За мир и счастье мы готовы...

      Это был день, когда Марек, что случалось довольно редко, остался дома один. Анеля с дочерьми уехала в гости к Раковским, и в доме стало тихо. Можно было спокойно почитать книжку, покурить на кухне (главное – не забыть её проветрить!) и весь вечер питаться одними бутербродами с чаем. Правда, Мареку не особенно хотелось ни читать, ни есть. Он вспомнил, что Анеля настоятельно советовала ему взять денег и купить новые ботинки, а то нынешние уже просто стыдно нести в починку… «Прелесть у меня, а не жена, – подумал Марек, вспомнив о костюме, который Неля сшила ему ко дню рождения. – Не то что эта рыба-пила Мадзя!» Он отпер секцию шкафа, отодвинул скатерти, за которыми укрывалась шкатулочка с деньгами, но вместо резной деревянной шкатулки – сувенира из Советской Литвы – наткнулся рукой на что-то гладкое. Хмыкнул. Вытащил загадочный предмет на свет и поднёс ближе к глазам.         Предмет оказался толстой тетрадью с синей обложкой, слегка тронутой мелкими чернильными пятнами. Марек раскрыл её. На пожелтевшем от времени «титульном листе» располагалась аккуратно выведенная надпись «1953 г.», под ним – «Личный дневник». Пан Шафраньский улыбнулся. Он помнил эту тетрадку: Анелька порой засиживалась над нею в часы досуга, калякала в ней то карандашом, то чернилами.         «Любопытство – первый шаг в ад», – вспомнилась ему поговорка. Однако пан Марек, будучи истовым коммунистом, ада не боялся. «Да, некрасиво читать её записи, но, во-первых, они старые, во-вторых, я положу потом всё так, как было, – решил он. – А если вдруг будет возмущаться – ну, виноват, скажу, виноват.» И Шафраньский, удобно устроившись на кровати, перевернул страничку.         «18.IX.1953 Пан Миречек посоветавал мне вести дневник, – гласила первая запись, – чтобы учитца формулировать свои мысли. Он такой умный пан Миречек! Я им васхищаюсь. Конечно Маречек тоже очень умный. Мне с ним повезло. Говорят надо написать про свои впечатления (в этом слове была исправлена ошибка – изначально было написано «впичатления») и дела за день. Некаких дел сегодня у нас не было только обычные, работа и стирка. И школа у меня. Мариан смеётца что мы вмести делаем уроки, а мама не довольна тем что я ни помыла полы. Ладно! Пора спать.»         Марек нежно улыбался, листая эти страницы. Медленно, но верно Анелька училась писать грамотнее, чаще ставила знаки препинания в правильных местах. Содержание её заметок тоже становилось всё интереснее. Например, май 1956 года был отмечен такой записью:         «9.V.1956.         Как отвратительно в такой день валяться в постели, как парализованной! Однако выздоровление наступает медленно. Сил еле хватает на элементарное обслуживание себя и Эвы. Я уже писала, что люблю её, но ей-богу, как дорого мне обошлась эта девочка! Не этого я ждала… Бедный мой Маречек, он так переживает за меня, а я переживаю только за то, чтобы он не бросил такую слабую и мерзкую жену. У меня будут ужасные шрамы. (Вымарано несколько слов.) Кася меня утешает, помогает нам. Она всё твердит, что всегда хотела девочку. А я – наоборот… Я всегда мечтала о сыне. Правда, мы с Мареком поругались бы насчёт имени, он хочет назвать сына Болеком, а я – Петриком.»         «С чего это она вбила себе в голову, что я должен её бросить? – удивился Марек. – Я бы ни за что не бросил даже нелюбимую жену в такое время, а уж любимую… Бедная моя девочка, она так много сил потеряла, я даже предлагал ей… ограничиться одним ребёнком. Нет, приспичило ей иметь мальчика! И что? Родилась Хеленка. Правда, характер у неё отнюдь не девичий…»         Не слишком внимательно долистал до 1959 года – попадались кое-где любопытные заметки, но в основном было про быт: чем болела Эвка, рецепты литовских блюд, аккуратно приклеенный билет в кино… Марек хотел было убрать дневник на место, но вдруг увидел неожиданную запись:         «2.VIII.1959.         Сегодня, когда я шла после работы с тяжёлыми сумками, Ендрек помог мне их донести. Как странно! Мою первую любовь тоже звали Ендреком. Я любила его как раз тогда, когда все подумали, что я (вымарано) с Гжесем на сеновале. Впрочем, сейчас он почти лысый, а несёт от него, как из помойного ведра. Счастье какое, что я вышла замуж за Маречка! Только Маречек, кажется, меня не любит – всё читает и читает, потом утешает Войцека, а я остаюсь с Эвой.»         Марек возмутился. Это он-то её не любит! Что за чушь!!! Гневно пролистал чуть вперёд.         «12.Х.1959.         Мама во Львове. Я – в смятении. Доверяю эти слова только дневнику. Может быть, потом расскажу Касе. Она – мудрая женщина, знает, что делать.         Я – блудница. Я полюбила чужого парня. Он и правда капельку похож на клементовицкого Ендречка – такой же тёмненький и кареглазый. Я краснею каждый раз, когда вижу его на улице. Каждую ночь я пытаюсь убедить себя, что это ненормально, что у меня есть Маречек, но… Искушение велико. Может, Бога и нет, но дьявол точно искушает меня.»         «14.Х.1959.         Кася сказала, что я сошла с ума от ежедневной рутины. Спросила, когда мы с Мареком гуляли без Эвы, предложила с ней посидеть. Хотя Эвуся такая послушная, мне кажется, с ней справится даже пан Мирек. Я тоже порой думаю, что схожу с ума. Разве можно любить двоих?! Меня ведь не выдали замуж за нелюбимого (при социализме, к счастью, так не делается), а я…»         Марек напряг память. Тогда он, кажется, поставил себе цель саморазвиться до уровня высшего образования и читал, как бешеный. Да и работы было много, Лясота всё время просил поменяться сменами. И что же?! Пока он гоняется за преступниками и собирает вещдоки, Анелька влюбляется в соседского сына?! Он не выдержал. Отложил тетрадь, покурил в окно. Ночью он с ей поговорит. Хотя… может, Анеля ему не изменяла? Ну мало ли, правда скучала, вот и придумала себе чёрт-те что? С надеждой Марек вновь взял тетрадь. С ноября по январь всё как будто было ничего, но потом…         «22.I.1960.         Я – грешница. Я буду гореть в адском пламени, даже если ада нет.         (Ниже несколько строк были вымараны.)         Самое гнусное, что я хотела бы ещё. Надо тайком от Марека сходить в костёл.»         «Какой, к чёрту, костёл?! – вскипел Марек. – Стоп. Так, значит…» Он бешено листал страницы, пробегая глазами малоинформативные заметки.         «30.III.1960.         Я беременна. Кася говорит, что наверняка. Она единственная знает. Я пыталась поймать Ендрека, намекнуть. Но я не нужна ему. У него появилась девушка – молодая, нежная студенточка. Войцек ему завидует. А я… Я готова умереть от стыда. Если бы не Эвка – (несколько слов вымарано). Надеюсь только, что это будет мальчик. Сын Марека.»         Коротко стриженные ногти впились в дневник. Марек тупо и неподвижно всматривался в строчки. Сын Марека… родился дочерью Ендрека? Это что ж получается… Нет, Хеленка и правда на него не похожа, но он-то думал… И Кася, Кася знала правду – и молчала, сука… Марек посмотрел на дневник, затем положил его на свою тумбочку. Отхлестать бы её этим дневником по лицу… В гневном отчаянии он закурил прямо в спальне – плевать! На всё теперь плевать…         Марек не помнил, сколько он просидел на кровати, куря одну за одной. Раздался звонок в дверь. Весёлый голос Эвки за дверью поверг его в смятение: вдруг и она – не его дочь?! – Папа! – девушка поцеловала его в щёку, слегка поморщившись от запаха табака. – Ты представляешь, Куба Раковский…         Марек ловко схватил Эву за подбородок, повернул прекрасное лицо к свету. Мысленно выдохнул: черты Эвуси, по счастью, слишком повторяют его собственные. Ошибки быть не может. Она – его дочь. – Что такое, папочка? – Эвка удивилась, повернулась к зеркалу. – Что–то не так? – Я тебя просил, кажется, не краситься, – добродушно проворчал пан Марек, – опять все ресницы в хлопьях? – Ну папа, сейчас так модно…         Дверь распахнулась. В коридор вошли Анеля и Хеленка. – Ты представляешь, Маречек, в последнюю минуту вспомнила, что у нас кончается соль, – неверная жена повесила сумку на крючок. – Хеля, отнеси на кухню. Вот мы и задержались. Ты зря не пошёл: Тереска и пан Камиль столько всего рассказывали…         Марек не слушал её. Его внимание было приковано к Хеленке. Незаметно заглянул ей в лицо, убедился, что ни одной его черты там нет… В сердце больно кольнуло. И тут Марек вспомнил свой дурацкий сегодняшний сон, над которым он ещё посмеялся: снилось, что Анелька расстреляла его из пулемёта, как в Советско-польскую.         Ещё и посмеялся, наивный.         Еле дождавшись, пока дочери лягут спать, а жена покончит с бытовыми делами, Марек вновь схватился за дневник. Нашёл нужные странички, заложил пальцем. «Может, не стоит? – робко шевельнулось в нём опасение. – Она тебя так любит…» «Любила бы – не рожала бы от кого попало», – возразил сам себе Марек. Анеля, зайдя в комнату, хотела было выключить свет и лечь, но муж удержал её: – Подожди-ка. Надо поговорить. – О чём? – удивилась Анелька, со страхом заглянув в мрачное лицо супруга. – Что случилось, Маречек? – Вот об этом, – Марек едва сдерживался, чтобы не отшлёпать её по лицу синей тетрадкой. – Это ты писала? – Это мой дне… – пани Шафраньская взяла в руки тетрадку, открытую на злополучном 1960-м. – Откуда… – Лежал в шкафу. – Маречек… – светло-карие глазки забегали, щёки покраснели маковым цветом. – Прости…         «Она даже не оправдывается, – внутри у Марека всё похолодело. – Она это признаёт. Шанс на подлог или клевету нулевой.»         Анеля опустилась на колени, даже ниже – куда-то к стопам, обняла ноги Марека. Тихо простонала: – Прости, миленький… Я виновата… Прибей меня, если хочешь… – Хватит унижаться, – прошипел Марек, – встань и посмотри мне в глаза.         