За мир и счастье мы готовы...

В квартире было тихо, если не считать назойливого тиканья часов да периодического гула холодильника. Мариан валялся на кровати, недовольно поглядывая на учебник физики. Его опять оставили дома – искренне считая, что это страшное наказание для четырнадцатилетнего хлопца. Правда, впридачу ему досталась нотация от отца и требование выучить всё-всё к их приходу. Две двойки за день – это всё же многовато.          Собственно, Мариану страшно не повезло. Ну ладно бы ещё была двойка лишь по русскому – родители бы поворчали, да и только. Ну ладно бы лишь по физике – мама бы в сердцах сказала какую-нибудь литовскую гадость, вяло замахнулась бы чем-нибудь и отправила сына зубрить. Но две двойки за день – это перебор. В школе удалось отбрехаться, что выучит, что болела голова. Мариан хихикнул. Ага, конечно… Так загляделся на выглядывающие из–под юбки ножки физички, пани Валенсы, что два урока провёл, как в тумане. Самостоятельную решить не успел, а потом ещё и перепутал, против обыкновения, все коварные русские слова типа «час» и «запомнить», хотя учитель – седой старик, помнивший, кажется, ещё революцию 1905 года - специально про них сказал два раза. Да что тут говорить, учащийся Кукиз вполне заслужил свои двойки. А потом ему просто не повезло. Мама, с некоторых пор сидящая дома, потому что скоро у Марианека будет братик или сестричка, успела заскучать до его прихода и сразу после обеда потребовала дневник. Увидев там два «неуда» и замечание, пришла в бешенство, шлёпнула Мариана этим дневником по спине и вдруг расплакалась, повторяя, что она, видимо, плохая мать… Маму было жалко, но досада взяла своё, и Мариан обиженно ушёл к себе, буркнув «извини, я больше не буду» для порядку. Когда папа вернулся с работы и узнал, что произошло, вызвал сына на разговор и отчитал по полной программе: – Мне не нравится твоё отношение к учёбе. Две двойки за день! Мариан! Ты хочешь быть недоучкой? Это ещё хуже, чем быть неграмотным! И я, и мама стараемся ради тебя, чтобы ты вырос достойным и образованным человеком, а ты… – А он бездельничает на уроках! – подливала масла в огонь мама. – Я не училась, тебя выкармливать надо было, так хоть ты выучись! – Рабочие тоже хорошо получают, – возразил Мариан, но отца это раззадорило ещё больше: – Чтобы стать квалифицированным рабочим, тоже нужно многое знать и уметь! Сейчас же не восемнадцатый век! И кроме того, при работе с оборудованием надо быть внимательным. Одна ошибка может дорого обойтись всему заводу! А ты – внимательный? – У меня болела голова… – Так надо было отпроситься у учителя, пойти к медсестре. У меня после контузии тоже бывают головные боли, ещё и какие! Приходится идти, объясняться. А что делать? Ошибки в чертежах лучше, что ли? – Голова у него болела… Сиди дома, больной, на юбилей бабушки таких больных брать нельзя, – заявила мама, – воспалением хитрости он болен! Бесстыдник! – и она вновь расплакалась, отчего-то взявшись за живот, и Мариану стало опять жаль. Он довольно искренне пообещал, что всё исправит, и засел за физику, пока мама с папой собирались в гости. Но, стоило им уйти, учебник остался лежать на столе, а ученик – на кровати.          В сущности, он прекрасно осознавал, что родители правы. Кроме того, они, наверное, ещё помнят, что учинил Мариан, когда только родилась Хеленка и папа захотел отдать дяде какой-то старый долг.       «Вот деньги, тут сорок злотых. Отнеси Мареку, да скажи…»          Но дальше Марианек, сроду в руках не державший таких огромных денег, толком и не слушал. Сорок злотых! Сколько на эти деньги можно купить сигарет и конфет! Конечно, это будет очень нехорошо, прямо-таки мерзко, но… дядя, наверное, уж и позабыл про эти сорок злотых, а Мариан хоть покурит нормально, не воруя сигареты по мелочи у него же. А если купить ещё и пряников, и пива… Да что уж там, можно и на вино разориться. Или на водку. Но нет, водку мама легко учует – и сдерёт с Мариана шкуру. Лучше так не рисковать. В итоге Мариан славно провёл время у дяди, слушая об очередном громком преступлении, а о злосчастных сорока злотых благополучно умолчал. Ни бабушка, ни дядя Марек, ни тётя Неля о них действительно и не вспомнили. Деньги он прокутил, угощая всех своих друзей, и накурился за неделю вдосталь.          Час расплаты настал, когда папа пришёл к бабушке самолично и спросил, на что дядя и тётя потратили деньги. Когда они заявили, что никаких денег в глаза не видели, Мариан был вызван на очную ставку. Преступление было раскрыто. Папа вышел из себя.          «Гадёныш! – кричал он, дав Мариану пару театральных пощёчин. – Больше в жизни тебе доверять не буду! Какое позорище! Мой сын – вор! Иди отсюда к чёртовой матери! Поверить не могу, что такого морального урода вырастил!»          «Не кричите, прошу вас, пан Миречек! – испуганно попросила тётка. – Хелюся только уснула!»          «Прости, Анеля, – папа теребил в руках стакан, – я просто вне себя… Марек, что я жене скажу? Что мы вырастили чудовище?»          «Я бы поберёг её нервы, – возразил дядя Марек. – С другой стороны, она должна знать, с кем живёт, а то вдруг он и из кошелька вытащит...»          «Не вытащу, – обиделся Мариан, – но мне нужны деньги…»          «Вот гнида! – стакан полетел в Мариана, угодил ему в плечо и разбился, упав. – Деньги ему нужны! Знаю я, на что! Ох, Анеля, извини, пожалуйста, дай этому чучелу веник и совок, сама не подметай!»          «Мирек, что ты творишь! Не порезался?» – это бабушка. Но и она не стала ему сочувствовать. А дома был второй акт, когда папа рассказал–таки маме. Ремня тогда Мариан получил, как за убийство.          