За мир и счастье мы готовы...

- До свиданья, папочка!         Дверь захлопнулась. Пан Мирослав улыбнулся. Вот и младшенький растёт не по дням, а по часам – его ноги уж не влезают в зимние ботинки, настала пора покупать новые. Старшенький же капризно заявил, что у него болит голова и он отлежится дома. Пил бы меньше на дядином дне рождения – не болела бы! Да, жизнь меняется, давно ли ныл и пищал крошка Мариан у мамы на ручках? Он, Мирек, был тогда молодым ещё ветераном, вынесшим Польшу из немецкой неволи на своих плечах… В этом году – двадцать пять лет Победе. Народная Польша развивается. Так, где там томик «Отверженных», которых так давно собирался перечитать?..         Сколько прошло времени, Мирек не знал. Где-то на шестидесятой странице он услышал звонок в дверь. Затем – ещё один звонок и недовольный вздох Мариана из комнаты. Пока этот похмельный ленивец встанет, пройдёт весь день. Пан Мирослав с трудом выбрался с дивана и, вооружившись костылём, побрёл в коридор. - Кто там? – удивился он, разглядев через дверной глазок две фигуры. - Квартира Кукизов? – уточнили из-за двери. – Мариан Кукиз живёт здесь? - Да. - Нам надо поговорить, - твёрдо заявила седая фигура, стоящая впереди. – Откройте, пожалуйста.         Теряясь в догадках и чуя что-то нехорошее, пан Мирослав повернул ключ. Незваные гости вошли в квартиру. Это был пожилой мужчина в очках и совсем молодая девушка в пушистой шапке. Она опустила глаза, затем бросила взгляд куда-то в сторону спальни. Пожилой подал руку Миреку: - Кароль Шиманьский. Работаю в воеводском комитете партии. - Мирослав Кукиз, архитектор. - Очень приятно. А это – Зофья, дочь моя… блудная дочь, так сказать. Пан Мирослав, где мы можем поговорить?         Пришлось проводить их в гостиную. Мирека смущала некоторая округлость стана гостьи, в нём крепло подозрение. «Вот они – плоды сексуальной революции, - неприязненно подумал хозяин. – Ну, Марианек… Впрочем, оно и неудивительно. Маречек абсолютно прав: никакой самодисциплины, сдержанности в нём нет и никогда не было.» - Я полагаю, вы – отец Мариана? – уточнил пан Шиманьский. – Вам не стыдно? - Имейте совесть, - холодно отозвался старший Кукиз, физически чувствуя, как позор покрывает его седины. – Я не позволю… - А вот это вы сынку позволяете? – театрально указал на дочь пан Кароль. – Бедная девочка плакала, искала его… почти смирилась – и вот… Зося была совсем юной, невинной… - И всё же никто не заставлял её… уступать Мариану, правда? – Мирек, разозлившись на бестактного гостя, едва держал себя в руках. Зося уставилась в пол, по нежным розовым щёчкам покатились крупные слёзы. - Никто, - горько произнесла она, - но я думала, он меня любит…         Мирек схватился за голову. Эта девочка не выглядела ушлой аферисткой. Скорее, потерявшимся ребёнком, который хочет домой и горько плачет. - Простите меня, панна, - спешно заговорил хозяин, пока отец пострадавшей возмущённо ловил ртом воздух. – Я не мог и представить такого… Я в ужасе. Сейчас позову Мариана. - Да уж, позовите, пожалуйста, - ядовито отозвался пан Шиманьский. Но, глядя на неуклюжие попытки Мирека встать с дивана и не упасть, сменил яд на мёд: - Позвольте, я помогу. Боевое ранение? - Да, под Мирославцем. - Ого, да мы могли быть в одном полку… - в холодных глазах пана Кароля промелькнуло невольное уважение.         Мариан уже сидел на кровати. Миреку противно было даже смотреть на сына. Они-то с Касей мечтали, что мальчик станет их поддержкой и опорой, порядочным мужчиной, образованным и интеллигентным… Слишком много хотели, видимо. Как бы впридачу и Адась не вырос таким же, как братец. - Приводи себя в порядок, бесстыжий, и иди в гостиную. К тебе пришли. Надо поговорить. – Пан Кукиз резко развернулся и вышел из комнаты. - Марианек! – Зося вскочила с кресла, стоило Мариану прийти к ним. – Ты… ты помнишь меня?         