Она поднялась, как послушная ученица. Выражение её глаз было жалким и несчастным – и ищущим, жаждущим прощения. Анеля вся подрагивала, как при их первой встрече, кусала вишнёвые губы, горячо шептала: – Маречек… – Как ты могла?! – громким шёпотом возмутился Марек. – Ну как?! Я же тебя так любил… мы были так счастливы!         Горькие слёзы, навернувшиеся на глаза жены, его почти не трогали. Пан Шафраньский вновь увидел себя молодым сотрудником ГМ, полным жизни и погружённым в работу. Ладно сейчас, но тогда он был весьма и весьма красив и обаятелен – жаль, понял это, лишь заматерев. Зачем было ему изменять?! Да с такими последствиями… Что ж, немудрено: после рождения Эвы им сказали, что Анеля осталась бесплодной. Вот она, вероятно, и не стала избавляться от ребёнка. Сына она ему хотела родить, ага, как же! – Какая же ты дрянь, Анелька…         Звук глухого рыдания. Вновь она опустилась на колени, попыталась поймать его руку, чтобы поцеловать – Марек вырвал её, спрятал за спину: – Прекрати. – О, будь я проклята, – простонала она сквозь зубы, – что же со мной теперь будет… – Ничего. Мы разведёмся. – Маречек… – вновь эта мольба. Ну сколько можно травить ему душу?! – Мы разведёмся, и ты получишь возможность спать хоть с десятью Ендреками… – Нет, нет! – Анелька вскочила на ноги, попыталась броситься на шею. – Мне нужен только ты… – Уходи, – Марек брезгливо оттолкнул её – совсем слабенько. – Но как же… – на лице Анели вдруг появился ужас. – Куда я пойду… – К Ендреку, – буркнул Марек. Анеля вновь расплакалась – неслышно, но горько: – Выгоняешь меня…         «Вот дьявол. Я поступаю, как её тётка. Хотя сейчас, в общем, ей есть куда идти, выгонять из дома мать своих детей… – судорожно думал Марек. – Но за такой обман!.. Нет, не могу. Лучше уйду сам. Хоть соберусь с мыслями.» – Ладно. Девочкам нужна мать. Оставайся.         Анеля вновь кинулась к нему, но Марек отвернулся. Достал из-под кровати чемодан. Жена вся задрожала, заплакала: – Не надо, не уходи, Маречек… Хочешь, я… – Ничего я от тебя уже не хочу, – прошипел он, собирая вещи. – Хочешь, побей меня… Я… – Я что, по-твоему, деревенский алкоголик?!         Она застонала, заплакала. Но Марек уже не слушал её. Девочкам мать нужна, но, раз их мать оказалась такой, может, взять Эву к себе при разводе? Эвка точно не откажется. Да и ему так будет спокойнее. Хеленку жаль, но сейчас… сейчас Мареку слишком больно о ней думать. – Куда же ты пойдёшь, Маречек? – сквозь слёзы прошептала Анелька. – Останься здесь… Мы всё решим… Всё будет, как ты хочешь. – Нет. – Марек закрыл чемодан, вновь вывернул свою руку из нежной Анелиной ладони. – Не могу тебя видеть. – Поешь хоть, родненький, – всхлипнула она ему вслед.         …Мирек и Кася были порядком удивлены, когда Марек явился к ним в неурочный час с чемоданом в руке. Вновь, как когда-то в детстве, Марек жаждал укрыться, спрятаться в объятиях старшего брата. Большие зелёные глаза пытливо искали его глаз – несчастных глаз человека, которого судьба ударила под дых. – Миречек… – на большее сил не хватило. Марек обнял брата, прижался к нему. Вновь почувствовал себя малышом, больно оцарапанным кошкой. К глазам подло подступили слёзы, и Марек вдруг горько разрыдался. – Она меня предала…         Мирек гладил его по голове, приговаривая, как почти сорок лет назад: – Ну чего ты, Маречек? Не плачь, маленький…         Кася хмыкнула. Марек поднял глаза: – А ты… я любил тебя!.. Как сестру… А ты ничего не сказала… предательница… – Дьеве мано, да ты бы просто послал меня тогда, вот и всё, – тихо сказала Кася. – И потом, бедная девочка не ведала, что творит. Пойдёмте-ка в спальню, пока Адась не проснулся. – Вы о чём это? – тихо спросил Мирек, пока Марек рассеянно плёлся по коридору. Легонько стукнула закрываемая дверь. – Анеля… Анеля изменила мне, – выдавил из себя горькое признание пан Шафраньский, чувствуя себя будто в дурном сне. – Ленка – не моя дочь… – Быть не может, – ахнул старший брат. – Я сам так думал.         На лице пана Мирослава появилось выражение брезгливости. Он покачал головой: – М-да… А казалась такой хорошей девушкой… – Она ею и была, – вздохнула невестка. – Но муж уделял ей маловато времени… – Кася! – Мирек чуть не рухнул под кровать. – И ты её оправдываешь! – Нет, – пани Катажина резко потушила верхний свет, зажгла через секунду лампу на тумбочке. – Но мне её жаль. – Какие глупости, – проворчал Мирослав. Марек вновь обнял его. Рана саднила. О, лучше б по нему правда постреляли из пулемёта… – Бедный мой братик. – Глупости? – пани Катажина села на постель – расчёсывать косу. – Ну конечно… где вам понять женщину?         Потрясённый Мирек хотел что-то возразить. Мареку стало неловко: – Не ругайтесь хоть вы из-за нас. Если хотите, я уйду. – Нет, – быстро сказали и брат, и Кася. Мирек погладил брата по спине: – Ну куда ты пойдёшь, Маречек? Останься… – К Войцеку. – Нужен ты ему, – невестка перевязала седеющие пряди резинкой. – Переночуй у нас. Там будет видно.         