показать?              Никитин доброй усмешкой машет рукой с сигареткой и «отпускает» с барского погонного плеча:              — Ладно уж, верю.              Игнатьева ему отвешивает шуточный неглубокий реверанс. У мента лицо тогда совсем расслабляется, он зевает, и Жене остаётся только судьбу благодарить за фортуну и благосклонность.              Потому, что паспорт у неё валяется дома, где-то среди документов отца, и указывает на семьдесят второй год рождения.              Ещё недолго она с сержантом курит. Собственная сигарета догорает скоро, «мальборо» Никитина пеплом оборачивается до фильтра, а где-то в траве шуршит какое-то насекомое, какой-нибудь кузнечик или сверчок, для которого бурелом у окраины дороги — всё равно, что целый мир, заросли, в которых он потеряется, из которых не выберется, даже если Солнце поднимется высоко, если начнётся поисковая операция, его косые сучья разорвут, на себя нанижут, как на шампуры, и в трухе он разложится, и никто не найдёт, как не находят людей, а люди для мира — все равно, что для людей насекомые — ни о чём…              — Ладно, — вздыхает в какой-то миг Никитин. — Поеду я.              — Извините ещё раз, что так вышло, — стеллит Женя, промаргиваясь; у неё перед глазами жизненно важные органы какого-то зеленого раскосого чучела, которое наверняка может до инфаркта довести Ирку Зиновьеву.              А самой ненадолго становится горько, а с тем и кисло; если б тут сейчас Державин был, то ржал бы до колик в кишках.              Потом бы всю жизнь припоминал, как подружаня его перед ментом стелилась.              — Да что уж, — вздыхает сержант, поправляя табельное оружие; по огоньку сигареты его бы снайпер мог сейчас застрелить. — У меня работа такая…              «…Скотская» — чуть было не заканчивает за него с «пониманием» Женька. Но молчит.              Язык во рту кусает, будто это — самое вкусное, что ей удастся попробовать за всю жизнь.              По раскосому забору Никитин волочет раму своего железного коня, а та шумит; заместо высеченных искр в стороны летят куски облезшей краски. Сержант оседлывает велосипед, а напоследок оборачивается. Почти что заговорщицким шепотом просит:              — Только давайте тут потише. Для Елизаветы Андреевны — я с вами разобрался.              Да баба Лиза тут, по всей видимости, тот ещё авторитет!..              За её спиной кто-то шагает. Женя не спешит обернуться. Первым делом — мента спровадить.              Главное, чтоб это и вышедший на улицу «жиголо» смекнул.              — Мы тише воды, — убеждает Игнатьева и строит пантомиму, по которой рот запирает на замок, а ключик выбрасывает куда-то в бурелом.              Никитин довольно кивает, чуть взбодрившись даже, и переводит взгляд за спину Женьки. Боковым зрением и она замечает парня — точнее, его грудь с татушкой погранвойск.               — Всё пучком, Женёк?              Саша курит, за ходу застёгивает рубашку. Та успевает в себя вобрать ароматы Наткиных духов, пота и табачного дыма. Игнатьеву от Белова тошнит потому, что он сейчас — одна рожа с Космосом. Или Витей Пчёлкиным.              Иными словами — кобелина.              Она угукает, лишнего не говоря. А Саша, застегнувшись, ей через плечи перебрасывает накаченную на границе руку. Женька скорее в траву рухнет, чем потерпит тяжесть рухнувшего на неё локтя, но стискивает зубы, продолжает устраивать концерт для мента — ведь свалил уже, чего встал-то…              — Потише, — напоминает подошедшему Белову Никитин, чуть хмурясь. Хотя того под козырьком его фуражки не видно. — Жалобы поступают.              Саша не отвечает ничего. Только смотрит очень прямо на сержанта. Жене почти даже интересно, с чего это вдруг Белову как будто язык отрезали, но спросить не успевает; из открытого окна с голыми сиськами вываливается Ната, которая на всю округу стонет в темноту:              — Ну, где ты та-ам, м?              