Молодой человек ответил влюблённой девочке хмурым взглядом: - Не очень… - Вот негодяй! – теперь вскочил пан Шиманьский. – Увёл девчонку на всю ночь, сделал ребёнка, а теперь – не очень?! - А, - Мариан протёр сонные очи, - ты – та девочка, которая всё хотела сама заплатить за свой ужин и за гостиницу? Припоминаю…         Зося не знала, куда девать глаза. Она безотчётно тянулась к Мариану, будто хотела прильнуть к нему. Пан Шиманьский же кипел от ярости: - Какую, ко всем псам ада, гостиницу?! - Это неважно, - перебил пан Мирослав, - молодые люди, я надеюсь, что вы будете благоразумны. Ребёнок… раз уж так получилось, должен расти в семье. Я настаиваю на заключении брака. Мне противно иметь сына-развратника. - Мне тоже! – распалился пан Кароль. – Это такой позор… Зося, я совершенно согласен с паном Кукизом. Хватило тебе ума шляться по гостиницам – чеши замуж! - Позвольте, - подал голос Мариан, - я не хочу жениться. - Идиот, - простонал пан Мирек, чувствуя, как голова начинает раскалываться. – Беспутный идиот… Кого я воспитал… - Папочка, сейчас ведь необязательно жениться, - робко вставила Зося. – Мариан просто будет платить мне алименты, да, Марианек?         Гневного ответа гостя Мирек толком и не расслышал. Ему стало плохо. Голова готова была взорваться, как граната, оставившая когда-то молодого капрала Кукиза без ступни… О боже… - Папе плохо, - Мариан юркнул на кухню за нашатырём. Как когда-то в детстве. Голова… С большим трудом пан Мирослав сконцентрировался, посмотрел на Шиманьского и тихо сказал: - Мариан женится на вашей дочери. Или он мне не сын.         Граната в голове взорвалась. Скрипя зубами от боли, пан Кукиз попрощался с гостями и смутно представил будущий скандал, который Кася устроит Мариану. Парень уложил отца в постель, дал выпить обезболивающее. Ох, старость – не радость, контузия раньше так о себе знать не давала… Плохо, ещё и в ушах звенит… Позор… - Надо ж было так вляпаться, - буркнул Мариан, прикрывая за собою дверь.         …Кася действительно устроила дикий скандал. Поведение сына, которое она поначалу оправдывала молодостью и тем, что «покойный отец тоже любил развлекаться в юности, что такого-то?», окончательно надоело пани Кукизовой. Более того, она с полным сочувствием отнеслась к положению Зоси и всячески стала давить сыну на психику – то апеллируя к совести и дворянской чести, то обзываясь и посыпая голову пеплом. Эти истерики так замучили Мариана, что он согласился жениться на Зосе, тем более, пан Шиманьский обещал дать молодой семье денег на кооперативную квартиру. Раз так, и Кукизы сочли своим долгом поучаствовать – Кася сняла сбережения с книжки и припрятала под матрас, объявив их свадебным подарком.         Само торжество получилось достаточно скромным и поспешным. Жених не выказывал особой радости, но исправно говорил «да», а невеста, сияя от счастья и тайком гладя животик, отнеслась к брачным клятвам со всей серьёзностью. «Боже, во что она вляпается, - невольно думал пан Кукиз уже во время застолья, - Мариан умеет быть весьма несносным… Боюсь, он не остепенится. Но должен. Должен же, в конце концов, отвечать за свои поступки.» - Миречек, - тихо спросил Марек, - ты уверен, что этот брак – хорошая идея? Мариан будто цианистого калия вкусил. Спорю на тысячу злотых, что скоро разведутся. - Не знаю, - честно признался пан Мирослав. – Но иначе я не мог поступить… Мне стало так жаль девочку. И я виноват перед ней. - Чем же вы виноваты, пан Миречек? – удивилась Анеля, сидящая подле мужа. - И не только перед ней… Тем, что воспитал такого разгильдяя. - Ну, - фыркнула невестка, - она тоже молодец, неужто не говорила ей мать, что нельзя до свадьбы таким заниматься? - Может, и не говорила. Кто пищал «я стесняюсь, как можно», так что пришлось просить Касю просветить девочек? – поддел Марек. Анеля покраснела до ушей.         Пока пан Шиманьский толкал речь (как полагается, о новой счастливой ячейке социалистического общества), Мирек посмотрел в лицо Мариану ещё раз. В глазах сына была такая обида напополам с отчаянной, глухой решимостью, что пан Кукиз на секунду даже пожалел его. Брак по принуждению – паскудство по отношению к женщине, да и к мужчине, конечно, тоже… Разве не за личную свободу сражался он в рядах Войска Польского? Разве не за то, чтобы молодые люди выбирали друг друга по любви, а не за деньги или по велению родителей? Но, как выяснилось, есть исключения даже сейчас. Все эти личные свободы – для людей порядочных, а таких, как Манек, лучше держать в узде. Пану Кукизу вновь стало стыдно за сына. Ему в своё время хватило совести подождать до первой брачной ночи… хватило бы и на большее, если что… бедная Кася. Мирек посмотрел на жену, чувствуя такую же нежность, как и двадцать пять, и тридцать лет назад. Кто знает, поженились бы они, если б