Вновь почувствовав себя виноватым, подросток решил сесть за физику. На удивление, оказалось, что, если вспомнить не только ножки пани Валенсы, но и то, что она писала на доске, формулы вполне понятны, а задачи – решаемы. Тщательно переписав их в чистовик, Мариан таким же образом расправился и с польским, и с математикой. По истории, слава богу, задано только устно. Русский? Русский аж в среду, успеется. Да и родители наверняка про него забудут. А даже если вспомнят, проверить всё равно не смогут. Папа говорит, что после контузии сложно учить новый алфавит. Они с мамой знают разве что несколько слов.          Покончив с уроками, Мариан проголодался и заглянул на кухню. На столе стыла тарелка цеппелинов с жареным луком и сметаной. Радостно прикончив ужин, Мариан полез за хворостом, которого вчера напекла мама, но никак не мог его найти. «Вот чёрт, с собой взяли» – с досадой сообразил он. Потом, придя из гостей, мать опять будет жаловаться на поясницу, а сейчас наверняка тискает Хеленку и в подробностях рассказывает тёте, чем «отличился» Мариан за неделю. Настроение слегка испортилось. Но потом парень вспомнил о книге, которую родители прятали от него в комоде, и в нём вновь взыграл дух авантюризма. Что ж там такое они прячут? И Мариан решительно отправился в их спальню. ***          Как хорошо было сидеть в полумраке спальни, опершись на подушки, и думать о своём, по временам поглаживая ребёночка в животе! Единственное, что мешало Касе – навязчивый, тяжеловатый аромат Анелькиных духов, но из открытой форточки, к счастью, летел поток свежего воздуха. Из кухни доносились оживлённые разговоры и смех, но ей туда совершенно не хотелось. Здесь было так спокойно и темно… – Кася, ты здесь? – шёпотом спросила Анелька, войдя с ребёнком на руках. – Ты не заскучала? – Ни в коем случае. Шумные сборища сейчас не для меня, и потом, меня бесит эта рыжая баба из Варшавы. – Она всех раздражает. – Анелька дала дочке грудь. – Как твоё здоровье? – Спасибо, отвратительно. Спина болит, давление скачет, нервы ни к чёрту… Родить ребёнка в таком возрасте, наверное, было плохой идеей. – Кася, но… – С другой стороны, мы этого хотели. – Кася устроилась поудобнее. – Мариан, кажется, дуреет и растёт эгоистом. Может, хоть так… – А что он опять натворил? – Получил двойки по физике и по иностранному… лентяй! Анеля, я так любила этого мальчика, жилы на фабрике рвала, чтобы у него всё было… – Касе захотелось плакать. – А он – свинья неблагодарная! Так обидно… – Может, ещё образумится? – Дай-то Бог… может, это я в чём-то виновата? Но в чём? – Ни в чём… всё будет хорошо, – успокаивала Анелька, и Касе на душе стало полегче. Она обратила внимание на малышку: – Как Хелюся? Ещё не сидит? – Нет. Зато на брюхе ползает, как партизан. – А где Эва? – Сидит на коленях у Марека и ест печенье, что вы принесли. Или наелась и рисует или играет, не знаю. Такая спокойная девочка, не то что Хеля. Эта, чует моё сердце, будет везде бегать. Что, наелась? – это Хеленке. – Спать будем? – Хочешь, я её уложу? – предложила Кася. – Попробуй. А я пойду, посижу с гостями.          Девочка, поняв, что мама передала её чужой тёте, сначала попробовала поныть, но потом понемногу успокоилась, стала глазеть на Касю – только тёмные глазки сверкали при свете торшера. «Хорошенькая, но на Марека вообще не похожа», – подумала Кася. Интересно, каким родится её второй ребёнок? Главное, конечно, чтобы был здоровым… Ах, будь здоров Мирек, она давно бы решилась на второе дитя! А может, и на третье, и на четвёртое… По–дурацки проходила её жизнь – быт, фабрика, короткие минуты счастья да ночи, полные горьких слёз. Кася ведь всё потеряла. И потери начались ещё до её рождения.          Лет за десять до её появления на свет отец, тогда молодой гвардии капитан, офицер армии Российской империи Яков Александрович Калиновский, проиграл своё родовое имение... да как же оно называлось-то… Шальпишки, что ли. В общем, проиграл его отец вместе с крестьянами, землёй и всеми постройками. Сейчас, наверное, из одного этого имения в Советской Литве сделали колхоз, а то и город. Так Кася потеряла наследство предков.          Во время Первой мировой отец, желая поправить свои дела, женился на маме, юной красавице родом из Люблинской губернии. Предки по материнской линии были, кажется, рангом пониже Калиновских, зато имений своих не проигрывали пьяным москалям. Уже после войны они осели в Люблине, отец уволился в запас – и грохнула Советско-польская. Папа, конечно, был не рядовым, как пан Тадеуш, и даже не младшим офицером, как пан Мариан, упокой, Господи, их души – может быть, именно поэтому и пережил войну, не попав в советский плен? Вернувшись к мирной жизни, пан Якуб – уже никто, конечно, по-русски его не звал – жил на широкую ногу, но деньги имеют свойство заканчиваться. Да тут ещё матушка совсем разболелась… Чахотка, туберкулёз, по-современному говоря, болезнь бедняков из подвалов, как-то добралась и до неё. Так Кася потеряла мать.          Надо было жить дальше. Отгоревав положенное время, отец женился на Альбине. Но родня матери с тех пор перестала с ним знаться, даже перестала присылать им с Вицеком подарки к Рождеству и Пасхе. Но и без этого можно было прожить. Им было хорошо вчетвером, хоть и жили они небогато, в старом доме на Кшеменецкой. «Чем не замок?» – шутил иногда папа, поглаживая серые каменные стены. А потом наступил мрачный и чудный 1937 год. Тогда умерла Альбина. Тогда она впервые встретила Мирека.          