Дорога в никуда

      Что такое «дыра»? Это и прореха на трусах, и колдобина в сельской дороге, которую можно увидеть на самой крупно — ой, пардон, мелкомасштабной карте, — привет Светлане Алексеевне и её горячо любимой географии!.. — и чёрная хрень в космосе, что в себя засасывает всё, а потом с мелким пшиком разрывается.              Всё так. А для Жени дыра — это Москва. В которую все так хотят попасть, что аж жопы рвут. Только вот чего здесь такого… Ей, видимо, не понять причины, но Игнатьева себя поиском объяснений занимает редко. Потому, что следствие её интересует больше.               Она в дыре. И отсюда надо валить. Но теперь приблизительные сроки побега из города отсрочились, как минимум, на два года; спасибо Булке!..              И для чего, спрашивается, столько горбатилась, за три месяца пыталась нагнать всю школьную программу хотя бы на уровень «удовлетворительно»? Для чего, если ей снова, целый год, придётся просрать за партой и снова, целый год, слушать про грёбанные производные, про Чехова с его дамой и собачкой, про месторождения нефти и золота…              Нефть с золотом и без неё найдут. А Игнатьева только потеряет. Время.              Жара такая, что выжить может только тихоходка — ещё одна дань старательной зубрежке биологии, которая Игнатьевой не принесла никакого прока. На улицах пусто — кто работает, кто дома пережидает жару. Женю во дворе никто не держит, но, что самое главное, никто не тянет её домой.              «Хотя», — поправляет себя Игнатьева, от песка отталкиваясь ногой и чуть раскачиваясь на скрипящих качелях. «Это не такое уж и главное. По-настоящему главное то, что мне от этого ни жарко, ни холодно»              Нос чешется, как у пьяницы, или у драчуна, предчувствующего очередное махание кулаками. Пальцы Женьки так крепко сжимают тайничок с «противоаллергическим», что она их даже не в состоянии сразу разогнуть. Мимо пробегает собака, которую кто-то из бесстрашных детей, не боящихся кожу с собственного живота бродяге отдать на обед, прозвал «Пушкиным».              Игнатьева только голову прижимает к качелям.              Мать дома её убьёт…              

***

             …Она и без того вся бешеная какая-то сделалась с того момента, как ей передали псевдо-«похоронку» на имя Женькиного папы, который в Афган не мог не поехать, всю жизнь проходив в военном кителе. Хотя, справедливости ради, и до того мать была не в своём уме — как Игнатьевой казалось; дёрганная, колючая и всем извечно недовольная, каждую новость о необходимой командировке офицера Романа Петровича воспринимающая в штыки, Елена Тимофеевна толком не походила ничуть на супругу военного, какими их представляли в рассказах о Великой Отечественной.              А после того, как стало известно о смерти Игнатьева, наступившей четырнадцатого апреля восемьдесят восьмого года под Кандагаром, крыша у матери окончательно уехала в мировое турне, напоследок помахав беленьким платочком. Мадре из себя в первое время корчила чёрную вдову, рыдала так, что спать было невозможно, аж по батареям стучали, а потом наступила стадия принятия, но оттого легче ничуть не сделалось — наоборот, мать саму себя запрягла, как лошадь, и пахала сутками на машиностроительном заводе рядовым слесарем. Женя бы даже могла ей гордиться, если б мать то любила, но, приходя с работы, та даже не могла улыбнуться в ответ на первое блюдо, сваренное с горем пополам.              — Господи, ну, какая ты бестолковая, — стонала как-то мать, размешивая загустевший суп. — Сколько раз я говорила, чтоб ты меньше лапши в суп клала? Она ж потом вся киселеет. И мясо мельче режь, талоны кончились у нас на мясо! Или ты думаешь, что я это мясо с деревьев собираю?!              Претензий было множество — от грязных окон, которые Женя мыть снаружи боялась, до плохо взбитой подушки, от несимметрично поставленных в обувницу ботинок до неаккуратно сложенного шарфа. И, разумеется, отдельное место в недовольствах матери занимали оценки, с которыми у Жени проблемы были всегда, ещё даже при отце. Кисло, в общем.              В какой-то момент Игнатьева поняла, что очередное недовольство от плохо вымытого пола ничего внутри ей не сжало, не сломало и не разбило. И с тех пор стало проще всё пускать на самотёк — и готовку, в которой должную сноровку Женя так и не приобрела, и уборку, и стирку…              Тряпку в руки она стала брать, когда этого требовала ситуация, а не мать, приходящая и уходящая из дома с рассветом, возвращающаяся в испачкавшейся от машинного масла косынке и с очередной тупой претензией по типу пыли на зеркале.               Предпосылок для возвращения адекватности Елены Тимофеевны Женя не предвидела…              