Мареку оставалось лишь горько вздохнуть и вновь обнять брата. Кася тихо спросила его: – Ты голодный?         За Марека ответил его желудок. Ну конечно. Он и не поужинал с этими всеми… злоключениями. – Так, пошли на кухню, – велела невестка. – Напою тебя молоком, а то мы всё подъели.         Марек поднялся. Его захлёстывало отчаяние. Взгляд, ища опоры, уткнулся в стену – в портрет Мариана Кукиза, первого мужа матери. Полутьма придала чертам резкость, торчащие уши и глаза особенно выделялись, как и тонкая шея…         «Лучше бы я умер, как и он, молодым, – подумал Марек, ведя Мирека на кухню. – Пристрелили бы меня бандиты – не застал бы ни декабрьских волнений, ни этого всего… Умер бы счастливым, любимым юношей… А она бы нашла другого.»         …Конечно, неверная жена искала способ помириться. На следующий же день заслала гонца – Эвку. Дочь, тревожно глядя на отца и сидящего здесь же дядю, вопрошала: – Папочка, почему ты не дома? Что случилось? Мама не говорит ничего. Только смотрит на Хельку и рыдает.         «Так ей и надо, стерве.» – Мы с… вашей мамой серьёзно поругались, – ответ дался Мареку с большим трудом. – Я пока побуду здесь. – А из-за чего? – спросила Эвуся. Мирек нахмурил брови, хотел было вмешаться, но Марек жестом остановил брата: – Это я тебе расскажу потом. Когда вырастешь. – Но папа, я уже взрослая… – Не для этого.         Эвка опустила голову. Бедный котёнок, она ведь когда-нибудь всё равно узнает… и обозлится на мать. Горячая, горькая обида вновь захлестнула Марека. Погладив дочь по голове, он поймал сочувственный взгляд старшего брата и попросил: – Расскажи лучше, как дела в школе?         Ещё через день гонец передал ботинки. Марек хотел было отказаться, но Кася заметила, что ей хватает хлопот и без его простуд, и велела их примерить. Спорить с невесткой уставший после работы пан Шафраньский не собирался. Примерил подарок, деловито спросил у Эвки: – Сколько я должен твоей матери за них? – Нисколько, – девушка ужаснулась, – папа, так вы и в самом деле… – Да. – В сердце больно кольнуло.         Кася, молча пришивавшая пуговицу к брюкам Адася, едко выплюнула: – Ты ей по гроб жизни должен. Она тебе детей родила.         Марек промолчал. Ругаться при Эвке?! Ещё этого не хватало. Достал из кошелька последние пятьдесят злотых: – Этого хватит? – Папа! – Эвуся горько расплакалась, и Мареку стало слишком невыносимо. Ну не умирают же они, а просто расходятся! Погладив дочь по голове, он ушёл курить. С кухни Марек слышал, как Кася утешает племянницу, как они засобирались к ним вместе… Выкурил пару сигарет, погрузился в свои мысли… Сколько ещё так будет? Чего он ждёт?         Кася вернулась от Шафраньских нервной и расстроенной. С ходу заявила Мареку, что он должен вернуться в семью, что девочки ничего не понимают, а Анеля вянет, как вырванный цветок. Слова невестки больно царапнули по сердцу, и без того измученному событиями последних дней… – Как ты не понимаешь, – тихо, но твёрдо возразил Марек, – нет больше никакой семьи. Есть я – и эта женщина. И всё. – А дети?! – Кася зло выдохнула. – О девочках вы оба забыли со своими обидами и раскаяниями! Хелюся сама не своя. Эвка – ты сам видел… Изуверы!         Марек знал, что невестка нервничает не только из-за них. Мирек, страшно недовольный позицией жены, высказал ей за эти два дня много интересного. За закрытыми дверями спальни, конечно, но до Марека и Адася кое-что всё-таки долетало. – Может, ты и права, – тихо произнёс Марек. – Я должен, по крайней мере, поговорить с ней. – Должен. – Касенька… – никогда он не называл её так, боясь показаться слишком нежным. – Прости нас с ней. За всё.         Ответом ему был лишь усталый синий взгляд.         Возвращение домой тяжело далось Мареку. Оно напоминало отступление проигравшей армии – бесславное, тяжёлое, горькое. Дочери бросились к нему, и у пана Шафраньского не хватило духу ни сказать, что он явился лишь за вещами, ни спросить, где их мать. А на Хеленку и смотреть было больно. – Кто пришёл? – раздался голос Анели, вернувшейся домой с продуктами.         Марек не вышел к ней взять тяжёлые сумки, как он обычно это делал. И вообще, женщина, которую он увидел, была лишь бледной тенью его Анельки – лицо мрачное, бледное, даже волосы, казалось, потускнели. – Ты пришёл, Марек… – робко прошептала она обескровленными губами. – Я пришёл поговорить насчёт развода. – Пусть не надеется на лучшее, предательница. Хотя детей жаль.         Анеля закрыла дверь, села за стол. Жалобно и ласково посмотрела ему в лицо. О, когда-то он всё готов был отдать за этот нежный взгляд… Мареку вдруг вспомнилось, как счастливо она улыбалась, выходя с ним из ЗАГСа, как шутил над ними Дорошевич… И неужели все эти воспоминания, всю эту нежность она предала… ради чего?! – Ради чего? – глухо повторил Марек. – Зачем ты изменила? – Сама не знаю, – ответ неверной тонул в судорожных рыданиях. – Я…         Пожухлой травой Анелька клонилась к столу. Мареку было её капельку жаль, но предательство жгло ему душу. Да если бы просто изменила! Двенадцать лет врала, ластилась к нему, как ни в чём не бывало, а он, наивный, думал, что лучше женщины и на свете нет… – Как ты могла привнести грязь в нашу светлую жизнь, – зло и растерянно вымолвил Марек, беря сигарету, – и ведь столько скрывала! А Ленке, интересно, как ты в глаза смотришь? А если она узнает?!         