А дальше – война, война… Отец и брат практически заперли Касю дома, чтобы на неё не покусились ни москали, ни швабы, ни какое-нибудь вонючее быдло. Да только это не помогло. Проводила брата в Армию Крайову, милого – в Гвардию Людову, и пришлось Касе работать, потому что отец тяжело заболел. Выкарабкался тогда, но Кася потеряла всякую осторожность, ходила везде одна – и догулялась, став добычей пьяного немчуры. Так Кася потеряла девичью честь.          Шли годы. Русские выбросили немцев из Польши, однако навели свои порядки. Шляхта побогаче отправлялась на допросы и в тюрьмы, шляхта обедневшая порой обходилась без этого – что, мол, с однодворцев–голодранцев взять, – но лишалась избирательных прав и жила тихо. Кто-то пытался бороться за восстановление Второй Речи Посполитой, кто-то искренне надеялся на лучшие времена, а кто-то, отчаявшись, принимал равнодушно и хорошее, и плохое, вздыхая тайком о былых временах своей родовитости. Вернулся Мирек, родился Мариан, и жизнь захлестнула Катажину грязным потоком. Так Кася потеряла честь сословную.          Слёзы наворачивались на синие прекрасные глаза… только глаза ведь и остались, теперь уж ни прежней прелести, ни прежней грации – смотрела на Касю из зеркал полная, уставшая женщина с опущенными плечами, с тускнеющей старомодной косой, заколотой в кружок… Миленький Миречек, за что он её вообще любит? Ничего она в жизни не добилась, никакой пользы не принесла. Хотела когда-то учиться – война помешала. Хотела стать добродетельной женой – добродетель её втоптали в грязь немецкие сапоги. Хотела быть хорошей матерью Мариану – что ж, получилось? Нет! Быть может, с маленьким получится? Знала бы она только, в чём её вина, Господи, Господи… – Тётя, вы здесь? – Эва с плюшевым котиком в одной руке и куклой – в другой тихонько подбежала к Касе. – Папа велел вас позвать пить чай с пирогом. Ой, вы плачете? – Нет, милая, это я так… – Кася уложила Хеленку в кроватку, вытерла глаза. – У твоей мамы духи такие крепкие, аж слёзы наворачиваются.          Эва положила котика и куклу на кровать и строго сказала: – Мы с тётей идём пить чай. А вы сидите тут и охраняйте Хеленку, чтоб не плакала. – Умница, дочка, – донеслось из коридора. – А что, тётя Кася чаю не хочет?          Это Марек. Боже, Катажину сейчас стошнит. Счастье какое, что он не курил, пока она носила Мариана, иначе Кася жила бы в подвале с мышами. – Я иду.          Деверь остановился в дверях. Показалось Касе, или на его лбу пролегла морщинка? – О чём плачешь? – Марек, не…          Осеклась под пытливым взглядом с долей ласки и жалости. Опять слёзы, будь они прокляты. Вздохнув, Марек ушёл. Наверное, как тогда, звать Мирека... Вспомнилась одна ночь, одна тревожная ночь.          ...Сомнений не осталось. Это случилось. Она беременна, это точно, так сказал врач. По пути домой хотелось плакать и петь от радости. Надо скорее поделиться этой радостью с Миреком. Наверное, он будет безумно счастлив, так же, как и она...       Кася еле высидела ужин. Остальным потом расскажет, хотя, может быть, пани Агата о чём–то и догадывается. Кася вчера позавтракала солёными огурцами с чаем. Больше в неё ничего не лезло. Марек и Бася смотрели на неё, как на сумасшедшую. Ну и пусть! Это стоит того!        «Миречек, – едва оставшись с ним наедине, прошептала она, – мне нужно сказать тебе одну замечательную вещь...»          «Какую же?» – любимый с любопытством посмотрел ей в глаза.           «У нас будет ребёнок, – выпалила Кася. Мирек, кажется, вовсе не обрадовался. Он обнял её, поцеловал, но... не сказал ничего. Это кольнуло её. —Ты... ты рад?» – а что, если нет?           «Да, конечно... а это точно? Какой срок?»       Что-то не очень счастливо звучит его голос. Касе становилось не по себе.       «Три месяца... Миречек, ну ты представляешь, у нас будет ребёночек!» – мужчины редко умиляются детям, но вдруг подействует?          «Представляю, – улыбнулся он, – у меня есть младшие брат и сестра. И... Кася, дети – это не только мило, но и тяжело. А я...» – Мирек вдруг замолчал и очень серьёзно поглядел ей в глаза.       А он... что?          «Думаю, мы поспешили. Но ты не переживай, – спохватился Мирек, – мы что-нибудь придумаем. Спокойной ночи, солнышко, я так устаю от этих чертежей... наверное, контузия сказывается...»       Касе захотелось выть. Она всю войну мечтала, что соединится с Миреком, у них всё будет хорошо, что у них будут дети... После того, что сделал с ней немец (Кася крупно вздрогнула) некоторые оставались бесплодными, ей ещё повезло... а он... Боже, Дева Мария, может, он разлюбил её? Или подозревает в чём-то? Или просто не хочет от неё детей после того, что... Хотелось рыдать. И яблок. С молоком. Фу. Но попробовать–то можно?        Кася плакала на кухне долго. Яблоки с молоком попробовала (вполне себе ничего, ещё бы мёда туда, но его нет), мысли путались. Мирек, её Мирек, не поддержал её... что делать? Не убивать же ребёнка... Но зачем рожать его, если родной отец ему не рад? И Кася вновь мучилась и рыдала. Беззвучно, чтобы не разбудить и не переполошить весь дом.         На кухню прокрался Марек. Пришлось немного успокоиться, выдохнуть. Парень окинул взглядом её унылую фигуру, недопитый стакан молока, огрызок яблока... Его перекосило. "Иди уже, куда шёл, – шипела про себя Кася, – только тебя мне тут не хватало". Но молчала. Заговорит – он поймёт, что она тут плакала.       Марек налил молока и себе. Присел рядом. Посмотрел на Касю так пристально, что она почувствовала на лице тяжесть этого взгляда. Боже милосердный, за что ей всё это...       «Ты расстроена», – вдруг сказал он уверенно. Расстроена? Мягко говоря.        «Это не твоё дело», – ещё не хватало перед мальчиком–подростком объясняться. Пришла бы пани Агата... Марек сердито посмотрел на Касино заплаканное лицо:        «Я просто помочь хотел, если что.»       «Ах, оставь меня в покое, ради Бога», – вырвалось у неё горькое рыдание. Марек протянул руку, будто хотел обнять, но Касю буквально затрясло, и он опрометью бросился из кухни. Но ей уже было, в общем, всё равно.       «Кася плачет?» – послышался шёпот Мирека из коридора через полминуты.       «Не то слово. С ней что-то не так. Ест непонятно что и бьётся, как будто бес вселился.»        Мирек появился в дверях, поддерживаемый братом. Кася кратко посмотрела ему в глаза. Он бросился к ней, чуть не упав, Мареку пришлось усадить брата на табуретку рядом с Касей. Мирек тут же обнял её, прижал к себе, окутал своим теплом:       «Боже мой, Касенька, что ты надумала? Я рад, безумно рад... Просто... моей первой мыслью было, что я ведь инвалид, и на твои плечи лягут двойные хлопоты, и... не плачь, любовь моя...»        До Каси стало доходить. Значит, он думал о ней?! Она всхлипнула, заглянула в нежные зелёные очи.          «И кроме того, я бы хотел завести ребёнка, уже имея профессию... не знал, что всё так шустро получится, – муж улыбнулся. – Но это не значит, что я не рад. Просто так неожиданно получилось...»           «Мирек, я мечтала об этом ещё с войны, – вырвалось у неё, – жаль, что ты ушёл в партизаны и не оставил мне ребёночка...» – она смутилась, подумав о том, что тогда её невинность досталась бы Миреку.       «Это было бы совсем безответственно. Фашисты – безжалостные уроды, ты сама это знаешь. Ребёнка могли бы убить.» – Голос Мирека звучал очень твёрдо, хотя руки гладили Касю так же ласково.        Он прав. Она слишком хорошо это знает. Опять подступили слёзы... Мирек целовал её, утешал, успокаивал. Говорил, что они справятся. Что мама и брат с сестрой им помогут, обязательно, да и он получает пенсию и стипендию, Кася сможет уйти с работы... Зачем? Отдаст ребёнка в ясли, не сразу, конечно. А полдня они как-нибудь с ним посидят. Вот сразу бы так, а то ей такие мысли в голову приходили... Что он её разлюбил, что не хочет детей от неё...           «Люблю, люблю, – Мирек чуть не рухнул с табуретки, пришлось его подхватить за пояс. – Вот, видишь, какой я... Но, – Кася опять заплакала, – ради тебя и малыша я сделаю всё. Выучусь, натренируюсь, чтобы меньше тебе докучать. Прости меня, солнышко. Глупый я.»       Наплакавшись, Кася крепко уснула. Миречек держал её в нежных объятиях, шептал слова любви, сам чуть не плакал... Наконец и он уснул. Кружка и огрызки на столе так и остались до утра. – Касенька?          Мирек действительно пришёл к ней. С печальной нежностью посмотрел в глаза. Погладил по щеке: – Что с тобой? Прячешься здесь, в полутьме, плачешь… тебе дурно? Пойдём домой? – Миречек, – тихо сказала Кася, чувствуя, как опять засасывает её какая–то пустота, – я у тебя такая бесполезная… – Что?! – Тише, Хелю разбудишь. – Кася притянула Мирека к себе, нежно погладила русые пряди. – Мне кажется… мне кажется, я прожила жизнь абсолютно зря.          Муж оторопел. Приобнял её, посадил рядом с собой, привычным жестом погладил беременный живот: – Но как же… – А вдруг вырастет такой же дурень, как и старший? А ведь дети – единственная польза от меня… – Так может рассуждать только женщина с мелкобуржуазным сознанием, – донеслось из коридора. – Тебе вбили в голову, что твоё предназначение – быть женой и матерью, да?          «Только тебя ещё не хватало с твоим марксизмом», – мысленно простонала Кася. Мирек чуть крепче приобнял её: – Марек, ты о чём? – О том. Человек не видит своего истинного предназначения и того, за что его стоит ценить. – Да? – Кася растерялась. – Кася, ты столько лет работаешь на фабрике. Твоими руками, наверное, сделана половина тканей во всём Люблине…          Она фыркнула. Прямо-таки Люблин ходил бы без штанов, если б не Катажина Кукиз? Смешно. – …и чертежи Мирека – отчасти твоя заслуга, – горячо продолжал Марек. – Судите сами: если бы Кася не вела хозяйство и не окружала моего любимого брата такой заботой, он не смог бы разрабатывать такие гениальные проекты.          На душе у неё стало тепло. Мирек улыбнулся: – Скажешь тоже – гениальные. – Конечно, гениальные. Именно тебя ведь шлют в командировку в Варшаву. – На конференцию. – Тем более, – глаза у Марека блестели. Наверняка ведь вина хлебнул перед этими хвалебными речами. Но всё равно приятно. – Насчёт тебя, милая, он прав, – Миречек ласково погладил руку супруги. – Пойдём, угостимся пирогом. Анеля с мамой так старались.          День закончился на хорошей ноте. Даже клюющий носом Мариан встретил их довольно ласково и сразу предъявил исписанные тетрадки. Кася вручила сыну маленький кулёк конфет: – Скажи спасибо бабушке. Пирог съеден, так она передала тебе вот это. – Надо было утаить и слопать, но мы – люди честные, – со значением произнёс муж. Сын потупился. Раскаивается, наверное, всё-таки. Кася вдруг опять вспомнила, что лишь он один ей родной по крови… Обняла его, горько вздохнула: – Будь умницей. Аш миле таве, сунау. – И я люблю и тебя, и папу. – Синие глаза, такие же, как у неё и у Вицека, подёрнулись лёгкой грустью. – Надеюсь, – отозвался Мирек. Наверное, он ещё сердился на Марианека за те сорок злотых, точнее, за обман, но Кася в такую минуту не готова была это выяснять. Она слишком утомилась, как и будущий кровный родственник в животе. ***          Апрельская Варшава была щедра на осадки. Мирослав, приехавший из уютного весеннего Люблина, благодарил судьбу (и Касю) за то, что не забыл взять зонт и тёплый шарф. Впрочем, большую часть каждого дня отнимали