не война? Пан Якуб так не хотел этого… - Прекрасный тост, - сказал кто-то из невестиной родни, и Мирек охотно чокнулся и выпил. Посмотрел на стакан Мариана: водка. Ну, чёрт с ним. Вырос парнишка. Сам Мирек на собственной свадьбе и не пил толком – боялся спьяну обидеть невесту. Невеста – теперь уже сама, получается, свекровь – подкладывала Адасю ещё рыбки и подливала лимонад племянницам. Девчата глазели на невесту (особенно, как показалось пану Мирославу, на её живот), шептались, а Адась со скучающим видом вертел в руках свой стакан. - Скоро уж очепины, - шептала Анеля мужу. – Какой смысл, правда, в этом всём, когда выходишь замуж с таким пузом? Вот когда Марыся… - Анелька, перестань, - оборвал её Марек, - что вы, женщины, за создания? Один раз осудила – мало, надо совсем грязью полить. - Мне в своё время и за меньшее доставалось… - Вот и не бери пример с хулителей-сплетников. Пошли-ка танцевать.         Мирек горько вздохнул. Он бы тоже с удовольствием поплясал на свадьбе, да не дано… проклятое ранение. Может, хоть Кася развлечётся? Бросил взгляд на жену: нет, сидит, слушает Эвку. Наверное, устала за день, готовя вместе с матерью невесты все эти чудесные блюда… Злосчастные женщины, их совсем закабалил быт, будто в насмешку над пропагандой равенства, а ещё и с ним, Миреком, полно хлопот… Пан Кукиз совсем приуныл. Бросил взгляд на Мариана, танцующего с невестой, вновь почувствовал укол совести. Стоило ли затевать свадьбу, которая далеко не для всех весела? - Миречек, ты чего такой мрачный? – спросила Кася, когда Эвуся куда-то отошла. – Съешь ещё курочки, огурчиков… - Помнишь, солнышко, как мы женились? – улыбнулся Мирек. – Пан Якуб чуть ли не рыдал от счастья – ты жива, пережила войну, выходишь замуж…         Кася улыбнулась, задумалась: - Да, помню, конечно… И как папа благословил нас. Как он тогда сказал? «Юноша, поднимитесь! Не пристало герою Польши стоять передо мной на коленях»? - Точно. Я так боялся, что он будет против, сословная гордость и всё такое… -Ну, отец никогда не был извергом, - твёрдо заявила Кася, - а война его доломала. Народная власть была для него, пожалуй, меньшим злом. Если при ней я была счастлива… - Я вот думаю. Касенька, может быть, это мы с тобой – изверги? Нехорошо было так поступать с Марианом… - Глупости. - Марек считает, что… - Слыхала я, слыхала, - пани Кукизова недовольно взглянула на танцующую чету Шафраньских. – Сам небось так рассуждать не будет, когда Эву или Хелю, не дай Бог, совратят! - И всё же… Мариан ведь её не любит. Вдруг будет обижать девочку… - Я ему тогда башку оторву, - грозно пообещала Кася, подливая себе вино. – Хоть и говорят, мол, свекрови – стервы, я такой не буду!         Пан Мирослав улыбнулся. Скоро они станут бабушкой и дедушкой. Как ни сложатся отношения молодых, внуки – это святое. Пока позволяет здоровье, надо побольше времени проводить с ними. А то потом… к дьяволу, всё будет хорошо. Наверное. - Хелька, пошли посмотрим, сколько денег подарили Мариану, - вдруг услышал Мирек шёпот младшего сына. Рано он думает о воспитании внуков! Воспитать бы детей… чтоб не выросли не пойми кем. Один шанс уже упущен. - Адась! ***         Май не спешил радовать люблинцев тёплой погодой. На демонстрацию ходили в зимних пальто и куртках. Даже пара относительно приятных дней не обрадовала пана Мирослава – контуженный организм с годами стал восприимчив к погоде, все колебания атмосферы отражались на нервах и голове. Но он старался абстрагироваться от них, отвлекаясь на дела и общение с близкими. Тем более, надвигалась годовщина Победы, и дел у ветерана Гвардии Людовой было предостаточно – общественная нагрузка не заставила себя ждать. Например, Эвка загорелась идеей пригласить любимого дядю в школу, чтобы он поведал одноклассникам о войне. - Я не люблю вспоминать это страшное время, - мрачно отговаривался Мирек. – И потом, неужели не найдётся более достойных людей?.. - Дядя, но вы же совершили подвиг! – убеждала племянница, и в громадных серых глазах светился священный ужас вперемежку с не менее священным трепетом. – Война – это чудовищно, я знаю… но папа говорит, что именно поэтому о ней надо рассказывать! - Твой папа здесь прав, - влезла Кася, - но пусть сам в этот раз придёт, дядя плохо себя чувствует. - Да он уже был, рассказывал про подполье. Мы бы хотели и про саму войну послушать. - Эва, я не могу ничего обещать… - А я уже обещала… Ну пожалуйста! – запричитала Эва, видя, что дядя не жаждет идти в школу. – Пожалуйста… Мы очень хотим послушать про ваш подвиг под Мирославцем! - Ну и какого лешего ты обещала за него? Так не делается!         