Анелька лишь разрыдалась в ответ. Да никак она не смотрит в глаза ребёнку, Эвка же говорила – избегает… Да будь оно всё проклято. Почему всё происходящее – не кошмарный сон… – И ведь, главное, скрывала столько лет… Отчего не сказала, не попросила прощения сразу? Может, я и простил бы…         Изменщица недоверчиво подняла голову: – Я… я думала, ты меня выгонишь… хотела сказать, если Ендрек захочет на мне жениться…         Марек поразился её хитрости. – Как здорово вы обеспечили тылы, пани Шафраньская!.. Народное войско Польское рукоплещет стоя. Но что-то пошло не так, да? Рыбка слетела с крючка? Пришлось остаться со старым невнимательным мной?         Откуда в нём такая язвительность – он и сам не знал. Анеля удивлённо посмотрела ему в лицо, затем вновь принялась заискивать: – Маречек… я всегда тебя любила… прости! – Нет, Рубикон перейдён. Детей только жаль. – Может быть, ради них?.. – И чему их научит мать-изменщица? – Марек тотчас же пожалел о сказанном. Но слово – не воробей… Анелька снова опустила голову: – Но я люблю их… И тебя…         Сердце вновь заболело, да так, что Мареку стало тяжко дышать. Любит она его… ну конечно… – Разве это любовь?! – прошипел он. – Обманывать меня столько лет…         Она что, надеялась, что он никогда не узнает?! – Я старалась искупить свою вину, – прямо посмотрев ему в глаза, ответила Анелька. – Старалась быть хорошей женой… – Ты?! – вскрикнул Марек – и от потрясения, и от боли. Схватился за сердце. – Ты…         В глазах неверной появился ужас. Она бросилась вон из кухни. – Эва! Эва! Вызови «Скорую»! Папе плохо с сердцем…         «Конечно, плохо. Ему нанесли такую рану…» ***         Даже войти в супружескую спальню было пыткой. Шафраньская лежала на диване лицом в подушку. Всё произошедшее казалось ей кошмарным сном – и давило, давило, давило чувство вины. «Я убила Марека, – пронзила её чудовищная мысль. – Камиль ведь говорил, что смертность от инфаркта пока остаётся довольно высокой… Я убила его… Будь я проклята!» Слёз уже не было. Была горькая, глухая тоска. Тоска по времени, когда Анеле не в чем было себя упрекнуть. Пусть её шпыняли, думали про неё гадости – она про себя-то знала, что права. Наоборот оказалось хуже. Правда вышла из берегов и затопила её жизнь.         «А я не знала, что ты – такая шлюшка», – сказала ей когда-то ревнующая Тереска. Анеля и сама не знала, что за помрачнение сознания на неё нашло… Тогда пани Шафраньская была молодой, красивой и счастливой. Отчего она не поговорила с Маречком, как советовала Кася? Отчего ввязалась в шпионскую игру с юным соседом? Ещё и забеременела… О нет, вероятность того, что Хеля – дочь Марека, есть, но – исчезающе маленькая… Хотя… И всё же предательство есть предательство… Мысли путались. Под беспокойный девичий шёпот из-за стены Анеля провалилась в сон.         …Она сидела за столом в их старой, довоенной хате. Правда, почему-то не вытерта была пыль и не выбелена печка – позор, вечный позор в глазах матери, которая считала, что забросить хозяйство можно лишь при родах или при смерти. А вот и сама мать – строгая, прямая, в белом платке. А рядом – отец и Янек… Анеля кинулась к ним, но мать остановила её жестом. – Сядь, бесстыжая. – Голос матери эхом раздавался в Анелькиной опустевшей голове. – Ты совсем забыла о Боге, о своём христианском долге! Совсем не учишь своих бедных дочек катехизису, да и живёшь всю жизнь во грехе, называя это супружеством! Я думала, Кристина – позор семьи, но ты!..         Анеля бросилась на колени, однако мать, точь-в-точь как Марек, отстранилась от неё и отняла жадно целуемую руку. Кинулась к отцу: он такой добрый, может быть, заступится… Но и в глазах отца блудная дочь увидела лишь горькое разочарование и гнев. – Я должен сказать, мать права… Нехорошо жить невенчанными. Твой Марек, правда, славный, странно даже для такого безбожника. И мы бы смирились, но как ты с ним обошлась!.. Усугубила один грех другим… Принесла плод измены в дом… Позор какой, да в роду Яновских такого ещё не было! Стыдно мне, стыдно даже здесь!         