***

             …Нос забит так, что Игнатьева, вздохнув, в состоянии издать только хлюпающий звук. Умереть от нехватки воздуха в её планы явно не входит. Дышит ртом, по карманам шарит — в олимпийке только «сосудосуживающее», платка нет.              Женька зубы показывает невесть кому, оглядывается. Пусто.              Она тогда одну ноздрю зажимает и резко выдыхает через нос, но ничего ей под ноги не вылетает. Со второй ноздрёй ситуация та же самая. Женя тогда вообще ничего не понимает — так быть должно, что ли, почему до того не было тогда?.. — и, снова воровато оглянувшись, идёт в том же направлении, что и Пушкин — за гаражи.              Культовое место сбора любой уважающей себя шпаны и тихих девочек-мальчиков, курящих в тайне от родителей, встречает Игнатьеву пустотой. Никто не постанывает за стволом косой осины, познавая все прелести первой «любви» и сифилиса, никто не слушает через хрипящую магнитолу назойливый «Ласковый май», пуская при том огонёк сигареты меж собой, и это не радовать не может даже Женю, какую заставить улыбаться сложно.              Ей, в конце концов, лишние глаза ни к чему.              Пальцы в кармане олимпийки всё-таки разжимаются. Игнатьева вытаскивает спичечный коробок, а оттуда — пакетик с белым марафетом.              Руки у Жени крепкие и не дрожат, когда она заходит за угол одного из гаражей и раскрывает зип-молнию с бесшумным звуком. Приценивается к ощущениям: ничего не болит, не гудит, не ломается. Значит, достаточно чуть-чуть…              Указательным пальцем Игнатьева чуточку тычет в порошок. Он мягкий, как песок, и к подушечке пальца хорошо липнет, даже слюной смачивать не надо.              Женя к ноздре вплотную прикладывает. Глубоко вдыхает.              В полости покалывает приятно, чуть морозит — будто «звёздочкой» изнутри мажет. Игнатьева наощупь ещё раз проделывает махинации, даже не приподнимая веки — пусть глаза и вовсю открыты, ненадолго на мир погружается тьма — и вторую ноздрю изнутри протирает.              Чуть стоит и ждёт в попытке понять, на этот раз кайф придёт один, или ему в компанию набьётся лёгкая потеря координации. Стоит…              Жара уже не кажется такой изнуряющей, а выступивший пот пропускает прохладу.              Листья под силой ветра шелестят раз, другой, третий. Женя себя пытается понять. Всё нормально — не плохо, но и не хорошо. Но Димон не раз ей уже говорил, что, пусть от кокса кайф и быстрый, в ту же секунду мир не зацветёт ни за что. И, в конце концов, это — не дорога, а один вздох. Большого результата, сносящего башню, ждать глупо.              А, как бы Игнатьева плохо в школе не училась, уроки, преподанные на улице, запоминает с первого раза…              

***

             …Мать перегнула палку, когда в выходной наткнулась в шкафу на папины вещи, на его какие-то фотографии, документы и прочие штуки. Всё это уже важности не имело для отца, похороненного под песками Баквийской пустыни, и мама, которой любое напоминание о муже было прямым уколом адреналина, в запале тогда всё принялась выбрасывать. С окна.              Женя поняла, что что-то не так, когда услышала вопли из-за соседней стены и внизу под раскрытыми нараспашь окнами.              — Заполошная! — верещала соседка с улицы так, что Игнатьева первым делом подумала, что Зинаиду Михайловну хватил приступ какой-нибудь вычурной болезни, про которую не написали в учебнике биологии. А у людей, видать, началась эпидемия; в голос Зинке из седьмой квартиры вторили и другие:              — Людей убьёшь, дура!!!              — Ой, ещё чё-то бросает!              — Совсем с ума сошла баба…              — Что вы стоите? В скорую звонить надо!..              Но громче всех был голос из-за стены. Он не отвечал ничего, а просто орал гортанно так, что связки должны были вылететь вслед тому, что из окна бросали. У Жени тогда впервые за год, прожитый без отца, что-то внутри так сильно похолодело, и она с места сорвалась, на пол сверзив учебник по бесполезной физике.              