доклады товарищей-архитекторов из разных городов Польши, которые Мирек старательно конспектировал – и для начальства, и для себя: может, обдумает высказанные в них идеи в Люблине. Сейчас же его мысли витали вокруг Каси. Как она там? Не огорчает ли её бестолковый Мариан? Вдруг она родит, а телеграмму послать забудут? В сущности, в Варшаве Мирек был не первый раз, и его внимание мало что привлекало. Он помнил, что здесь училась мама, здесь обвенчались его родители (сердце при этой мысли сжималось от горечи за отца), здесь же жила со своим покровителем рыжая пани Илона. Варшава была для него, конечно, как для любого польского патриота, «свободной столицей свободной державы», сердцем республики, любовно воссоздаваемым из руин неутомимыми рабочими. Проклятые немцы разнесли во время войны весь исторический центр. Но теперь столица вновь гордо поднималась ввысь, и Мирослав, походя убедившись, что всё прекрасно, отдавался своим переживаниям.          Однажды, выйдя из здания архитектурного факультета Варшавской Политехники, где в этот день читались доклады, погружённый в свои мысли Мирек вдруг почуял что-то неладное. У самого здания был припаркован чёрный автомобиль, из которого выскочил мужчина в длинном чёрном пальто и бросился прямо к нему. Как назло, дул сильный ветер, глаза слезились, и Мирек, застыв и прижавшись к стене, не сразу рассмотрел незнакомца. Тот, приблизившись, оказался не кем иным, как Владеком Дашевским. – Совсем одурел, Мирка, прячешься от меня? – спросил Владек, распахнув боевому товарищу свои объятия. – Прости, не разглядел… – Мирослав крепко поцеловал его – уж очень давно друзья не виделись. – И не расслышал. Я тебя звал, звал… Крепко тебя, братец, контузило в Мирославце. Садись в машину. – Дашевский гостеприимно открыл перед Миреком дверцу «Чайки». – Ты как узнал, что я тут? – Мирослав с удобством устроился на мягком светлом сиденье. – Узнал про конференцию случайно. Подумал – ты наверняка там. И не прогадал. – Рука Владека потянулась к карману пальто, но, будто вспомнив что–то, остановилась и легла на руль. – Странно, что ты ничего не сказал, будто забыл обо мне.          Миреку стало ужасно стыдно. – Не забыл, ты не думай… Жене скоро родить, все мысли вокруг неё крутятся. – То есть всё–таки забыл, – хмыкнул Владек. – Ладно, причина уважительная.          «Чайка» тронулась с места. – Куда повезёшь? – На расстрел, – фыркнул Дашевский. – Мирка, что за странные вопросы? В гости, естественно. – Вот дьявол, я ведь не одет… – Мирек высмотрел на брюках пятнышко. – Точнее, знал бы – оделся бы поприличнее. – Узнаю эстета Кукиза. – Владек закатил глаза. – Мы ведь старые друзья. Я тебя с оторванной ступнёй видел, а тут – костюмчик не тот…          Снова перед глазами госпиталь. Стоны раненых и слова врача, сливающиеся в звон в ушах. И боль, боль – в ноге, в голове, на душе… Мирек насилу отогнал эти воспоминания, заставляя себя любоваться Варшавой и Владеком, лихо ведущим машину. – Тебе разве не полагается водитель? – Я что, американский миллионер? – Дашевский резко остановился. – Вообще полагается, но я слишком люблю это дело.          Дома у Владека было тепло и уютно, нарядные люстры светили во все стороны. Нет, семья Мирека жила в очень хорошей и удобной квартире, но она всё же отставала по площади от квартиры Дашевских. В гостиной стояло пианино, сверкая лакированными боками. Книжные шкафы были уставлены многотомными собраниями сочинений. На полу и на стене были ковры. Гость и хозяин расположились на диване. Молодая хозяйка, поприветствовав их, скрылась на кухне: – Скоро будет готово! – Рановато приехали, – улыбнулся Владек. – Ну, рассказывай. – Что рассказывать? – Всё. Сколько мы не видались, год?          Из коридора донеслись частый топот и возглас «Янина, стой!». В следующую секунду в гостиную вбежала маленькая девочка, за ней – седая дама в нарядном бархатном платье, правда, весьма старорежимного вида. Дама схватила девочку, но Владек позвал их: – Пани, дайте мне Янку. Смотри, капрал, кто у меня есть. – Очаровательно, – пан Мирослав расплылся в улыбке – девчушка была как с картинки, в жёлтом платьице и красных сандаликах. – Похожа на нашу Эвусю в таком же возрасте. – Год и три месяца, – отрапортовала седая дама. – Папа! – малютка ткнула пальчиком в сторону костыля. – Дай! – Нельзя, он грязный. – Владек на секунду прижал дочь к груди, в серых глазах промелькнула нежность. – Лучше поиграй с собачкой. Где собачка?          Ребёнок убежал искать собачку, и мужчины вновь остались наедине. Мирек немного расслабился, стал рассказывать о конференции, о Мариане… Его слушали внимательно – трезвый Владек никогда не отличался болтливостью. Светло–русые брови хмурились, костяшки пальцев машинально чуть постукивали по подлокотнику… Только Мирек закончил рассказывать об очередном подвиге своего непутёвого сына, явилась пани Дашевская и позвала: – Прошу к столу.          