Анеля сжалась в жалкий комок и упала к ногам Янека. Может, братик, так часто катавший её в детстве на шее, найдёт хоть одно доброе слово для своего зайчика… Но на лице его застыла гримаса потрясения. – Как ты могла так поступить с мужем, Нелька? – брат качал головой. – За что ты так с ним? А как же моральный кодекс? Представь, что скажут Фелек, Марыся, Алька, Ренка, если узнают? Да и без этого… Ну неужели тебе ни капельки не стыдно перед самой собой?! Уходи…         Только один голос – нежный, ласковый – звал Анельку к себе со стороны ставка. Он говорил, будто напевая: – Бедняжка, запуталась в тине лжи и страданий… Спустись к нам под воду, от жизни земной отрекись… Довольно с тебя, довольно житейских метаний… На свете ином, под водой, тебя ждёт весёлая жизнь! – Кшиська! – закричала Анеля и очнулась. Что это было? Сестра звала её в Ад? Боже, Боже! Что это было?         «Я убила Марека. Я убила Марека и полностью виновата во всём. О, лучше бы я умерла ребёнком! – в отчаянии думала пани Шафраньская, кусая губы. – Может, сдаться в милицию? Нет, это глупо… Пошлют к чёрту. Да и что они бы мне присудили, тюрьму? Это ерунда… Я не хочу жить.»         В первую секунду её ужаснула такая крамольная мысль, но потом она показалась вполне обыденной. Зачем ей жить? Марек выйдет из больницы – и бросит её, девочки узнают – и отвернутся от матери, а больше у неё никого и нет… Пани Агата, наверное, брезгливо отвернётся от неё, как Маречек, а Кася поругается с мужем совсем… О, зачем такая жизнь…         И Анеля вновь уткнулась носом в спинку дивана. Теперь ей пригрезилось, как дядя порет её кнутом, а тётка кричит: «Потаскуха! И зачем тебя взяли только, проклятую!» «Заткнись! – и кнут уже летит в тётку. – Тебя забыл спросить, сестра покойная не простила бы!» А та была, между прочим, беременна, чудом увернулась. Ох, всю жизнь Анелька приносила людям одни беды…         На работу с тех пор Анеля ходила автоматически, как робот. Детей почти избегала, утыкаясь всё время в морковную спинку дивана, только гладила их иногда по головам – но сразу отворачивалась, чтоб не видеть ни копию отца Эву, ни плод греха Хельку. Почти не ела – разве что на работе, чтобы товарки не приставали. Дома готовила что-то, но только для девочек и Мареку в больницу – сама хватала куски хлеба похуже, будто наказывая себя. Ко дню рождения дала Эвке денег и велела купить новую одежду, какую хочет, а к ней не приставать. Дочь ушла куда-то вся в слезах, но Анеля лежала, как труп, едва помня себя.         Сколько прошло времени – неделя, месяц, год? Никакого значения это не имело. Просто отворилась дверь, и в гостиную вошёл пан Мирек. «Он пришёл меня осудить, – подумала Шафраньская, не испытывая никаких чувств. – Ну что ж? Имеет право.» Никакие иные варианты в затуманенную голову не шли. – И давно так, Эвуся? – спросил деверь. – С тех пор, как папа в больнице… – заливалась слезами дочь. – Мда… – пан Миречек подошёл к ней, лежащей на диване. – Анеля, поговори со мной.         Она повернула голову. Деверь напряжённо уставился в её лицо. Ну да, пани Шафраньская не очень хорошо выглядит, но, когда не хочешь жить, это такие мелочи… – Анеля, поговори со мной, – вторично попросил он. – Ты узнаёшь меня? – Да, – вяло ответила она, – пан Миречек. – Ну, слава Богу, это помнишь. А это кто? – он указал на Эвку. – Эвуся, – тихо произнесла пани Анеля. – Что с тобой происходит? – пан Кукиз почему–то не собирался её осуждать. – Ничего. – Но как же ничего, мама?! – не выдержала Эвка. – Ты ничего не ешь и всё лежишь! Ты никогда такая не была! Ты нас любила… – Подожди-ка, – пан Миречек перебил её. – Анеля, ты ела сегодня? – Не помню. – Какая разница?! Марек скоро её бросит. Этот мужчина ей никто. – Какое сегодня число? – Двадцать пятое марта. Благовещение. – С ума сойти, – деверь покачал головой. – Эва, ты уже большая… Пойдём-ка, поговорим…         О чём? Но уже через секунду Анеле вновь стало всё равно. Нет, Эвку жалко, останется без матери, будет плакать… Хельку тоже жалко, наверное… Ни где младшая дочь, ни что с ней, Анелю особенно не волновало. Она вечно то в музшколе, то по улице носится. – Алло? Можно психиатрическую «Скорую» вызвать? – раздался голос деверя. Женщина лежит, не встаёт, не помнит, ела ли сегодня. Не ест неделю. Нет, не буйная, что вы! Адрес…         Она не сопротивлялась. Всё равно сил не было. Последнее, что она запомнила – совершенно несчастное лицо Эвы и то, как пан Мирек сказал ей: – Милая, собери вещи – свои и Хеленки. ***         Марек часто вспоминал, как лежал в больнице после столкновения с бандитами. Сейчас было очень похоже: белый потолок, лечение, мамина тревога… Только вместо Анели корзинки с едой таскала Эва. Ни её мать, ни сестру он не видел. Эва всё время грустила, на вопросы отвечала односложно, без подробностей. Марека это удивляло: – Ты совсем впала в уныние, дочка. Что с тобой? Тебе мать чего–то наговорила? – Нет, ничего… – Дома что–то случилось? – Нет… – Бабушкин кот болен, что ли? Или контрольную завалила? – Нет, папочка, ничего. Выздоравливай. – И девушка уходила с опущенной головой, будто задавленная каким-то грузом.         «Бедняжка тяжело переживает развод, – в очередной раз решил Марек, – да и дома, похоже, нерадостно…» Он внутренним взором увидел ту Анелю, что встретила его в последний раз – несчастную, потухшую женщину. Вместо того, чтобы утешить девочек, она наверняка замкнулась в своей тоске и плачет. Надо поговорить с Миреком, что ли. Или послать ей записку. Мареку вспомнилось, как Анелька – ещё чистая и невинная девочка – рыдала над его простреленным плечом… Точно, когда Мирек сказал, что смерть прошла совсем рядом. А ведь и сейчас, может быть, не подоспей «Скорая» вовремя, он бы умер… Интересно, каково ей? Так, доктор запретил ему волноваться…         На следующий день вместо Эвуси внезапно пришла Хеленка. Марек неожиданно для себя рад был её видеть. «Всё-таки уже неважно, кто её отец, – пришло ему в голову, – я имею на неё больше прав – столько лет заботился, считая родной дочерью! И привязался к ней крепко.» Девочка справилась о его здоровье, кратко рассказала, как дела в музыкальной школе. И застыла, глядя прямо в серые глаза внимательным карим взглядом, будто решаясь на что–то. – Чего ты, Ленуся? – удивился Марек. Он редко видел младшенькую такой серьёзной. – Ты ведь ничего не знаешь, папа, – почти шёпотом сказала девочка. На тёмно-карих глазах выступили слёзы. – Ничего… – А что я должен знать? – ещё этого не хватало! Никак Анелька что–то устроила. – Что-то с матерью?         Хеленка всхлипнула, достала вышитый носовой платочек: – Обещай… папа! Обещай, что тебе не станет хуже! – Хуже уже не будет, дочка, – Марек присел рядом с ней, погладил по головке. – Ну, Ленця, что случилось?         Девчушка подняла на него глаза и, прерываясь на рыдания, заговорила: – Случилось то, что мама сошла с ума и впала в депрессию… Мы с Эвой пока живём у дяди с тётей, порой ночуем у бабушки… А квартира наша стоит запертая, только иногда берём оттуда то, что забыли. Дядя говорит, что оставлять нас без присмотра, когда рядом крутится какой-то хлопец, нельзя… – Франек, что ли? – И тут до Марека дошёл смысл всех сказанных Ленкой слов. – Мать сошла с ума? Что ты несёшь?! – Это правда! – разревелась Хеленка. – Её увезли на машине… Доктор говорил с дядей и с ней. Я мало знаю, меня там не было! – Матерь Божья, – вырвалось у Марека. – И Мирек ничего мне не сказал?! – Не сказал. И нам не велел, – всхлипнула девочка. – Дядя говорит, что тебя ещё раз хватит удар, когда ты узнаешь… А тётя сказала, что скрывать такую правду – это чересчур, а дядя закричал: «Да ты что?!», и они не разговаривали друг с другом до ночи… Прости, папа, что я рассказала… Тебе плохо? – Нет, – Марек обнял дочь за плечи, поцеловал в голову. – Ты – умница. Ты одна честно поступила со своим несчастным отцом. – Только не говори дяде, что это я сказала, – попросила дочка, жалобно – точь-в-точь как Анеля – заглядывая ему в глаза. – Он очень просил тебя поберечь, не говорить ничего… – Благими намерениями дорога в ад выстлана, – пробормотал Марек. – Не скажу, Ленуся. Не скажу.         После её ухода он страшно пожалел, что сердечникам нельзя курить. Анеля всегда была немного нервной, когда дело касалось их семьи… «Я довёл её до психбольницы, – червь сомнений укусил несчастное Мареково сердце, – я был жесток с ней…» «Ну уж нет, я и без того был добр, – возразил разум, – любой другой отлупил бы её чем попало…» Пан Шафраньский почувствовал себя несчастным и уставшим. Он закрыл глаза. Было тяжело, горько, но сердце… кажется, сердце выдержало.         …Мирек, будто почуяв суровое настроение брата, пришёл не один. Ругаться при Адасе не хотелось. Однако, желая поддеть брата за его идиотское решение, Марек невинно спросил: – Как там Анеля? Совсем забыла своего бедного мужа! Я её и не видел… – Ну, как видишь… – Мирек отвёл глаза. На лице пана Кукиза проявились морщинки и тревожное, нервное выражение. Марек пожалел брата: его прекрасные черты туманила забота обо всей семье… Но врать всё же не стоило. – Дядя, – перебил их Адась, – тебе пришло письмо от тёти Баси! – Точно, – письмо нервозно вынуто из-за пазухи. Марек поблагодарил, повертел пухлый конверт в руках. Потом. – Бася знает. – Мирек! – Прости, – пан Мирослав нежно коснулся волос брата. – Я проболтался… – Что дядя и тётя разводятся, да? – спросил Адась. Марек уткнулся лицом в подушку. Хотелось не то выть, не то сдохнуть. – Или что… – Да, да, – Мирек прижал палец к губам. Ну что за секретность уровня внешней разведки на пустом месте?! – Ты что-то хотел сказать, Адамек? – приняв ещё более невинный вид, спросил пан Шафраньский. Но мальчик, чуть ехидно улыбнувшись, замотал головой: – Нет, нет! – Агентура вас выдала, пан Кукиз, – Марек холодно посмотрел на брата. – Не надо вынуждать детей врать даже с благой целью. – Я боялся, что тебя это добьёт, – побледневшими губами произнёс Мирек, тихонько поглаживая голову братишки. – Я не хотел… – Я ведь всё равно бы узнал. Твой план был глупым с самого начала. – Признаю, ты прав. – Мирек схватился за голову. – Я – идиот.         