Мать напоминала безумицу; хватая воздух на вдохе, она из шкафа хватала стопки отцовских вещей, неслась к окну, путалась в уроненных рубашках, брюках и листах бумаги, но поднималась у самого подоконника и на выдохе бросала свою ношу с высоты третьего этажа. Волосы у Игнатьевой тогда встали дыбом, и она позволила матери сделать лишь одну «ходку», но потом опомнилась.              Это были вещи её отца. Чуть ли не единственное, что о нём ещё могло напомнить. Их спрятать надо было, хранить, как шапку Мономаха не охраняют, а не с окна швырять!              Женя себя не помнила от ненависти, когда ответно зарычала и вырвала у матери из рук олимпийку, что на ней болталась, как на вешалке, а то и хуже. Вроде, проорала громко одно единственное:       – Хватит, дура!       А остальные слова, разрывающие голову изнутри, пропали, когда мать на неё посмотрела. Вся мокрая от пота, слёз, она походила на утопленницу, всплывшую со временем на поверхность.              Стыдно признаваться, что Игнатьева конкретно тогда подсела. И не зря.              Мать, вздохнув раз, уронила к её ногам весь ворох папкиной одежды. А, вздохнув два, выписала такую затрещину, что Женя не удержалась на ногах.              Кудахтание соседей со двора переросло из воплей в жужжание пчелиного роя. У Игнатьевой в ушах зашумел высокой нотой писк.              — Конечно, — задрожали губы у Елены Тимофеевны, когда поднимающаяся на ноги дочурка, на стене найдя выступ картинной рамы, отправила рисованные подсолнухи на пол.              Женька сама пыталась сдержать бег крови в венах, чтоб сердце себе не разорвать злостью, вскипевшей вмиг. Мать же вперёд кинулась, раскинув руки в стороны так, что её можно было распять.              — Отец у нас хороший, даже шмотьё его всё жалко выбросить! А мать плохая! Плохая, что тебя, дуру, на себе тащит, кормит, одевает! Плохая я!!!              — Да, плохая! — не видела смысла отрицать Женя, готовая крикнуть тогда любое слово, что только бы появилось на языке. — Хорош уже жертвой прикидываться, надоела со своими истериками!              И до того, как в голову ей полетела ваза, а ноги окончательно окрепли, Игнатьева с одной олимпийкой в руках впрыгнула в развязанные кеды, вылетела в прихожую, а оттуда, попутно захватив ключи, на улицу. И слышала, как ей вслед кричала мать воплем тролля, как зашептались соседи во главе с Зинаидой Михайловной, когда Женя бросилась прочь от подъезда к родным гаражам.              Она не заметила даже, что прям по вороху отцовской одежды прошлась.              За гаражами было тихо — по крайней мере, так Жене показалось сначала. Она юркнула за один из них, прижалась к металлическому листу, который наверняка оставит на олимпийке ржавый след, и постаралась просто подышать. Вдохи глубокими не получались, сердце легкие сдавило так, что получалось только урывать короткие глотки, каких было мало. Ещё и щека горела, будто была рассечённая; нормально так мать приложилась…              Силёнок, видать, поднабралась за то время, что грузовики собирала.              Она хохотнула над самой собой, но смеха не вышло — только сдавленный всхлип. И Женя тогда перепугалась до невозможности, будто в самом деле рыдала. Было бы отчего!.. Но жар по лицу поднялся от щеки до глаз; под веками было горячо и, кажется, мокро. Когда Игнатьева себя пересилила и открыла глаза, то забор детского сада перед нею поплыл масляными красками.              — Блядство, — ругнулась сдавленно вслух, хотя и некому было жаловаться, и стало только хуже, когда поняла, как больно было сглотнуть вставший в горле ком. Все признаки размазывания соплей — как на лицо.              — Блять. Блять-блять-блять!..              Треники, какие тоже о папке напоминали, — он их сумел урвать в командировке в Минске, хоть и прогадал с размером — в глубоком кармане прятали пачку сигарет.              Самым дешевым, что продавали в ларьке в соседнем дворе, был «Экспресс», и Женька после школы каждые три — а то и два — дня делала круг, чтоб купить пачку сигареток. Игнатьева потянулась в карман, достала наощупь из пачки сижку, закусила губами. На сухом языке почувствовался привкус сушеного табака, от которого захотелось кашлять, но Женя также наощупь достала спичечный коробок.              