Племянница расстроилась, извинилась. Мирек погладил её аккуратно заплетённые косы: - Я приду, если ты меня проводишь. В школе наверняка уйма лестниц. - Конечно! – девочка бросилась целовать его. – Вы – лучший дядя на свете! Мы вас обязательно проводим! - Эх, вот бы была какая-нибудь война, и я бы совершил подвиг, - размечтался Адамек, делающий уроки. С лица пани Катажины на миг исчезли все краски. - Нет, нет, - простонала она, - не говори так. Дьеве мано, не надо нам никаких войн и подвигов. - А как же война с капиталистами? – спросил мальчик. - Не надо, не надо, - повторила жена, обняв Адася за плечи. – Наши бравые солдаты сражались за то, чтобы будущие поколения жили в мире. - Но у нас же есть атомные бомбы…         Кася перекрестилась. Эвка, отследив её порыв любопытным взглядом, ответила братику: - Мы же не американцы, чтобы их на людей сбрасывать. Да, дядя? - Пожалуй. А с капиталистами, Адамек, у нас война иде-оло-гическая. - То есть?.. - То есть мы хотим убедить их в своей правоте, а они – нас. – Хитросплетения политэкономии ещё слишком сложны для девятилетнего мальчика. Хоть бы, в самом деле, не было больше войн… Человек добр по своей природе, но творит больше зла, чем дьявол. Пан Мирослав грустно вздохнул – искалеченная нога опять ныла – и спросил: - Во сколько пойдём?         Мальчишки – друзья Эвы – помогли «пану ветерану» добраться до кабинета на третьем этаже. Сама Эва сияла от радости, бог знает почему, и то и дело накручивала косичку на палец. Один из парней явно на неё поглядывал. «Да, - думал Мирек, стуча костылём по клетчатому полу, - уже взрослеют новые поколения, не ведавшие войны…» В дверях кабинета он столкнулся с Войцеком, чуть не споткнулся от неожиданности, да Эвка подхватила дядю под руку: - Ой, осторожнее! - Салют нашим храбрым воинам-освободителям! – Войцек отдал Миреку честь. – Расскажете им о своих подвигах? - Ну какие там подвиги. Это был наш долг.         Однако пан Заремба был абсолютно не согласен. Сказав в начале урока какие-то совершенно банальные слова о Победе великого польского народа (и советского, конечно же, и всего прогрессивного человечества) над коричневой чумой фашизма, он объявил: - Сегодня наш почётный гость – ветеран Гвардии Людовой, партизан, герой сражения под Мирославцем и дядя нашей Эвы Шафраньской – пан Мирослав Кукиз! Прошу, пане, расскажите нам о своей самоотверженной борьбе с фашизмом!         «Ты мне льстишь», - смущённо думал Мирек, вставая у доски. Впрочем, Войцек всегда смотрел на него, как на полубога. А ученики смотрели по-разному: кто – с восхищением, кто – с досадой, кто – с лёгким интересом. До ушей пана Кукиза донеслось: - Сейчас начнёт вещать: «Я как бы вши партизан»…         Мирек не привык толкать речи. Но эта случайная фраза будто придала ему сил. Надо, чтобы юные поколения всё же понимали, чего стоило отстоять Польшу, и не смеялись над ними. - На самом деле я всегда считал себя солдатом, а не партизаном, - начал он, сопровождаемый вежливым молчанием аудитории, - и всегда старался сражаться открыто, когда это было возможно. Я считаю, что каждый мужчина должен быть готов к бою, к схватке. И в своих врагах, и в товарищах я ценил храбрость и честь. Военные хитрости и удары с тыла были не по мне.         В глазах некоторых мальчиков наметился интерес. Войцек внимательно слушал пана Кукиза, заполняя журнал, а Эвка так восхищённо глядела на него, что стало слегка неудобно. - Но, конечно, солдат должен уметь выполнять приказы. Как бы ни было страшно, противно, больно – а на войне очень страшно всегда. Ты – не человек. Для фашиста ты – или раб, или мишень.         Гробовая тишина в классе нарушалась разве что мушиным жужжанием. Пан Заремба хлопнул по столу, убив муху, и произнёс: - «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне.» Пан Мирослав, а что для вас было самым, самым страшным?        «Ты ведь знаешь сам», - чуть не ответил Мирек, однако сдержался. Тяжело выдохнул: - Смерть, пан Заремба. И ещё страшнее, чем любая другая – мучительная смерть невинных.         