Никитин, точно не видавший женщин — даже в детстве, в бане — окончательно на тот момент ретируется, а щеки у него горят так, что от них можно прикурить. Игнатьева не особо против из пижонской пачки Коса стырить ещё одну сигарету, но до того, как успеет хотя бы через забор раскосый перелезть, сержант топит на газ так, что несмазанная цепь скрипит по аллее.              Саша оглядывается на дом. Взгляд вверх-вниз. Женя оглядывается на дом. Белый усмехается.              Сказала же, кобелина.              Игнатьева локоть со своих плеч стряхивает. Хлюпают по траве, сырой от росы, кроссовки, когда Женя, подмерзая к половине третьего, плюхается в твёрдый плетёный гамак.              Белов, едва успевший заправить член в штаны, так и смотрит на Короленко, которая, уподобляясь злым русалкам, зазывает Сашу к себе — но не голосом, а крупной грудью. До того, как на второй «раунд» зайдёт, дембель у Жени, растянувшейся между деревьями, спрашивает:              — Женёк, чё мусор хотел-то?              Она руку закидывает себе за голову так, что ладонь на лоб падает, а пальцы — на веки, закрывая. Озноб мурашью проходит по шее, и Игнатьева задумывается, — точно ли на улице прохладно, Белов вот, например, вообще почти голый, и не мёрзнёт… — а когда отвечает едва шевелящимися губами:              — Чтоб вы трахались тише, — то смекает, что ответа на свой вопрос не знает. И это нравится так же сильно, как и вся ситуация, в которой оказывается — хер знает где, хер знает с кем, хер знает, что будет дальше…              Блять.              Ладно. Уж прорвётся. И не из такого говна вылезали!..              Удивительно, как за «грязные» словечки Саша ей не пригрозил «рот использовать по другому назначению». В его-то приподнятом настроении… Но такие сальные шутеечки, кажется, больше в арсенале Пчёлкина.              А значит — пронесло.              — Да ладно тебе, — хмыкает безобидно Белый. Под его шагами шуршит трава. Женя из-под опущенных век наблюдает за приближением тени дембеля.              Саша сам весь как тень. Свет луны, свет фонаря до него не дотягивается, и лицо освещено только огоньком сигареты. Женя чуть думает. Во рту сухо. И так пусто…              — Слушай, дай прикурить, а.              — Хорош уж, — не подается Белый, облокачиваясь о ствол дерева, какой Игнатьева пинает ногами, раскачиваясь в жёсткой «люльке». Сашу не подкупает даже внезапный Женин скулёж, каким она сопровождает занудное:              — Ну, Са-аш!..              — Как паровоз дымишь, — припоминает Белов и курит с такой же жадностью, с какой дети на глазах у других детей жрут «Птичье молоко» из сладких новогодних подарков.              Жене его охота укусить за плечо.              Сдерживает, что Саша мокрый от Наты. И пахнет ею.              У Игнатьевой желудок пустой, так что её навряд ли сегодняшним завтраком вывернет, но проверять сейчас меньше всего хочется.              — Тебе ж ещё рожать.              — Не от тебя же.              Саша на неё мельком оглядывается, что Жене в тот миг вообще не нравится. Но Белый не возникает никак. Только хмыкает:              — Не поспоришь!..              И на том, как говорится, спасибо…              Она выдергивает из кармана холмогоровскую пачку пижонских сигарет, одну себе промеж губ засовывает и подзывает Сашу мычанием. Но дембель издевательски докуривает, когда Ната из окна его окликает уже чуть ли не течной мартовской кошкой, и неспешно ретируется к двери.                     — Белов!..              — «Спасибо» скажешь! — прежде, чем на себя насадить пловчиху, Саня ей напутствие даёт, какое Женьке нахрен не нужно сейчас. В отличии от огонька сигареты. И только Игнатьева приподнимает голову от жесткой перекладинки, а зубы, друг по другу попадая со стуком, прикусывают сигарету, так Белый скрывается за глухим хлопком двери о косяк.              Ната верещит. Женя понимает тогда окончательно: ближайшие минут десять ей прикурить точно не дадут. Ещё и спички так влом доставать…              Со звёзд на неё батя смотрит. Жаль, что у него там, на облаках, нет зажигалок…