Дорога в никуда

      Что чувствует вырванный из грядки сорняк? Игнатьева не знает, но, оказавшись на заднем крыльце дома, докуда долетает музыка с магнитофона, решает — если сорняку обидно, то он просто дурак.              Сорняки рождаются сорняками и не становятся культурными растениями.              Женя закуривает. Себе напоминает, что сорняки не могут думать или чувствовать, а кучку сопливых Дон Жуанов и не закомплексованных шлюшек сложно назвать культурными растениями, и курит в сумерки.              Обезбол в виде никотина не справляется, но у Игнатьевой настроение приподнято. Потому, что от неё всё-таки отстали, что хватает прекрасно музыки с открытого окна, и подскочивший гормон радости собой шлифует маленькую ломку — всё-таки, Пчёлкина она умыла!..              До неё дела нет никому. С открытого окна звучит визгливо-крикливый смех Ефимовой, гогот Космоса, и Женя сильно сомневается, что сейчас о ней, псевдо-лесбиянке, кто-то там печётся. И на том спасибо. Хотя бы потому, когда вдруг очень коротко, но резко проходится секундная волна онемения по правой руке, Игнатьева закусывает сигарету.              Достаёт свой тайничок.              А там мышь повесилась. Точнее, перед смертью нанюхалась и откинулась в эйфорическом припадке.              Блять. Экономить надо. А получается хреново. Хреново, хреново…              — Хреново, — вслух констатирует Женя, и то в относительной тишине заМКАДья звучит ударом судейского молотка.              Озноб, прошедшийся по голым ногам, рукам — грёбанный предатель, и Игнатьева закрывает тайничок обратно.              Пакетик с молнией падает на ступени из дерева, успевшие к восемьдесят девятому году прохудиться. Девчонка его поднимает, чертыхаясь, и если б за ней кто наблюдал, то можно было бы начинать сочинять в голове легенду, какую бы выдала ментам, чтоб не сдать Державина с его «империей».              А волки в погонах до наркоты вообще бешеные; все дела, где марафет замешан, расследуют, как убийство английской королевы.              Женя понимает, что руки дрожат вовсе не от прохладного ветерка, а когда это осознание ей ломающим гулким хрустом отдаёт в голову, то и горло пересыхает в пыль. Как-то резко, Игнатьева аж смеется.              А ком, ползущий то вверх, то вниз по пищеводу, в такт плечам колыхается.              Она на кокс смотрит. Слюна сейчас потечёт через поджатые челюсти, потечёт вместе с соплями, что из носа бегут водопадом.              — Блять…              Женя немного занюхивает. Совсем чуточку. Меньше, чем там, в гаражах. Пепел падает на ступеньки, когда Игнатьева остатки втирает под десну. А после чуть замирает и снова, едва-едва погружая ноготок в какие-то десятые грамма порошка, пальцем ведёт под язык. Как ребёнок, которому говорят не совать пальцы в нос, розетку и ухо.              Игнатьева сидит; пылинки марафета под языком по действию своему напоминают глицин, и Женя ждёт, когда лекарство подействует. А оно действует; скачущий эндорфин — как катализатор.              И, что, в самом деле химичка думает до сих пор, что у неё в голове ничего не осталось?              Вот дура же эта ваша Светлана Анатольевна!..              Женя курит. Под музыку с гостиной дачи качает головой, а та — как полое пушечное ядро. Тяжелая и лёгкая одновременно — чуть в сторону заносишь, а по инерции черепушка ухом прижимается к плечу. Ещё и глаза прикрывает. Тогда ступенька превращается в сидушку карусели в парке развлечений.              Уши ничем не заткнуты, и через полые отверстия в черепушке Игнатьева будто вытряхивает проблемы. Она дышит глубже, и в груди уже не так больно, как до того давило, а на улице и не холодно ничуть, наоборот, хорошо, свежо…              У неё колени начинают дёргаться, когда стопы отбивают по ступеньке ритм «Девчонки синеглазой» от Белоусова в исполнении его почти что однофамильца. И слышит, как верещат шлюшки в тисках их сегодняшних компаньонов, но… плевать. Нет ни жалости к шалавам, ни страха, что о ней схватятся, утянут в блядушник.              Женя только на ноги поднимается. Ей слышно прекрасно песню, и она, зажимая сигарету меж зубами, покачиваться начинает из стороны в сторону. Потому, что хорошо!..              Ноги её вокруг собственной оси вертят, крутят, а голова запрокидывается так, что Игнатьевой не страшно упасть на землю — как бояться можно, когда над тобой звёзды рассыпаются? А они на пыль похожи…              Интересно, какие звёзды на вкус? Горчат, или от них полость рта немеет? Или, может, их съесть нельзя, а только скурить? А отчего больше вставит?              Женя в себя приходит, когда брусочек пепла прогорает и ей на плоскую грудь падает, едва не залезая под майку. Игнатьева дёргается; ощущения такие, будто по коже ползёт неповоротливая гусеница из песка, и она пятится назад. Брусочек падает в траву.              