Дорога в никуда

      

август 1989

             — …Какие виды тока существуют?              «Один вид» — Женя язык прикусывает, чтоб первую — и единственную — мысль не озвучить. «А больше и не надо. Пальцы в розетку сунешь — и каюк. Не до подтипов тока будет»              На неё пялятся три пары глаз, и каждая из них ожидает ответ. Физичка, классная руководительница и директор теснятся за одной партой, хотя для Жени и секрет, как они там втроем уместились, когда одна только Валентина Захаровна собой занимает половину пространства за столом — вот уж кто, а она точно в состоянии усидеть на двух стульях.              Игнатьева вздыхает глубоко, а в лёгких будто песок — вот какой сухой и жаркий воздух в конце августа. Просто издевательство в такую погоду делать что-либо, особенно — учиться.              Хотя и привыкнуть надо; почти всё лето провела в стенах «родной любимой» школы в попытках всё-таки сдать все свои задолженности и перевестись в выпускной класс. Добротные двадцать восемь выше нуля греют воздух и, кажется, кровь; та в голове начинает шуметь, как перегревшийся процессор, и видать, диффузией шевелит воспоминания…              О, что-то же всё-таки запомнила!              Среди обилия всякой ерунды, которая в жизни не пригодится, Женя всё-таки находит ответ:              — Постоянный, переменный.              Ангелина Сергеевна, классная руководительница уже одиннадцатого «Б» класса, сиять начинает, как начищенная серебряная тарелка. Физичка хмурится и явно делом принципа делает необходимость затопить двоечницу, которая и без того все каникулы просрала на физику, историю и географию с геометрией.              А директриса сидит, даже не шелохнётся — только глазами водит медленно по Жениной итоговой — уже третьей к ряду — контрольной работе.              — И в чём отличие?              Игнатьева закатывает глаза. Со стороны, кажется, будто бы думает, а на деле Женя едва шевелит губами, посылая Вальку-булку, как её ещё Лёша Тихомиров прозвал, в места такие, откуда не возвращаются; пристала же, корова…              Жара за окном уже не помогает, а, наоборот, обращает мозги в труху, а Женя уверена, что ответа в учебнике не было.              В чём разница… Один постоянный, а другой нет, вот и вся разница.              Физичка что-то крякает, а Ангелина Сергеевна так же быстро, как радуется, так и бледнеет — с тридцатником за окном это просто мистика какая-то.              — Не знаешь, — констатирует Валентина Захаровна с таким удовольствием, что Женя думает, на кой чёрт вообще столько времени потратила на эту физику? Слюны во рту мало, но и её Игнатьева не пожалеет на харчок в лицо физичке, если та не прекратит по-сучьи улыбаться.              Директриса подает голос:              — Плохо, Игнатьева.              И больше ничего. Даже ни один волосок её прически, напоминающий Чернобыльский взрыв, не дрожит в такт словам Инны Макаровны. Ангелина Сергеевна на Женю кидает взгляд, полный бессильного бешенства, и Игнатьева его интерпретирует, как указ думать, пока сама Никитина лапшу на уши вешает директрисе и физичке про её волнение.              Игнатьева с радостью бы ответ вспомнила, если б его знала; Гельку она не особо любит за излишнюю опеку, которая каждого из «Б»-шек раздражает, но классную, что была на каждой сдаче Женькиных академических задолжностей, становится просто жаль.              Не десятиклассница и не одиннадцатиклассница осматривает потолок в поисках ответа. А они там, если и были до того, теперь замазаны слоем сохнущей побелки.              Валька-булка, которая ремонтом своего кабинета и занимается сама, отмахивается от Гельки, что продолжает шептать так жалобно, будто это её саму могут на второй год оставить:              — …Да что вы мне говорите, Ангелина Сергеевна. Не готова она, вот и всё.              — Ну, спросите у неё что-нибудь ещё! — сводит светлые брови Никитина, скуля щенком.              Женя вздыхает глубоко. Бесят. Все.              — По одному вопросу судить нельзя, это не справедливо!..              — Ладно, — всё-таки сдаётся физичка и на Игнатьеву бросает взгляд такой, что, беспокойся школьница о своей репутации, в ноги бы к Захаровне упала. — Игнатьева, у нас, в розетках, какой ток идёт — постоянный или переменный?              «О, это просто!» — почти успевает обрадоваться Женя. «Если только логично».              — Постоянный.              Валька-булка в сердцах бьёт ладонью по парте, на поверхности стола оставляя след измазанной в побелке ладони, и встает с места, туда-сюда кидается. Директриса на этот бзик и ухом не ведёт, а классная вздрагивает, что её чуть ли не звуковой волной откидывает.              — Да почему же постоянный, Игнатьева? — почти что воет физичка, видать, до глубины души оскорблённая неправильным ответом. Женя, пусть и отвечает невпопад, но отвечает, как и велено при разговоре с учителем:              — Ну… В любой момент в розетку можно что-то вставить, и ток пойдёт. Поэтому и постоянный.              Валентина Захаровна так выглядит, будто бы её секунду назад сразил инфаркт, а директриса только фыркает, смеясь ни то над самой Игнатьевой, ни то над ответом. Женя не смеется, хотя ей и не грустно, но и не корчит кислой мины — потому, что поводов впадать в депрессию нет.              Ангелина Сергеевна, кажется, сейчас рухнет в обморок.              — Я одного не могу понять, Женя, — спустя какие-то секунды, полные нескончаемого кудахтания Вальки-булки, директриса всё-таки поднимает глаза от листка контрольной работы Игнатьевой.              На нём — четыре решенные задачки, одна из которых повышенного уровня. Игнатьева за лето успевает выучить что-то, кроме двух разновидностей тока — например, критерии оценивания: за такое количество заданий Захаровна в мае ставила четвёрку.              Для Жени это — не потолок, а просто космос какой-то.              — Контрольную же ты хорошо написала. Как раз, даже задачи на закон Ома были, на электрические схемы… Почему на вопросы-то ты ответить не можешь?              — Инна Макаровна!.. — заместо Игнатьевой отвечает физичка, всем своим грузным телом упираясь на парту. Женя чуть прищуривается и видит, что дальний от Захаровны край стола чуть приподнимается.              Юная Вольт сдерживается, чтоб во весь голос не заржать.              — Она эту контрольную уже в третий, если не в четвёртый, раз переписывает. Я не удивлюсь, если она ответы ко всем вариантам за это время успела выучить!              Никитина что-то там пытается нашептать директрисе, что-то объяснить и Игнатьеву так старательно выставляет белой и пушистой, что Жене даже не по себе становится; классную послушать, так она — просто ангел сущий, который при грозе сверзился неудачно с облака. Но всё зря: Инна Макаровна глаза на Игнатьеву поднимает и окидывает взглядом, словно понять пытается, где описанный историчкой чудо-ребёнок.              Заместо него перед доской стоит ещё одна «доска» — как иногда достается Женьке от одноклассников, что сами выглядят ничуть не привлекательнее ржавого турникета на детской площадке. Высокая, но худая, Игнатьева от скелета в кабинете биологии отличается только наличием кожи и волосяного покрова.              Директриса думает о том, что Жене не известно. Она хлюпает текущим носом не потому, что ноздри забиваются мокротой, и думает, только б этот красноречивый шмыг Валька-булка не приняла за попытку надавить на жалость.              Тогда ведь точно не отстанет.              Захаровна грузно дышит, ходит так, что, кажется, ей нужен специальный стульчик, каким пользуются только бабки с крайней стадией артрита, артроза и остеохондроза. Мочит тряпку в мутной от мела воде и протирает доску, а потом рубит:              — Не знаю я, Инна Макаровна, что ей в выпускном классе с такими знаниями делать.              Женя ничего не говорит. Только руки засовывает в карманы отцовской олимпийки, сжимает кулак, в нём пряча коробок.              Зато за Игнатьеву весь спектр эмоций выражает классная; Ангелина Сергеевна с места подскакивает, будто ей под мягкое место какой-то шутник подложил кнопку, но садится сразу же обратно, когда физичка гаркает наперёд:              — И не надо, Ангелина Сергеевна, спорить! Вы сами видите, что она программу за десятый не усвоила, на вопросы восьмиклассников ответа не знает, — и оборачивается на Игнатьеву, которую задеть сложно, но Валька-булка всё-таки делает попытку:              — Позорище!..              По лицу Жени рябь проходит, но она того не замечает. Силы все бросает, чтоб на голову физичке не одеть ведро. Точнее, надеть.              — Ин-на Макаровна, — у классной голос заходится в дрожи так сильно и резко, что Жене начинает казаться, будто она момент пропустила, когда молодую преподавательницу покрыли самыми крепкими матюками.              — Ну, подумайте, пожалуйста, всё-таки… — щебечет Сергеевна так, как перезимовавшие птицы весной не поют. — Женечка умница, она остальные свои задолженности сдала, вот, только с физикой не ладится, но, что поделаешь, она гуманитарий…              — Понапридумывали, — фыркает Валька и мокрую тряпку с таким же мокрым шлепком кидает на первую парту первого ряда. — Гуманитарии, технари, потом ещё чего-нибудь изобретёте, чтоб свою и чужую лень оправдывать… А советский школьник должен быть всесторонне развит: и физику знать, и историю!              А Захаровна, видать, собою подаёт личный пример той самой всесторонней развитости; оттерев с парты что-то липкое и серое, она упирает руки в бока и вдруг жмурится так, что складки на коже её лица собой должны закрыть глаза физички.              — Гуманитарий, значит… Ну-ка, Игнатьева. Где родился Ленин?              — Ну, что вы творите?! — Ангелина Сергеевна за сердце хватается, хотя оно у неё и не должно барахлить в столь юном возрасте, и едва ли не захлёбывается слезами, блестящими на ресницах исторички. — Я же сама у неё принимала аттестацию, Женя весь курс знает! Валентина Захаровна, ну, что, вы в моей компетенции сомневаетесь?              — В компетенции — нет, а в объективности — очень, — и не думает смущаться или сжаливаться физичка.              Директриса потирает виски, а Сергеевна ахает, зажимая рот ладонью.              Женя, вспоминая, откуда Ильич родом, вместе с тем себя ловит на мысли — скоро Никитину сломают, и она станет такой же козой, какой сейчас является Захаровна.              — Игнатьева! — окрикивает её Валька-булка так, что двоечница мысленно зуб даёт: если не откликнется, то в лицо ей полетит вонючая тряпка. — Ты, что, уснула там?!              — В Ульяновке родился Ленин, — бросает она тогда на выдохе. Душно, бесят, уши болят. А положительной динамики, кажется, и не предвидится; хотя Никитина и улыбается довольно, физичка бьёт опять кулаком по парте так, что волей-неволей дёргаешься.              Женя видит, как трясётся дряблая кожа жирных плеч Захаровны.              — Неправильно! — гаркает она вороной. Сергеевна с места снова приподнимается, что-то себе возмущенно бормоча под нос, когда физичка снова стучит по столу, будто вместе с тем Жене в голову хочет что-то вбить.              — Он родился в Симбирске! Это важно различать! Потому, что никто бы не стал называть город в честь какого-то там Ульянова!..              — Да перестаньте же вы вопить, Валентина Захаровна! — взмаливается Ангелина Сергеевна так искренне, что, кажется, ещё мгновение, и в самом деле в ноги жирдяйке упадёт. А физичка только распаляется, когда палец вскидывает к портретам Ильича и Горбача, что в каждом классе висят над доской:              — …Если бы этот самый Ульянов, Владимир Ильич, не стал бы нашим Великим Вождём! Он страну на развалинах империи построил, а ты, девка бесстыжая, даже правильно город его родной его назвать не можешь! Позор!              Директриса прекращает виски потирать. Женя себя чувствует быком, на рога которому красную тряпку вешают, и бык всё бесится, рычит и пыхтит, пытаясь со лба сбить эту «вуаль». И Игнатьева лишь потом обращает внимание на Инну Макаровну, только когда она с места встает, как судья, в присутствии которого должны встать и остальные.              — Валентина Захаровна! — возмущается, наконец, Степанчук, так зычно, что ненадолго Женька даже не догоняет, кто таким басом на Булку орёт. — То, что девочка физику не знает, ещё ничего не говорит.              — Да! — подвывает вслед ей Ангелина Сергеевна, которая, видать, устает в одиночку на физичку переть авангардом.              У Жени коробочка в кулаке нагревается, но она её не отпускает. А Булка только какие-то секунды молчит, что для ушей — просто манна небесная, — и, покачав головой, отворачивается к парте, с которой стирает написанную какой-то школьницей элементарную формулу: «Р + П = ♥».              — Как таким, как Игнатьева, что-то в голову вбить…              — Оскорблениями вы ничего не добьётесь!.. — сопрано верещит Никитина. У Жени уже вянут уши. А у Захаровны они, кажется, уже несколько десятков лет, как завяли; физичка, внимания не обращая на молодую историчку-истеричку, продолжает бунчать:              — …Неприкосновенные какие… В наше время и указкой по пальцам били, и ремнём пороли. Зато хоть выросли нормальными людьми, а эти… Взглянешь — и страшно становится, что дальше с миром будет. И за советское образование тоже страшно! Вот выпускаем таких, — Валька-булка пренебрежительно рукой в сторону Игнатьевой машет.              «Терять ведь нечего», — ловит себя на мысли тогда Женя и слово пионерское даёт, что самым крепким словом, какое успела выучить, окликнет физичку. Если не сейчас, так через минуту.              — …а потом они удивляются, почему дерево под воду не уходит.              «Пора» — решает Женя и следующими словами:              — Ну, вам это точно не грозит, — самой себе вводит конскую дозу адреналина.              Валька на какое-то время замирает, как и Гелька, которую ловить надо, чтоб она затылок себе об угол парты не раскроила. А у Игнатьевой всё сжимается образом, который становится уже привычным, и от предвкушения рот полностью высыхает — дело даже не в жаре.              Ух, сейчас что-то будет!..              — Игнатьева, — директриса только пристыживающим тоном может её по фамилии окликнуть, а Женя и не оборачивается, всё внимание своё даря физичке. А она о таком и «мечтать» не могла ни на одном из своих уроков, за которыми десятиклассница что угодно делала, но не конспекты писала.              Но все Женькины фантазии и представления складываются карточным домиком: Захаровна взмахивает руками, что мокрые ладони бьют её по полным бокам, и отворачивается.              Тактику, зараза, сменить решила.              До самого конца беседы с Игнатьевой говорит не физичка, а её спина. И Женя себе соврёт, если скажет, что это сильно разочаровывает:              — Вот, вырастили на свою голову, — вздыхает Булка так, что по ней театры должны слёзы в три ручья пускать, и, пока Никитина, демонстрируя все чудеса своей пантомимы, Жене велит срочно извиниться, физичка выносит свой персональный — ясный с самого начала — вердикт:              — Решение, конечно, Инна Макаровна, будет за вами, но я категорически против того, чтоб Игнатьева перешла в одиннадцатый класс. Тут ученики с одной двойкой за год под «вопросом» находятся, а мы с Женей, у которой четыре неуда, ещё сюсюкаемся. Пускай в десятом ещё годик посидит. И заново программу пройдёт, и над своим поведением подумает.              Двоечница слушает и готова собственноручно из челюсти вырвать второй зуб, на который не побоится поспорить, что физичка улыбается змеей — а точнее, питоном, какой во «втором» десятом классе Женю просто задушит за всё хорошее и плохое.              Женя не боится Булки, не боится ещё четырех четвертей, оконченных на сплошные тройки. Но нутро сжимается уже не от предвкушения, а от чувства скорого падения в трясину, откуда выбраться Женя сможет только… к девяносто первому году, твою ж мать!..              Ангелине Сергеевне за старания надо выдать медаль и грамоту государственного образца, потому что так, как она, урегулировать конфликт не в состоянии ни один политик:              — Инна Макаровна, — стоя за её правым плечом, Никитина напоминает ангела, нашептывающего верный мотив. Степанчук, к слову, не крещёная. — Это очень плохо отразится на успеваемости и статусе школы, и, если у нас будет второгодник…              — Да, очень плохо, — поддакивает мокрая от пота спина Булки, которая резко перестает кричать, вопить и возмущаться, а заместо того теперь безразличным пустым голосом описывает все «прелести» Жениной ситуации: — То ли дело, если у нас будет второгодник в выпускном классе, это ж куда привлекательнее!.. Министр очень заинтересуется, когда у нас вместо положенных двадцати шести аттестатов на руки одиннадцатому «Б» будут выданы двадцать пять — и одна справка!              Игнатьева серьёзно сомневается, что министр вообще знает о существовании четырнадцатой школы и лишится сна, если вместо корочки Женька получит бумажку с печатью, но директриса вся подбирается, будто ей плечи насильно сводят. Губы у неё поджимаются и пропадают, становясь тонкой линией.              Никитина тогда совсем дуреет, едва ли не за воздух хватаясь.              Женя взгляд отводит в сторону школьной доски, цвет которой больше напоминает ржавчину, и, любуясь на сохнущий от мутной воды след, понимает: каюк.              Да здравствует второй год.              — Валентина Захаровна права, Женя. Выпускной класс — это не шутки, и, если у тебя такие серьёзные пробелы в физике, географии, истории и…              — Геометрии, — смуро подсказывает Ангелина Сергеевна, которой будто душу высосали. Классная присаживается за парту, на скамейку опадая, как осенний лист, пожранный гусеницей.              – … и геометрии, то лучше тебе потратить год на то, чтоб закрыть эти пробелы. В выпускном классе до этого времени не будет, — заканчивает директриса тогда.              Женя не сказать, что расстроена сильно, или что, напротив, ужасно рада не доучиваться со своими дно-классниками, но недовольство в ней всё-таки растёт в геометрической прогрессии.              Умей Парабола её мысли читать, то, наверное бы, обрадовалась, что что-то из курса алгебры в голове у Игнатьевой да отложилось.              Инна Макаровна рот приоткрывает, чтоб что-то сказать, — наверно, пустяковый указ из серии: «Не расстраивайся» — но предусмотрительно замолкает. Хоть на том спасибо. Директриса откладывает в сторону итоговую контрольную Игнатьевой, которая итога прошлых работ не поменяла, и спрашивает скорее у парты, чем у неё:              — Ты учебники за десятый в библиотеку сдавала?              — Нет, — за Женю мертвецким голосом отвечает Ангелина Сергеевна, которая, кажется через миг-другой в голос зарыдает. Приучая себя к мысли, что по возращении в свой кабинет надо первым делом из журнала вычеркнуть Игнатьеву, Никитина добавляет ломающимся голосом: — Она по ним готовилась…              — Ничего, — «добрым» голосом с другого конца кабинета, где под партой налеплена дешевая резинка, откликается физичка. — Даже лучше; повторно таскать их не будет. Девочка-то хиленькая.              «Не то, что вы» — мысленно огрызается Игнатьева и удивляется даже, как саму себя удерживает от едкого комментария.              На неё директриса смотрит наблюдающее, а в то же время, кажется, хлыстом готова щёлкнуть, если на лице у Жени появится что-то, хоть отдалённо похожее на желание показать зубы. Когда первые — самые опасные — секунды остаются за спиной, а стёкла из окон не выбивает звуковой волной, Степанчук выдыхает тихо, но не без облегчения: и без того средств на ремонт кабинета физики было немного, лишние траты ни к месту.              — Так что, Евгения Романовна… — тянет директриса, выходя из-за парты. Женя не шевелится в ожидании, когда ей на выход укажут, и можно будет дать такого драпу, чтоб физрук свисток проглотил.              — Первого сентября ждем на линейке. Я предупрежу Дарью Степановну, что у неё теперь будет на одну ученицу больше. Подойдёте к ней и вашему новому классу. И, Игнатьева, я настоятельно требую, чтоб вот этих мешков не было!..              И машет рукой в сторону Жениной одежды — свободной футболки, в рукав которой тощая до ужаса Игнатьева может по ошибке пропихнуть голову, спортивных велосипедок с занятий по физкультуре и отцовской олимпийке, какую она матери запретила выбрасывать — с таким пренебрежением, будто на ней в самом деле надеты мешки. Мешки, что самое главное, мусорные.              — Всё по стандарту, будь добра: блузка, сарафан, галстук, — с секунду думает, а потом добавляет с чем-то, отдалённо напоминающим намёк и придыхание. — В честь праздника можно и банты надеть.              Женя снова так сцепляет зубы, что на деснах должен остаться дантистский слепок челюстей.              Дышать тяжело потому, что жарко. И бесят. Всё ещё бесят.              — И причешись, Бога ради, тебя в скором времени и в самом деле обстригут прям на уроке, если волосы свои не соберешь хотя бы в хвост! — даёт крайнее наставление директриса с сердечностью, от которой Игнатьевой охота рассмеяться самым неправдоподобным смехом. В груди прям клокочет, а из носа, кажется, в следующую же секунду потечёт какой-то там водопад.              Как же он называется, Вероника, Кассиопея… О, Виктория!              Инна Макаровна в последний — по крайней мере, на сегодня — раз её окидывает взглядом с ног до головы, который Женя переносит с терпением шаолиньских монахов, а потом всё-таки указывает ей на дверь.              Игнатьевой хотя бы это дважды повторять не надо, и второгодница с силой сжимает свой тайничок в кулаке, выбегая из кабинета, а там — по лестнице вниз и выбегает из школы.              На лестничной клетке эхом повторяется сердечное её:              — Вот суки!.. — прерванное хлопком входной двери.