Вновь перед ним эта картина. Этот крик в ушах, дикий и отчаянный. Дым над деревней, одуряющий запах дыма, земли и горелого мяса. - Мы вступили в сожжённое село, - продолжил Мирек, слыша себя будто издалека, - где от домов остались разве что печи. Уцелевшие жители выбирались из подвалов, заваленных горелым скарбом… Рыдали дети. А наперерез нам – вооружённым партизанам на боевом задании – вдруг бросилась какая-то женщина. «Вы не видели моих детей? – крикнула она, не боясь никого. – Мальчика и девочку лет пяти? Может, они побежали в лес?» Нет, мы не видели… Минуты через три мы услышали дикий вопль: «Хеленка-а! Михалек! Нет!!!» Они… они задохнулись от дыма. И это ещё местных жителей не согнали куда-нибудь и не подожгли… Палили так.         На лицах детей застыл первобытный ужас. Многие девочки плакали, вытирая слёзы платками и рукавами, мальчики с бледными, потрясёнными и гневными лицами ловили каждое слово бывшего «аловца». Войцек вжал голову в плечи, его лицо застыло маской из жёлтого камня. «Бедняжка, наверное, думает о печах Майданека», - пришло в голову Миреку. Как же страшно об этом обо всём вспоминать… но надо. Чтобы помнили. Чтобы не смеялись.         Рассказал и про подвиг под Мирославцем, и о гибели Адася Ольшевского. Не зря младший сынишка носит это имя! Капрал Кукиз так искупает вину перед боевым товарищем. Бумажно-белые лица слушателей тем временем начинали обретать краски. Войцек, посмотрев на часы, робко предложил: - Вы бы сели… - Ничего, пан Заремба, я – стойкий солдат, - постарался разрядить обстановку Мирек. – Если пришлось бы, я бы вновь… взял бы винтовку в руки. Жаль только, бегать не могу, но стреляю метко.         Вспомнилось, как были в тире с паном Фелицианом. «Заряди мне пистолет, и я уложу любого с одного выстрела, - хвалился Петшак, - и без всякого снайперского прицела!» Оба попали в яблочко не по разу. Вот что значит боевой опыт. И всё же… - Надеюсь, дети, вы будете жить в мире, - завершил речь пан Кукиз, - мы воевали, проливали свою кровь именно за это. За мир на земле. За будущие поколения. За нашу Польшу – и за свободу её тружеников… - Аминь, - еле слышно шепнул Войцек. В глазах его стояли слёзы. – Спасибо, что пришли… Ребята, у вас есть вопросы?         Однако у пришибленных страшным, хоть и мысленным, зрелищем войны ребят вопросов почти не было. Одна лишь девочка уточнила, в каком отряде уважаемый пан служил, и, получив ответ, написала на тетрадном листе адрес: - Мой папа тоже служил в этом отряде. Его зовут Юзеф Гуральский. Может быть, вы напишете ему письмо? Я весь урок вспоминала, откуда знаю вашу фамилию. Он вас помнит.         Его помнят! Не только абстрактный польский народ, но и конкретные люди, его боевые товарищи… Мирек смутился, поблагодарил школьницу. Эвка сияла, как медный грош. На обратном пути пан Кукиз, погружённый в воспоминания, всё же чуть не слетел с лестницы, но ребята вцепились в него и не дали упасть. «Хорошо быть среди молодёжи», - подумал Мирек, выходя из школы. На сердце его был настоящий май, как и – наконец-то – в природе.         …В День Победы на Литовской площади было не протолкнуться. Мирек с самого утра мылся, брился и чистился – для него это был самый святой праздник. Они с Касей и Адамеком слушали речь товарища Мартына, поодаль Мариан шипел на Зосю: - Отец и то бегает живее, чем ты! Достала!         Пан Кукиз очень пожалел, что не может дать старшему сыну костылём по лбу. Зосе вот-вот родить. В самом деле, может быть, ей не стоило сюда идти? Но разве эту молодёжь переубедишь в чём-нибудь? Зося подняла голову, поймала взгляд свёкра и улыбнулась: - Сейчас, может быть, и папа что-нибудь скажет!         Пан Шиманьский и в самом деле кратко дополнил речь начальника, поздравив горожан ещё раз с годовщиной Победы, и объявил парад – пусть люблинцы поглядят на ребят из военного училища! Адась от восторга оттоптал матери все ноги. Мирек и сам с удовольствием наблюдал за бравыми курсантами. Чуть поодаль Эвка ахала: - Какие красивые юноши! Жаль, у нас в школе не такие!         Усмехнулся. Но вместо ответа Анели или Марека (Марек, правда, был на работе и строго запретил с ним разговаривать) услышал под самым ухом: - Schauen Sie, mein Schatz, polnische Soldaten.         