Провела головкой раз. Не вспыхнула. Провела два. И снова ничего. Провела три. Спичка со щелчком сломалась в пальцах.              — Да сука!..              — Спокойно, Игнатьева, — раздалось тогда перед её лицом знакомым голосом, от которого всё равно вздрогнула, как от удара. Она снова раскрыла глаза; в мутном пятне Женя узнала Димку — не то, чтобы её друга… Скорее, знакомого из соседней школы, номер которой она так и не запомнила.              Димон выпустился этим летом, но в отличие от бывших одноклассников за книжками не сидел — как все одиннадцать лет до того. Пока остальные выпускники жили в ожидании списков поступивших, Дима в ожидании повестки в армию, от которой Державин косить не планировал только по той причине, что «всё надо попробовать», догуливал последние месяцы на «гражданке» — обычно, в компании какой-нибудь гражданки.              В тот день он время убивал за гаражами и помогал Игнатьевой с сигаретой. Потряс опустевшим спичечным коробком перед лицом Жени и бросил куда-то туда, куда все кидали банки из-под пива и использованные резиновые изделия под вторым номером. Дал прикурить от зажигалки, какую временами Игнатьева хотела у него скоммуниздить:              — Нам пожар не нужен.              — Ты откуда здесь? — спросила, не благодаря, Женя и затянулась.              Сигарета дрожала как в руке, так и между челюстей. Дима, разумеется, заметил; от его орлиного глаза ничего не спрятать.              Державин только над ней поржал:              — По сторонам хоть иногда смотри, Женьк. А то прибежала, как мегера, — он махнул головой в сторону своей компании, с которой Игнатьева знакома была поверхностно. К более близкому знакомству её не располагали гопники, что всю жизнь свою, кажется, перемещались на корточках. Хотя, и она не особо из высшего общества, чтоб водить презрительно носом…              — Мы уж думали, всё, шухер, менты идут, — добавил Димон, а когда Женя ему ничем не ответила, чуть голову наклонил, чтоб заглянуть ей в лицо.              Игнатьева мигом отвернулась, но подставила не ту щёку.              Державин присвистнул:              — Ну и раскрас!..              Женя прижала ладонь к щеке; холодная, будто обескровленная рука холодила приятно, но и оттого сильно жгло. Словно об эту самую щёку ей сигарету потушили.              — Чего у тебя? — спросил Державин, руки спрятав в карман. Женя помолчала с секунду, разглядывая компанию Димы, что за импровизированным столиком из автомобильной шины и деревянной панели играла в карты, а когда будущий сержант о себе напомнил коротким мычанием, её всё-таки прорвало. Но достаточно скудно:              — Чего… Мать с катушек слетела, чего. Вещи отца из окна выбрасывала людям на головы. Мне ещё прилетело, — она многозначительно ладонью махнула на своё лицо, а потом вдохнула ещё раз табаку. Сильно легче не становилось, и Женя, редко кому-то на что-то жалуясь, тогда сказала, кажется, даже не Державину, а самой себе:              — Знал бы ты, как заебало меня это всё…              — Сюда иди.              Когда Женя обернулась, Дима облизывал палец и аккуратно из маленькой баночки, напоминающей крупный зуб, на подушечку сыпал порошком. Игнатьева смекнула сразу, что это отнюдь не сахар — в конце концов, была не тем «ребёнком», который наркотики считал чем-то вроде байки.              — Да п-шёл ты на хер.              Женя отмахнулась. Державин продолжал на неё смотреть.              След на щеке горел сильнее.              — Успокойся. Тут даже дозы нет. Так, расслабиться больше. А то трясёшься, как цуцик, ещё залихорадит сейчас.              Игнатьева ничего не сказала в ответ. Только оглянулась по сторонам. Нигде людей не было, но деревья, качая кронами, тенями играли так, что чуть ли в не каждом из шорохов Женя видела чьё-то приближение. Например, кого-то с погонами на плечах — а ей с головой хватало и учета в ПДН с вечными ночными прогулками.              — Убери от греха подальше, а.              — Зубы покажи, Игнатьева. Я ж как лучше стараюсь.              — Ой, заботливый какой, — фыркнула Женя. Дима продолжал пялить на неё глаза, чем-то напоминая врача, который был должен сделать больному укол.              Женя продолжала курить, занимая рот чем-то, отличным от пальца с наркотой.              Державин шагнул чуть ближе. Ляжки мазнули по ржавой стенке гаража, к которой прижалась совсем тесно. Ей и без того отступать было некуда.              