Тем временем Адамек старательно отковыривал краску с бортика больничной кровати. Мирек резко переключил внимание на сынка, выбранил и пожаловался: – Он дуреет, когда рядом Хелька. Вечно как начудят что-нибудь! И вроде не малыши, одиннадцать лет скоро парню! А порой ведёт себя, как дурак…         Марек хмыкнул. Его когда-то тоже так ругали. А потом пришла война, и пришлось резко стать серьёзным. Сунул племяшу в руку «злотувку», как Мариану когда-то: – На, Адась, только не балуйся. – У меня теперь в копилке будет шестнадцать злотых! – воскликнул Адась. – Спасибо, дядя! – Только не купи на них ежа, как в прошлом году. – Марек улыбнулся. – А тебя, Миречек, чем порадовать? – Скажи, что ты на меня не сердишься… – Мирек смотрел робко и жалобно, будто боялся ответа. – Как я могу сердиться на тебя? Ты – мой любимый брат…         Мирек с чувством поцеловал Марека в лоб. Затем послал Адася за газетами и стал едва слышно рассказывать печальную повесть об Анельке, потерявшей своего Маречка. ***         В квартире было пусто и пыльно. На душе у Марека – тоже. Невыносимо было вспоминать о женщине, которая десять лет хозяйничала здесь, любовно вила семейное гнездо для обманутого мужа. Но так же невыносимо было жаль её… Наивная деревенская девочка отдала Мареку лучшие годы своей юности, чуть не пожертвовала здоровьем ради Эвы, за всякое дело бралась обстоятельно… А теперь её пичкают таблетками в психушке! Уму непостижимо. Марек поначалу сердился на брата за то, что он натворил с Анелей – теперь ведь её будущее под большим вопросом, – но, поразмыслив, вполне согласился с его аргументами. К чему привела бы такая апатия – одному Богу известно. А его нет.         Понемногу раны затягивались, жизнь входила в колею. Марек долго был на больничном – восстанавливал своё бедное сердце. Честно попытался бросить курить, вплотную занялся лечебной физкультурой и научился готовить котлеты на пару. Но это всё касалось лишь физиологии, до морального восстановления ему было далеко… Эва и Лена не отходили от него, всё старались чем-то увлечь или порадовать папу. Мама, Мирек и Кася тоже не оставляли Марека, а что касается Баси… Вместе с гневным письмом, порицавшим «эту колхозницу», Бася выслала брату всю свою получку. Марек было вернул сестре деньги, но она немедленно перевела их обратно и отчитала младшего брата по телефону. Впрочем, слишком уж спорить с Басенькой Марек был не в силах, и, ругая себя за малодушие, спрятал деньги в резную шкатулочку. Ещё передарит на годовщину свадьбы.         Однако, несмотря на всё это участие, Марек чувствовал себя одиноко. Жизнь вдруг показалась ему пустой без Анели, и он всё сильнее тосковал по ней. Напрасно он уверял себя, что ему надо расстаться с неверной – гнев его успела погасить острая жалость. Марек, правда, сердился ещё за обман, но выбрасывать из жизни свою блудную Нелю и злосчастную Хеленку более не собирался. Срок её выписки всё приближался, девочки ждали мать, хоть и старались не говорить об этом, и с немым вопросом обращали свои печальные взгляды на папу. Но папа, правда, ещё не знал, как им лучше ответить, в каких выражениях, и тоже молчал.         Наконец, через несколько недель после Басиной годовщины свадьбы (часть денег он передарил-таки обратно) и дня рождения Адася этот час настал. Робко отворив дверь в квартиру, блудная птица вернулась в чуть не разорённое гнездо. Марек ждал её. Но вид Анели заставил его остолбенеть: до происшествия с дневником супруга, кажется, была лет на десять моложе. Она исхудавшими руками обняла дочерей, нежно расцеловала обеих сразу. Виновато вздохнула: – Как я могла замкнуться в себе и бросить вас, мои крошки? – Ах, мама! – рыдала крошка Эва, уже переросшая мать. – У нас вся жизнь будто перевернулась!         А Лена внезапно грохнулась на колени и, воздев свои карие очи к потолку, искренне воскликнула: – Господи, спасибо тебе!!         Марек невольно рассмеялся. Касина работа! Анелька медленно подняла на него глаза – глаза человека, готового ко всему. Сердце Марека дрогнуло и залилось такой нежностью, что он сам не ожидал. Его Анелька здесь! – Иди ко мне, обними своего несчастного мужа.         Немой вопрос застыл теперь и на её губах. Она робко приблизилась, обняла его шею худыми ручками – как двадцать лет назад. Помнится, тогда деревья только начали облетать, и шальной жёлтый листочек приземлился на вишнёвые губы… Как давно это было! Будто в другой жизни… – Я не хочу развода, – Марек нежно поцеловал Анелю в лоб, еле оторвавшись, заглянул в глаза. – А ты?         Она могла передумать. Мало ли что было там, в психиатрической. – Тоже нет, – с облегчением прошептала его Анелька, прижавшись к мужниной груди. Марек готов был придушить в объятиях это тощее тельце. Дочери тихо, благоговейно глядели на родителей, и Эвка – вот чудеса! – даже не плакала. Она была счастлива, и Хелька тоже, и весь мир будто пел, кружась в танце, а за окном весенний ветер нежно играл с молодыми листами и одеждой прохожих.