За столом, богатым на закуски, Мирек лучше рассмотрел жену Владека. Молодая, лет двадцати пяти, шатеночка с пышной причёской («Надеюсь, я не обнаружу эти шикарные волосы в салате», – подумалось Миреку) и светло-зелёными глазами держалась за столом неестественно прямо, будто повинуясь то задумчивым взглядам Владека, то строгим – седой дамы. Иоланта – так звали пани Дашевскую – была дочерью расстрелянного немцами профессора из Львова, которую матушка при первой возможности увезла в только что созданную ПНР. Сначала они жили в Познани, однако потом у юной Йоли обнаружился талант к музыке, и она уехала учиться в Варшаву, где её и присмотрел Дашевский. После знакомства с дорогой матушкой и краткого ухаживания предложение было принято. Кажется, Мирек даже был на их свадьбе года два назад. – Угощайтесь, пан Мирослав. Йоленька очень вкусно готовит, – потчевала седая дама, отчего–то строго глядя на Йоленьку. – Она вообще очень талантливая девочка из хорошей семьи. Готовит, музицирует, поёт… – Мама, – вздохнула пани Дашевская, – не стоит так превозносить мои способности, пан Кукиз нас неправильно поймёт… – Я уверена, что правильно, – гнула своё та. – Ах, прошу прощения, Януся плачет…          Мирек почувствовал себя не в своей тарелке. Тёща Владека, видимо, была из женщин, помешанных на идеальной семье – и дети, разумеется, тоже должны быть идеальны. Он сочувственно взглянул в светло–зелёные глазки. Молодая пани слегка сгорбилась, ещё раз вздохнула и пододвинула мужу тарелку солёных огурцов. Владек ласковым жестом довольного покровителя пожал ручку супруги: – Должен сказать, Мирка, тёща права. Мне с Йолей очень повезло. Расскажи нам, как дела в оркестре?          Пани Дашевская заговорила что–то о бестолковых виолончелистах и нервных композиторах, однако Мирек слушал её и кивал лишь для вида. «Не нравится мне эта картинка, слишком уж она искусственна», – думал он. Мирослав никогда не был врагом хороших манер, однако истинной интеллигентностью считал не столько их, сколько доброту и тактичность. Поэтому-то его и любили в отряде – Кукиз никогда не щеголял своей образованностью, а мягко подсказывал, если его о чём-то спрашивали, и с внимательным уважением слушал рассказы своих товарищей об их нелёгких судьбах. Дашевскому в жизни ещё относительно повезло – ему не приходилось хоронить умерших от голода родных или терпеть пытки в полицейском участке. Эмиграция в СССР дала ему, сыну рабочего, возможность стать тем, кем он сейчас являлся – важным партийным функционером, одним из командиров Корпуса внутренней безопасности… но, конечно, Владек достиг своего высокого поста не просто так, а трудом и умениями. Он выделялся склонностью к военному делу ещё в Армии Людовой, где Мирек с ним и познакомился. – Ладно, Йоля, достаточно, – перебил молодую пани Владек, – лучше сыграй нам какую-нибудь увертюру. Пан капрал, думаю, в полной мере оценит твои таланты. – Только если вы не против, – добавил Мирек. Ему было неловко, что ради него эта красавица подвергнется очередной порции давления. – О чём разговор! – Владек вытащил друга из-за стола. – Пойдём, пойдём! Йоля, этот человек – тонкий знаток музыки.          С видом обиженного ребёнка Дашевская села за пианино. Вдруг её губки тронула хитрая улыбка. Она начала играть. Несколько минут мужчины с удовольствием слушали, мысли Мирека вновь уплывали куда-то далеко… Классическая музыка – наверное, единственная, от которой у него не болит голова. Вдруг исполнительница прервалась и спросила: – Что скажете, пан Кукиз? Что я только что сыграла?          Стальной взгляд Владека, обращённый к ней, не предвещал ничего хорошего. Мирек задумался: – Хм… похоже на Дебюсси… – О, – поразилась женщина, – вы угадали, угадали. «Остров радости». А теперь? – И пальчики вновь забегали по клавишам. – «Rondo alla Turca» Моцарта, – сказал Мирек, стоило ей остановиться. Иоланта просияла, но лишь на миг: в дверях стояла седая дама. – Подойди ко мне, Йоленька, – позвала она не терпящим возражений голосом. Йоленька оглянулась на мужа, но тот, устало вздохнув, кивнул – иди, мол. И молодая пани ушла. – Ты её хоть любишь? – спросил Мирек, доверительно понизив голос. – У тебя сегодня день странных вопросов, Мирка. – Дашевский бросил на друга неодобрительный взгляд. – Ты ведь знаешь мою биографию. Да и какая любовь в наши годы?          Мирек смутился. Он-то искренне считал даже в свои сорок, что любит Касю. Не той пылкой любовью, что в юности, но… – Моя любовь давно убита, – тихо прошептал Владек. – Но каюсь, грешен: совсем без иллюзии любви жить тяжело.          «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад», – пришло в голову Миреку. Конечно, друг совсем затосковал в одиночестве, вот и вбил и себе, и Йоле в голову, что любит её. По крайней мере… – По крайней мере, кажется, нам друг с другом хорошо. А если ты решил, что я её обижаю… – Дашевский улыбнулся в усы. – Что ж, должен признать, разница в возрасте и дурной пример тёщи иногда берут своё. Но коммунисту, конечно, не к лицу командовать супругой.          Мирослав не знал, что сказать. «Касей так не поуправляешь, – пронеслось в мыслях, – оно, наверное, и правильно.» Владек тем временем совсем расслабился. Но их полусонное спокойствие прервал резкий звонок – Мирек на секунду испугался, затем понял, что это телефон. Владек вскочил, метнулся в коридор. – Дашевский слушает. Да, пан Мущ.          Мирек посмотрел на потемневшее окно и с сожалением подумал, что придётся, наверное, брать такси – Владеку будет не до него. Однако тот любезно довёз его до гостиницы и строго сказал: – Не забывай обо мне. Счастливо.       И уехал, как показалось, с тоской на душе.          …На следующий день Мирек, уже мысленно готовясь к отъезду домой, после удачного представления своего проекта школы отправился гулять по Варшаве. Его слегка мучила совесть – родственники просили привезти из столицы кое-какие книги и вещи, а он, вместо того, чтобы что–то искать или стоять в очередях, гуляет – но удержаться от соблазна побродить по городу в относительно погожий день пан Кукиз не смог. Ноги сами принесли его к Дворцу культуры и науки, и Мирослав в очередной раз отдал должное величию этого здания. В глубине души ему, пожалуй, больше нравился «сталинский ампир» с «украшательствами», чем простенькие прямолинейные здания и серые кубы брутализма, входящие в моду в Европе и СССР. Однако, как истинный прихожанин храма Эстетики, пан архитектор более всего не любил безвкусицы. Задумавшись о новых возможных тенденциях, Мирослав неподвижно стоял напротив Дворца. Мимо него проходили люди – в основном, кажется, экскурсанты. Вдруг его плеча коснулись. Пан Кукиз чуть не упал от неожиданности. Мужчина, побеспокоивший его, ловко подхватил его за пояс и что-то спросил на русском. – Я по-русски не понимаю. Извините, – пришлось ответить Миреку. Незнакомец удивился, спросил: – Как?..          «Вот так, – хотелось ответить, – можно подумать, русский язык – главный язык на планете!»          Однако турист не собирался отставать от Мирека. Досадливо проводив глазами своих удалявшихся спутников, он атаковал Кукиза вопросами:  – Sprechen Sie Deutsch? Parlez-vous français?          «Фу, немецкий», – передёрнуло пана архитектора. – Oui, je parle français. – Восхитительно, – ответил на этом языке турист. – Надеюсь, вы не подвернули ногу. Я только хотел спросить – нравится вам? – широкий жест в сторону Дворца науки и культуры смутил Мирека. – Да, нравится. – Варшава хорошеет день ото дня, –  заявил русский с видом знатока. – Вы не думайте, что мы живём в лесу и ни о чём не слышали. Я читал о восстановлении исторического центра. Это шедеврально! – Вы архитектор? – не смог удержаться от вопроса пан Мирослав. – Нет, я инженер. Простите, я не представился. Пётр Владимирович Муравьёв. – Мирослав Кукиз. – Руки у Петра были ледяные. Вся его наружность говорила о горделивости – чуть задранный подбородок, снисходительная улыбка… Если бы он не оказался русским, Мирек решил бы, что перед ним приладившийся к новой власти шляхтич: уж очень тонкими, благородными были черты лица пана Муравьёва. – Откуда вы? – Я из Сибири. Слышали о такой? Мои предки – политкаторжане, – ответил Пётр. – А вы? – Я? Простой архитектор из Люблина. – Можно было бы похвастаться дедом-художником или знаменитой мамой, но зачем? Если б не любопытный типаж, Мирослав давно бы закончил беседу. Его забавляла шляхетская заносчивость человека из страны, в которой, кажется, её вытравливали десятилетиями. – Это, насколько я помню, восток Польши… – задумался Пётр, прижав указательный палец к подбородку. – Вы не думайте… У нас люди очень образованные. Сибирь – один из культурных центров страны! Знаете, какое достижение Советской власти я считаю высшим? – светлые глаза потомка политкаторжан загорелись. – Не могу знать, товарищ. – Культура! – поднял указательный палец вверх пан Пётр. – Распространение культуры и образования по всей территории Советского Союза! Ликбез! Помощь обездоленным и тёмным трудящимся всего мира! Вы согласны со мною, товарищ Мирослав? – Пожалуй, да, согласен, – Миреку начинал надоедать этот разговор. – Думаю, у Польши тоже немало достижений, – снисходительно продолжил Муравьёв, – но какое – высшее? Хотя, – перебил он и себя, и Мирека, – что государства! Высшее достижение может быть и у человека, но… – Пётр Владимирович!.. – окликнула его женщина, прибавив что–то вопросительным тоном. – Извините, меня потеряли. Приятно было познакомиться, – вновь задрал голову турист, – это – вам!          Он буквально втиснул в руку Мирека маленький значок и убежал так быстро, что при всём желании невозможно было бы его догнать. «Мареку, наверное, понравится», – подумал пан архитектор, убирая значок в карман. ***          Через пару дней после того, как папа вернулся из Варшавы, высшим достижением человечества стал полёт Юрия Гагарина в космос. Войцек Заремба всем уши прожужжал на тему всесилия науки, особенно – советской, а мама наконец-то родила Адамека. Папа сиял, как медный грош, родителей поздравляли с новорождённым, а Мариан чувствовал себя лишним на этом празднике жизни. «И чего они так радуются этому существу? – досадовал юноша, жуя помидор. – Лежит и пищит, ест, гадит – и только.»  К тому же чутьё подсказывало Мариану, что хлопот у него поприбавится, и парень уже сейчас неодобрительно поглядывал на гусеничку в пелёнках, которую мама не спускала с рук. Малышни в семье был явный переизбыток. Правда, Хеленка уже вовсю пыталась ползти, как червяк, всем своим видом показывая, что ей тоже не интересны Адась и толпа за столом, а интересно стащить у отца из кармана пачку сигарет и засунуть её в рот. – Хелена, тебе не рановато курить? – хохотал дядя Марек под вопли оскорблённой малышни. – Тебе бы тоже не помешало бросить, – буркнула мама. – И тебе тоже! – строгий взгляд на Мариана. – Ты куришь? – сморщила нос бабушка. – Покуривает, бесстыжий, – вздохнула мать. Мариан отвернулся. – И нечего носом крутить! – Не кури в таком возрасте, Мариан, а то дети родятся без голов и с хвостами, – лукаво улыбнулся дядя. – Неправда… – Ну, у тебя же не родились, – фыркнул папа, налив себе второй стакан водки. – Я в четырнадцать лет не курил. В восемнадцать начал. – Только не рассказывай нам сказки, Маречек. Уж точно не в восемнадцать. Ещё вина?          Мариану в ту же секунду очень захотелось вина. Глядя на бутылку, как кот на сметану, он умоляющим голосом начал: – Папа… – Даже не мечтай, – отрезал отец. – Может, ему полстаканчика водой разбавить? – предложила тётя Неля. – Вино не очень крепкое… – Ты ещё ему опиума предложи разбавить, – бабушкин стакан громко звякнул о тарелку, но папа даже бровью не повёл. – Нет – и всё!          «Ну и ладно. Ясь или Роберт меня угостят. Я ведь их угощал сигаретами.»          …Высшим достижением социализма было, разумеется, введение восьмичасового рабочего дня и прочих прав трудящихся, о которых говорили на первомайской демонстрации. Мариан собирался на неё с большим удовольствием – там же будут все ребята и девчата, и можно будет после пойти в кино! Папа тоже собирался туда очень тщательно, надел свой лучший костюм и серебряный крест. Кажется, небо немного хмурится, но это ерунда, если взять зонтик… На радостях захотелось попросить у родителей денег, но Марианек побоялся получить отказ и испортить настроение и себе, и им. «Ладно, зайду к бабушке, она не откажет», – решил хлопец. И после демонстрации («какие же скучные речи толкают эти взрослые!») Мариан с Площади Народных Собраний отправился прямо на Калиновщизну, условившись встретиться с ребятами через час.          Трудящиеся ещё только расходились по домам, бегали дети. Дождик вяло моросил, совершенно не мешая, и юноша довольно шагал по Калиновщизне, не слишком старательно обходя мелкие лужи. Вдруг до его ушей донёсся вопль: – Мариан! Мариан! Спаси меня!          Он остановился. Вопль был явно девичий, а спасти девчонку от какой-нибудь беды – это всегда выгодно. Правда, через секунду до него дошло, что это верещит Эвка, которую, вероятно, турнули с демонстрации за бесконечное нытьё. Так оно и оказалось: кузинка неслась навстречу, прижав к себе грязнючий комок шерсти, а за ней бежала горстка мальчишек восьми-десяти лет с криками: – Отдай, дура! Это наш котёнок! – Не отдам, сами дураки! – нагло верещала сестра, что было на неё абсолютно не похоже. Комок шерсти отчаянно пищал, Эвка совсем запыхалась, и мальчишки почти настигли её. Надо было действовать.          Раз – и Мариан уже возле выдохшейся сестрёнки. Два – и Эва у него на руках вместе со своим драгоценным котом. Три – и парень, грозно нахмурив брови, спрашивает у толпы возмущённых детей: – Что здесь вообще происходит?! – Она у нас котёнка спёрла, – с обидой засопел мальчик постарше. – Мы с ним играли, а она… – Враньё! Ложные показания! – в Эве проснулась дочь милиционера. – Вы совершали преступления! Дёргали за хвостик, хотели выколоть глаза! – Выколоть глаза?! – Мариан вытаращился на малолеток. – Вы совсем одурели?! Кто ваши родители?!          Очень хотелось сгрести уродцев в одну кучку, связать и доставить этот сноп в отделение милиции. Однако мальчишки, изрыгая бранные слова, бросились от него – Мариан почти поймал старшака за шкирку, жаль, Эва и котёнок здорово мешали. Поставив сестру на ноги, он велел: – Иди домой, я попытаюсь их переловить. – Я без тебя не пойду, – заупрямилась девчонка. – Их же много! Вдруг кто-нибудь меня поймает и отберёт котика! И потом, мама будет ругаться…          «Моя мама тоже будет ругаться, – подумал Мариан, глядя на свою перемазанную грязью ветровку. – Эх, ладно, всё равно к ним заходить… Что за уроды, а не дети, а?»           Увидев всю честную компанию, тётя Неля запричитала: – Господи, Эвка, только с утра в чистое одела… Где ты так извозюкалась? – Мы спасали котёночка! – девочка ткнула его прямо в руки матери. – Смотри, какой хорошенький! Как облачко дыма! Можно, мы его оставим? – Миу! – отозвался котёнок, больше похожий на комок пыли. – Выкинь его, дочка, он же грязный, как трубочист! – отшатнулась пани Анеля. – И наверняка у него блохи.          На это Эвуся ответила такими горькими слезами, что прибежала бабушка. Узнав, что случилось, она забрала котёнка, смерила тётю Нелю презрительным взглядом и зашагала в ванную. Довольная сестра побежала за бабушкой, а Мариан тем временем с беспокойством смотрел на часы: успеет ли встретиться с друзьями? – Марианек, ты об куртку это чудовище вытирал, что ли? – тётя покачала головой. – Давай сюда, я хоть застираю. А то не миновать тебе ремня. Родители не придут? – Нет. Папа сказал, что устал и до Калиновщизны не доползёт, а мама с Адасем сидит. Он такой противный, ревёт всё время, – пожаловался Мариан. – Весь в тебя, – отозвалась из ванной бабушка. – Дымек, не царапайся, тебе надо купаться! – воспитывала питомца Эва. – Ладно, бог с ним, – Анеля махнула рукой в сторону ванной. – Может, хоть мышей ловить будет. Мышей в подвале развелось – страсть! Все книжки пана Тадеуша небось погрызли. Да что ты такой грустный? Из-за курточки? Я тебе дам старую Марекову, ничего?          Мариан кивнул. Тётя убежала искать куртку. Из ванной торжественно выплыла Эвка с котёнком на плече, а следом – бабушка. Внук бросился к ней, но получил неутешительный ответ: – Ты подорвал доверие. Денег не дам. – Бабуся, ну в честь праздника… – В честь праздника печенья вон поешь, пирожных. Тётя сама пекла.          Стало досадно. Мог бы и не приходить. Тут Эвка неожиданно заявила: – Бабушка, но ты же говорила, что за хороший поступок всегда будет награда! А Мариан спас Дымека и меня от гадких мальчишек. Это очень хороший поступок! Дай ему награду!          Пани Агата покачала головой. Полезла в сумочку. Достала кошелёк, а из кошелька – жёлто-коричневую бумажку: – Десять злотых – подходящая награда?          Ура! Вот так сестрёнка! Мариан расцеловал бабушку. Попросил: – Только не говори папе с мамой… – Эвуся всё равно проболтается, – вздохнула та. – Ладно, иди попей чаю, спаситель детей и котят.          Но Мариан уже и так опаздывал. Наскоро попрощавшись с Эвой, тётей и проснувшейся Хеленкой, кинулся обратно на площадь. Было приятно, пожалуй, осознавать, что благодаря ему одна маленькая серая жизнь спасена от неминуемого ослепления. «Может, это и есть высшее достижение – спасти кого-нибудь? – размышлял хлопец. – Не обязательно от смерти, а просто…» Выглянуло солнышко, высунулись из окон домохозяйки и старухи, где-то поодаль студенты смеялись, размахивая бело–красным флагом… Друзья ждали его. День обещал стать ещё приятнее.