Женя наклоняется: он лишь напополам разламывается. Наклоняется и… смеется. Вот ведь слабак!              Игнатьева смеется, задыхаясь, и ногу приподнимает, догоревшую сигарету туша о подошву протёртого кроссовка. Потом окурок щелчком, что больше напоминает танец, отправляет куда-то за забор.              Бычок не долетает. А вот неодобрительный взгляд старой бабки-соседки с соседнего двора до Жени доходит. Прилетает, как стрела — в цель.              Бабка похожа на скелет, но кожа на ней не натянута, а висит бляжками. Игнатьева такую кожу знает — она мягкая, как стёкший в марлю творог, и её трогать неприятно. Приятно только дёргать, теребить. Но Женя не подойдёт, даже если её поманят — бабка губы поджимает презрительно, будто стены дачного домика за ней исписаны плохими словами, за которые старуху во времена её молодости отправляли в ссылку, и обоссаны, а сама Женя с ног до головы измазана в грязи и дерьме.              Хотя, так, если подумать, всё и есть…              Игнатьева тогда от мыслей своих прыскает. У соседнего дома окна, в одном из которых девчачий силуэт кудрявой барышни, которую бабуся не пускает на тусовку напротив, оборачиваются глазами, когда Женя наклоняется к бабульке и тянет к ней машущую руку, мол, здрасте!..              Ведь в школе учат здороваться со старшими.              Старуха только бубнит себе что-то под нос и, стрёмную вырвиглазную шаль запахнув на груди, уходит в дом. На пороге с миской молока остаётся бродяжий кот.              Нормальная, всё-таки, жизнь у твари, думает тогда Женя, а руки её кто-то тянет выше, к звездам-пыли-наркоте. Сидит спокойно, молоко лакает… А у бабки-то откуда талоны на молочку? Может, старушка — местный авторитет, и все точки на районе держит?              Игнатьева не помнит, когда в крайний раз пила молоко. И не помнит, когда в крайний раз курила.              Достаёт ещё одну сигарету. Настя на стол залезает вместе с Валерой Филатовым под «Тёмные ночи» и свист Космоса.              А Жене небеса становятся ближе.              

***

             Ирка сразу даёт понять, что не из скромных, и даёт себя увести спустя недвусмысленные тридцать минут. Пчёла усмехается, когда через плечо кидает взгляд братьям, — мол, «простите, даже часу не посидели, хотя бы для приличия» — но не заставляет ждать ни себя, ни Зиновьеву.              Не просто же посидеть они тут собрались.              Она за собой оставляет след из одежды. И первой «остановкой» Ира на лестнице чуть выше Вити тормозит. Улыбка во мраке второго этажа горит, будто у Зиновьевой зубы фосфорные, когда пловчиха засовывает руки под юбку и скидывает с себя трусики.              У него тогда разом в горле — пустыня. Пиво, отхлебнутое из бутылки, уходит — как в песок.              Чёрт знает, каких им сил хватает, чтоб не начать трахаться прям у стены, — дико, бешено, без прелюдий — но какой-то высшей силой их всё-таки заносит в первую пустую спальню. Витя через голову стягивает майку, и кажется, что ему волосы в глаза лезут, когда Ира, аккуратно раздеваясь, но неаккуратно разбрасывая вещи в стороны, снимает лифчик в красные точечки.              «Блять», думает Пчёла, рывком переходя к молнии брюк, «Такие, чё, в самом деле существуют?».              Зиновьева играется, когда остаётся нагишом, и прыгает в кровать под одеяло. Последнее явно лишнее, и Витя, к тому моменту тоже уже голый, пытается с Иры стянуть плед. Она поддается, но сразу же хватается за край простыни и себя обматывает, подобно древнегреческой нимфе, но явно не святыню из себя корчит — хоть на том «спасибо».              Пчёла остаётся с одеялом в руках, когда пловчиха вдруг томно начинает смеяться, опустив взгляд ниже его пупка:              — Что это? — и Витя на какие-то моменты даже теряется, не зная, что сказать. Только вот Ира отвечает сама; у неё грудь выпадает из-под простыни, она поднимается в такт дыханию, когда Зиновьева усмехается:              — Джентльмен встаёт в присутвие дамы?              Пчёла только шипит; от хренового каламбура в ушах будто гной. Но хорошо, что отит не мешает трахаться.              — Это не джентльмен, — он с подобием гордости встаёт на кровать обоими ногами и над Ирой возвышается так, что она на него не посмотреть не сможет, даже если очень не захочет.              Но Зиновьева хочет; под простынёй видно, как колени её расползаются в стороны.              Пчёла заматывается в одело, как Цезарь, и в голове вдруг всплывает прочитанная недавно весть о македонянях-радионянях:              — Ты про Македонию слыхала чё-нибудь?              