Да и, видать, не планировала, раз продолжала беседовать?..              — Тебе, может, ещё не понравится, — предположил Державин спокойно. Женя не знала, но догадывалась, что Димон ей скажет, если секунду будет ещё колебаться, и он в самом деле протянул тогда свой извечный девиз:              — Всё надо попробовать, ну. Игнатьева!.. Зубы покажи.              — Да отвали ты, — бросила она, но руку с сигаретой отвела в сторону и, намеренно сильно скалясь, протянула букву «Ы».              Дима свободной рукой ей приподнял верхнюю губу и втёр в десну порошок…                     …Державин Женьку иногда раздражал своей настырностью, которую направлял, как всегда, не в нужное русло. До того, как Игнатьева впервые на себе почувствовала прелести наступающего кайфа, она даже ждала, когда же Димона поезд увезёт куда-нибудь за Урал, отдавать долг Родине.              Теперь же день, когда Диме придёт повестка, для Игнатьевой заранее стал чёрным.              — Принесла? — спросил Державин, когда из-за угла дома увидел Женю. Она в руках несла свёрнутый в кулёк лист газеты и семечки.              Малолетний торгаш насторожился, но виду не подал, когда сел на шину; всё-таки, отнюдь не за провизией отправлял Игнатьеву.              Она опустилась рядом и, сгрузив всё на колени Державину, из кармана дешевеньких джинс с Калужской ярмарки достала пресс — не такой жирный, как представляла себе изначально. Тоже передала Диме, который, заметно оживившись, присвистнул звонко, как только он один и умел, и пересчитал. Всё вровень.              Из потайного кармана олимпоса, какой ему сестра пришила за рубль и мороженое, Димон достал Женькину часть — пакетик был стандартный, но содержимого меньше.              Игнатьева нахмурилась, разглядывая своё «кровью нажитое»; едва ли набиралось полграмма.              — Ну, Державин, ты прям сама щедрость, — подметила невесело Женя, понимая, что придётся круто экономить драгоценную — во всех смыслах — пыль. — А ещё меньше можно было положить?              — Не наглей, — вернул он ей довольно скоро и плечом толкнул. Женя не ответила; топор войны и не думал полезать в вырытую для него могилу.              — Я и без того тебе по-дружески дешевле отпускаю, а другим накручиваю… И особо товаром не свети, в карман убери.              — «Дешевле», — она ещё более смуро хмыкнула, но всё-таки послушалась и, положив пакетик туда, где до того держала деньги, насыпала в ладонь семечек. — Если это – дешевле, то не знаю, сколько ты с других стряхиваешь.              Дима из этого тайну не делал — не считал необходимым лишний раз показывать Игнатьевой, какая она «особенная». Потому сплюнул себе под ноги шелуху, чтоб ему в армии гнутым скальпелем аппендицит не вырезали, и, перекинув руки через плечи своему другу в юбке, на ухо назвал стоимость.              Женька ненадолго окаменела, а когда Державин вернул прежнюю дистанцию, обернулась к нему лицом и сказала строго, как министр финансов:              — Ты в курсе, что люди столько не зарабатывают?              — Им никто не запрещает бросить, — в исконно торгашном равнодушии Димон пожал плечами.              Игнатьева даже диву далась, как Державин быстро умел из друга, шутящего бородатые анекдоты, переквалифицироваться в дилера, которого чужие проблемы не колыхали.              До того, как у неё рёбра треснули от желания в Диму плюнуть, он подметил:              — Ты в этот раз как-то долго.              — Ещё бы, — ответно ему хмыкнула Женька. — До Новаторской, знаешь, от нас так скоро не добраться; две пересадки нужно было делать.              — Тогда, разумеется, — Державин в очередной раз присвистнул. Женя на небо чуть посмотрела, всерьёз ожидая увидеть кружащих над ними птиц, но голову опустила: будто бы ласточкам было, что делать, над московскими гаражами.              — Ты бы ещё в Мытищи сгоняла. Чем тебя наш ломбард-то не устроил?              Игнатьева щёлкнула семечку и разжевала. В этот раз они оказались малость солёными.              — Меня там скоро запомнят уже. Да и сегодня на смене та тётка неприятная, в бусах вечно ходит. Она без паспорта не совершает обмен, — Женя к Диме обернулась, который разглядывал слетевшихся на шёлуху голубей, и приподняла выразительно бровь: — Догоняешь, куда пойдёт тётенька, если в постоянные посетители ломбарда запишется несовершеннолетняя, таскающая цацки?              — Догоняю, — хмуро поддакнул Державин и, расщедрившись, бросил птицам горсть нераскрытых семечек. Женя удивилась, но как-то лениво; интересно получалось, что Дима людям поблажек не давал, а этим тупым переносчицам заразы целую длань отвалил.              — Тогда молодец, Игнатьева, уважаю, — качнул головой торгаш. Голуби курлыкали. Женю они пугали своим тупым взглядом одного единственного глаза, которым всегда смотрели в душу, а то и глубже. — Конспирация — это наше всё. Что в этот раз заложила?              Она прочистила горло; на нёбо будто налепили тонкой шелухи от семечек.              — Браслет.              Димон посмотрел внимательно, но так бесстыдно, что даже Женя, у которой не было способности чужие мысли и взгляды читать, его вопрос поняла, мол, «нормальный, видать, был браслет, раз столько на руки выдали?». Она в ответ так же немо кивнула.              У Державина лицо осталось таким же пустым. Будто бы похер. Хотя, ему-то, торгашу, в самом деле похер. Только воздух загустел.              — Мать не хватится? — уточнил Дима позже, когда два голубя развернули битву за семечку. Кувыркая друг друга в пыли, курлыча и хлопая крыльями, они устроили настоящие бои без правил. Женя дождалась исхода поединка, вместе с тем время себе дав на «подумать», и потом ответила, для пущей самоуверенности махнув рукой:              — Прям, хватится… Я не помню, когда она в последний раз в свою шкатулку вообще заглядывала.              — Ну, смотри, Женька, — хмыкнул предупреждающе Дима, но мысль свою так и не закончил.              Игнатьева этому была только рада. Она взяла в ладонь семечек, какие до самого заката лузгала, и в тишине хлюпала подтекающим носом…              

***

             …Какая-то хрень пролетает перед Жениным лицом. Она того не видит, но чувствует, а когда разлепляет веки, то у самых глаз вертится, неприятно жужжа, комар. Игнатьева отмахивается, не планируя пачкать руки кровососущей тварью, и прислушивается к ощущениям.              Дышать становится легко, будто воздух не такой уж и сухой и не такой уж жаркий. Она губы облизывает, потом мельком облизывает и палец, который использует в качестве «лопатки», и тогда становится совсем хорошо. Последние летние деньки так погожи, что, будь у Жени талант, она бы его до мелочей запомнила, чтоб позже расписать сутки в сочинении на тему: «Как я провёл лето».              Но у Игнатьевой таланта нет. Есть только жизнь, которая сейчас — проще, чем три минуты до того.              Женя оглядывается снова, чтоб удостовериться, что одна, и убирает «спичечный коробок» обратно в карман олимпийки. Выходит из-за гаражей, а во дворе всё так же тихо, хотя кто-то и выползает из подъездов, и на качелях, где она сидела, теперь носятся дети, готовые друг с другом подраться за то, чтоб покататься первее.              Значит, уже вечереет… А ко скольки её Настя звала?              Часов поблизости нет, и Женя, на всякий случай утерев нос ладонью, идёт навстречу первому попавшемуся на улице человеку, на чьём запястье наблюдает циферблат. Этим счастливчиком оказывается мужчина, находящийся на той самой грани переходного возраста — между зрелым и пожилым.              — Здравствуйте. Подскажите время.              Дед с авоськой малость осторожно смотрит на Женьку, а потом — так же осторожно смотрит на часы. Щурится, хотя у него на переносице сидят очки.              — Без четверти пять.              Плохо. Как-то быстро время пролетает, и в момент, когда Жене уже, по-хорошему, надо ехать на троллейбусе к бассейну в Бирюлёво, Игнатьева под домом стоит и незнакомых дедов пугает своими просьбами.              Настя, вероятно, опять за опоздание пропесочит — только если ещё будет на тренировке, когда подружка приедет.              Дедок идёт вдоль дома, так и не дождавшись от десятиклассницы благодарности, и Женя тогда, рукой махнув, решает всё-таки попробовать добраться до Сорокиной. Хотя бы потому, что на улице погода хорошая, домой к матери, которая, может быть, за скалку ещё схватится после вести о проваленной контрольной, не хочется, а во дворе с пятилетней шпаной — скука смертная.              Женя огибает дом с другой стороны и ждёт на остановке маршрутку.