Меньше всего Мирек ожидал здесь и в такой день услышать немецкую речь. Она ударила по нему, словно пуля. Он с ненавистью оглянулся и увидел истинных арийца и арийку – светловолосых, светлоглазых, с правильными чертами лица. Девушка с любопытством взглянула на серебряный крест, сверкнувший на солнце. -Oh, ein antifaschistischer Veteran, wie mein Vater, - показала она спутнику на пана Кукиза, и улыбнулась во весь рот. - Что вы делаете здесь, в Польше? – недружелюбно спросил Мирек, чуть ли не плюясь – ненависть к немецкому языку и немцам лишь капельку сдерживалась осознанием, что говорит он с детьми, которые, во-первых, из якобы дружественной ГДР, во-вторых, наверняка не старше Мариана. - Мы – туристы, - ответил парень.         Мирек отвернулся от них. В нём проснулась такая лютая германофобия, что он пришёл в замешательство. Нельзя же, в самом деле… они не виноваты… но в них наверняка течёт кровь виноватых. Немецкие антифашисты были для Мирослава Кукиза чем-то вроде экзотических зверей: он знал об их существовании, но никогда не видел живьём. Он видел только тех, кто расстреливает, жжёт и мучает. - Они не простили нас, Эльза. Твой отец был прав…         Нервы пана Мирека уже не выдержали. - Замолчите! Я не желаю слышать в Люблине немецкую речь! – развернулся он к туристам. – Никогда!         На них стали поглядывать окружающие. Кася и Анеля злобно сверкали глазами. Адамек показал немцам кулак. Но ошарашенные туристы сдаваться не собирались. - Немецкий – это язык Маркса, Энгельса и Тельмана, если вы забыли, - раскраснелся юноша. – Что же вы, не помните? - Успокойтесь, - послышался резкий голос Марека. – Никто об этом не забыл.         Мирек, кажется, никогда не слышал, как брат говорит по-немецки. Отрывисто и с таким акцентом, что уши вянут. Да и сам он – уже не лучше. - Юные товарищи, в самом деле, в такой день вам бы лучше остаться в… гостинице. И говорите по-русски. Учили русский в школе? – Туристы кивнули, и Марек немедленно перешёл на него. – Вот и славно. А сейчас скажите мне…         Дальше пан Мирослав не понял, да и не старался. Кася тихо выругалась, взяла Адася за руку и предложила: - Пошли, посидим где-нибудь? - Мы сегодня на концерт собирались, - напомнил Мирек жене. - До него далеко ещё. Пойдём, положим цветы к памятнику и сядем наконец.         Вид Адамека, возлагающего цветы к Памятнику Благодарности, умилил пана Кукиза. Как бы ни было – а ему было за что недолюбливать СССР – за освобождение Польши от немецкого ига Мирек был искренне признателен. Жаль, что поляки не освободили себя сами, как югославы, но… Кася тайком перекрестилась, горько вздохнула: - И Вицек тоже мог бы стоять здесь, с нами… Подумаешь, пошёл в Армию Крайову! Его бы уже сто раз амнистировали. Нет, надо ж было ему обозлиться на коммунистов… - И мой братик, может быть, остался бы жить, - утирала слёзы Анеля. – Хотя нет… он и в Крестьянских батальонах не прятался за чужие спины. Не выжил бы…         «Мы бы подружились», - подумал Мирек, опасно пошатываясь на ровной плитке. Жена немедленно подхватила его за пояс, сзади Анеля что-то рассказывала Адасю и Хеленке. А в воздухе разносилась музыка – марш Варшавского договора: «Мы не хотим войны, но снова, Коль враг нарушит наш покой, За мир и счастье мы готовы На грозный бой, на правый бой!..»         Когда-то Марек перевёл ему эти строчки на польский. Славный Марек, в милицейской форме он – сам закон и порядок. Истинный герой Народной Польши. Потому что польская армия сейчас – счастье-то какое! – ни с кем не бьётся. ***         Мареку снился отец.         Вообще это случалось не так уж редко. Марек жутко тосковал по нему и в глубине своей атеистической души жаждал встретиться с папой хотя бы на том свете. И папа приходил – то буднично, говорил о каких-то делах в лавке, то возвращался из тюрьмы, то – с войны… На этот раз они сидели плечом к плечу – Марек во сне был, наверное, ещё мальчишкой – и отец говорил: - Я никогда не думал, что стану пролетарием, сынок, и что в меня будут целиться за то, что я требую всего-то честной выплаты жалованья. Видимо, эти агитаторы были правы, и капиталу лишь бы глотку заткнуть рабочему… Дай мне обещание, Марек: если станешь полицейским, не будешь стрелять по безоружным рабочим – таким, как я. - Даю, - преданно ответил Марек, удивился и проснулся.         