Ира хмурится, не понимая, и вместо ответа Вите колени отходят ещё сильнее в стороны друг от друга. Бригадир по сторонам оглядывается; книги по истории Рима нет, но Пчёла для виду берёт первый попавшийся журнальчик и по памяти рассказывает:              — Короче, раньше государство такое было, и вот, у их жителей, македонян, прикинь, во название, при войнах был обычай…              Зиновьева на скрипучей кровати приподнимается на локтях. Глаза пьяные, ресницы от туши тяжелеют, когда она ими хлопает:              — Мы, чё, реально будем Македонского сейчас обсуждать?              Пчёла смеется, хотя от Иркиного нетерпения и скручивает низ живота. Скручивает, причём, горячим. Он, укутываясь в одеяло, подпрыгивает на матраце; вот весело будет, если сейчас выползет пружина!..              — Не, слушай. У них, в общем, на войне был такой знак… как сейчас белый флаг. В общем, если македоняне эти поднимали копьё вверх, то, значит, сдавались в плен.              Пловчиха моргает, а потом усмехается ужратой шлюшкой, работающей за «спасибо»:              — Ты, чё, уже сдаёшься?              Витя хмыкает — а Зиновьева, если так подумать, его уже трахает. Но не натурально. Не на член присаживается, а мозги ему делает.              Надо было, может, побольше её напоить, чтоб не лебезила?              Ирка лыбится в кровати с ногами широко разведёнными, как перед приёмом у гинеколога, и Пчёла делает «туше», смотря на неё свысока — во всех смыслах:              — Сейчас договоришься, я Евгению Романовну позову. Посмотрим, кто тогда первым сдастся.              Срабатывает. Зиновьева заметно хмурится и скукоживается, будто на живот ей кладут жабу. Пчёле такая реакция нравится: будут ещё тут всякие рот не по назначению использовать!..              Он подпрыгивает и чуть отскакивает к подножию кровати, впритык к которому — оконная рама. Если прямо смотреть, то можно только дом напротив увидеть, но Витя голову наклоняет.              Игнатьева сдохший приёмник уволакивает из-под носа у ломающегося под Наткиными уговорами Белова. Она колесо крутит-вертит, пытаясь поймать волну, пару раз по корпусу кулаком даёт. Курит; по огоньку сигареты можно прицелиться, если б Витя был снайпером.              — Чё, — хмыкает Пчёла, когда Женькины методы всё-таки срабатывают, и не работавший до того момента музыкальный центр начинает гонять по кругу кассеты. — Может, мне за ней сбегать? Чтоб тебе веселее было, м?              — Пощади, — фыркает Зиновьева с лицом злым и голосом таким же колючим.              — А чё? Сосались вы с ней конкретно.              Ира от упоминания поцелуя едва не сплевывает на ковёр. Пчёлкин сдерживается, чтоб не заржать, но в голове такой же заевшей, как и кассетой в музцентре, картинкой стоят девки, воплотившие в реальность кадр из немецкой порнухи, какую даже по большому блату не достать…              Член ощущается так, будто колом стоит, и горячий от прилившей крови.              — Прекрати, — снова морщится Ира и вдруг одну из ног вытаскивает из-под простыни. — Это не я с ней сосалась. И, вообще, я бы не стала с ней в дёсна лобзаться!              — Да ну. А час назад…              — Я не лесбуха! — восклицает тогда пловчиха, подскакивая на локтях, и лицо её делается горячим. Чудо, что ещё на загораются от щёк Зиновьевой подушки. А Вите нравится такой барышню наблюдать. — Я нормальная! А эта… больная. На всю голову отмороженная.              Отмороженная, значит?.. Пчёла продолжает на носках раскачиваться. А Женя под окнами танцует. Одна на своей волне качается, пока с любой горизонтальной поверхности в дачном домике Царевых раздаются стоны и хлюпающие звуки.              Реально какая-то отмороженная.              Витя не замечает, как Ира выше поднимает ногу и замахивается ею со словами:              — Ну, ты что завис? — а потом журнал ему выбивает из рук ступнёй. Пчёла не держится за макулатуру, и та улетает на пол. Витя оборачивается, а нога у Зиновьевой скользит вниз по его животу, к члену, и, чуть щурясь от больного напряжения, которое держать уже не в силах, он выглядывает под простынёй складки промеж крепких бедёр пловчихи.              Ёпт твою мать…              — Это что, — хмыкает он вслед журналу. Это, оказывается, была какая-то памятка по сбору железного конструктора. — Бунт на корабле?              Ира внимание его уже почти любит и мурлычет, когда Витя взгляд наконец переводит от окна:              — Да, бунт.              — Бунт, — повторяет Пчёла и ловит в какой-то момент ногу Зиновьевой. Откидывает её в сторону, а сам падает на пловчиху почти ничком, и под смех Иры щекочет девку, пальцами пробираясь к соскам, какие она пытается спрятать: — Ты перед сном молилась, Дездемона?!..              Женя под окнами подпевает Цою, хотя ей и медведь на ухо ещё в детстве наступил.              До горлопаний Игнатьевой дела нет ни бригадирам, ни их шлюшкам.