Было неспокойно. Начальство на днях оповестило о грядущем повышении цен. Людям это не понравится. Марек долго думал, как преподнести это жене. Анелька и без того сетовала, что дочки растут, как на дрожжах, и она уже устала перешивать им наряды… «При Беруте такой ерунды не было», - подумал мужчина, протирая глаза. Чего ещё ждать от Гомулки? Какой-то из него социалист… непутёвый. - Ты чего такой мрачный, Маречек? – испугалась жена, едва открывшая глаза. – На работе что-то? - Почти. – Скоро узнает сама. Или лучше самому сказать, чтобы не надумала непонятно чего?         Пани Шафраньская погладила мужа по голове. Его захлестнула волна любви и нежности. Расстраивать супругу страшно не хотелось. Скорее уж наоборот – надо пользоваться моментом, дочки уже в школе… - Р-р-р, - заворчал Нео за дверью. Анеля улыбнулась: - Кто пойдёт его выгуливать? - Пошли вместе, раз уж мы свободны?         И жена, сияя глазами, отправилась умываться. У Марека на душе скребли кошки. «Нельзя рубить хвост по кусочкам. Либо уж говорить, либо нет. В конце концов, она согласится со мной. Муж и жена – одна сатана, да и ей нужно знать… нужно знать, если что, нас ведь могут вызвать на работу в неурочный час.» Наверняка будут протесты, как в Познани в том памятном году, когда родилась Эва…         Конечно, Анельке новость не понравилась. Она так скептически поджала губы, что Мареку стало неловко за всю партию сразу: - Я понимаю, это непопулярное решение… но кто знает, может, так надо? - Пфф. Раньше надо было снижать, а теперь вдруг повышать? – тихо возмутилась супруга. – Что вдруг случилось? Социализм поизносился?         Марек аж споткнулся. Нео вильнул хвостом и весело гавкнул на толстого кота, жившего за мясным магазином. Хозяин погладил пса и ослабил поводок: - Ты ведь бухгалтер. Тебе виднее, что там может быть с деньгами… - Сказала бы я, да ты ведь меня арестуешь, - в глазах Анели мелькнул холодок. - Вот уж нет, - Марек вынул из кармана сигареты. - По-моему, - понизила голос жена, - кто-то крупно просчитался, а дебет с кредитом свести надо… или даже проворовался, не суть. Вот и лезут в наши карманы.         Марек молча пожал плечами. Его одолевала тоска. - Я не буду стрелять по безоружным, - рассеянно произнёс он, вспомнив сон. Анеля улыбнулась: - Конечно, не будешь. Ты же теперь в следственном отделе, Маречек. Ты, наверное, редко будешь теперь стрелять…         …Обстановка накалялась. Рабочие Труймяста отказались мириться с повышением цен и вышли на улицы. Прозвучали требования отменить реформу или повысить зарплаты. Марек с тревогой следил за новостями – благо, их ставили в известность, понимая, кому гасить пожар народного гнева. Поведение коллег из Труймяста, как и партийных чиновников, привело Марека в смятение. Они ведь – Гражданская милиция, они должны защищать граждан, рабочих… а что в итоге?! Кого они защищают, чьим служат интересам?! - По-моему, ты зря нервничаешь, - заметил Марекову напряжённость давний коллега, пан Лясота, - задерживают лишь бандитов и мародёров. Сколько воя было после войны, мол, бедные «аковцы», а ведь в кого ни плюнь – бандит! - Все эти тысячи рабочих? – нервно затянулся Марек. – В сотню-другую бандитов на одном заводе я поверю, но… - Нет, ну надо же и остальных припугнуть, чтобы не бастовали, - почесал усы пан Лясота. – А то будет полная анархия! Так делаются революции, а оно нам надо?         Марек не был уверен, что не надо. Хотя в Мальборке, например, к протестующим действительно присоединились хулиганы и уголовники. Но основная масса рабочих была людьми порядочными, трудягами, на которых держалась Польша. И их требования – перерасчёт оклада и отмена повышения цен – казались Мареку вполне справедливыми. Пусть правительство, коли уж не хватает денег, живёт по средствам, скромнее берёт служебные машины и меньше расходует на всякую чушь вроде реставрации церквей! Марек вспомнил о Шиманьском. Наверняка поворовывает, сволочь, вы видели их загородный домик?! Настроение испортилось вконец, и всё труднее становилось держать себя в руках на работе. Репутация бунтаря Мареку пока была не нужна.         Зато среди соседей и знакомых репутация резко ухудшилась. Пани Станкевич, например, просто перестала с ними здороваться и запретила дочке приводить Эвку в гости, а пан Урбанек, едва завидев Марека, убегал по «срочным делам». Шафраньского это оскорбляло. Он злился и на милиционеров Гдыни, выпустивших-таки пули в безоружных рабочих и прохожих, и на безмозглых соседей, которые, как только их ограбят или обворуют, побегут куда?.. правильно, в отделение. Привычный мир ломался, и правительственные сообщения лишь подстёгивали народный гнев. На люблинских заводах тоже начались попытки стачек, и коллеги Марека давили их, не щадя ни себя, ни бастующих. В пятницу перед ним предстал молодой милиционер, обвинённый в превышении полномочий – избиении рабочего-бунтовщика, подговаривавшего остальных устроить стачку. - Товарищ сержант, я ознакомился с материалами дела, - чудо, что такое дело всё же завели, а не замяли! Хоть какая-то справедливость. – Вы так себе представляете служение польскому народу? - Но это же подрывная деятельность! – возмущался подследственный. - Заметьте, я с этим не спорю. Но это не значит, что обязательно надо разбивать головы. Почему вы не остановились на одном ударе дубинкой? - Ну, он начал орать, что мы – подстилки Коздры, и…         «…и оказался прав.» - Что было потом? - Я нанёс ещё четыре удара. Я не собирался расшибать ему череп. Так получилось. - Рабочий был без каски? - Да, но… - Вы были один? - Нет, со мной было ещё трое милиционеров. И прибежала толпа работников, человек двадцать или тридцать. - Что они делали? - Кричали гадости про партию. Потом обратили внимание, что этот подстрекатель без сознания, с пробитой головой. Кто-то бросился к телефону, кто-то – на нас. Мечек – сержант Карпиньский – дал пару предупредительных выстрелов в воздух.         Мареку было противно. - Что было дальше? - Кто-то крикнул: «Они убьют нас, как в Гдыне!», и рабочие застыли. Затем прибежал директор завода. Он долго говорил, но что – я не помню. Я подумал, что убил этого мужчину, подстрекателя, и не мог даже дышать… - К счастью, нет, - Марек попытался поймать взгляд молодого человека, - но причинили тяжкие телесные повреждения. Рабочий навсегда останется инвалидом. И, конечно, возненавидит милицию.         Милиционер нервно сглотнул слюну. - Товарищ подполковник, я признаю свою вину. Это поможет? - Должно, - Марек достал сигарету. – И впредь своё рвение применяйте на поджигателях и маньяках. - Что ты наговорил ему? – спросил Лясота двумя часами позже. – Внушил вину, зачем? Да этот мужик ещё везунчик. В него не стреляли. - Ты хочешь, чтобы нас совсем за зверей принимали? – ощетинился Марек. - Что за идеализм, - фыркнул коллега, - послушай, добром это не кончится. Не бери в голову. Мальчик просто выполнял приказы. Я бы советовал тебе сжечь все бумаги, пока этого не потребовал наш… - Я подумаю, - уклончиво наврал Марек. – С другой стороны, маленький показательный процесс выставил бы нас в хорошем свете… - Чудак ты, Шафраньский.         Понемногу, по мере подавления протестов, обстановка разряжалась. Бумаги Марек так и не уничтожил, из-за чего имел неприятный разговор с начальством. Однако с родственником партийного чиновника (а слухи ползли впереди паровоза) начальство всё же пошло на компромисс. Суд поспешно состоялся, сержант получил штраф и строгий выговор. Превышение полномочий в «особых условиях» посчитали вынужденной мерой, к тому же подсудимый признал вину. Марек отчасти был доволен, но ему дали понять, что недовольны им. - По крайней мере, ты не изменил себе. Это главное, - утешал его брат уже перед Новым годом. – Хочешь, я поговорю с Дашевским? А то мало ли… - Миречек, я не хочу быть в долгу.         Но Миречек, судя по упрямому выражению глаз, уже всё решил. Анелька на кухне жаловалась Касе и матери, что устала резать салаты. Нео неслышно подошёл к хозяину, ткнулся носом в ладонь. - Отправят меня прочь из органов, как тебя, собака, - Марек погладил пса. – Никому я там не нужен. Старый кретин-идеалист. - Марек, - улыбнулся брат, - признаться, когда ты сказал, что всегда со своим народом, я был приятно удивлён. Я боялся, что ты ожесточился и оторвался от жизни… Много ли в милиции сейчас таких парней, как ты? - Меньше, чем хотелось бы. А теперь будет ещё меньше. Ладно, хватит. Как там ваша внучка? - Альбинка? – Мирек улыбнулся ещё шире. – Здорова. Уже сидит. Мы заходили к ним сегодня. Зося – слишком уж тревожная мамочка. А Мариан – это Мариан… Ест, спит и работает. - Понятно… Дети, хватит приставать к Нео! – Дочь и племянник слишком уж рвались с ним поиграть. - Гав!         «Надеюсь, новый год будет счастливее этого!»