За мир и счастье мы готовы...

– К сожалению, ваш ребёнок ничего не слышит. Пока ставлю диагноз «тугоухость» и пишу «рекомендована консультация сурдолога». Вы понимаете, что это значит? Вам следует обратиться в городскую детскую больницу…          Слова врача звенели в ушах Баси приговором. Её малыш, её крошка Тадек не слышит… Ребёнку и года нет, а уже… «Иисус, Мария, хоть бы доктор ошибся! – думала она, пряча направление к сурдологу в карман пальто. – Хоть бы в городской больнице сказали, что это не так!» – Бася, на тебе лица нет! Что-то с Тадеком? – пани Эльжбета оторвалась от книги стихов Бжехвы, которую читала старшим детям, и пристально взглянула на неё сквозь очки. – Да. Сказал – не слышит… – упавшим голосом произнесла Бася, раздевая малыша. Тот внимательно смотрел матери в лицо и собирался плакать. – Господи, – пани Эльжбета перекрестилась, – за что такие напасти, всё же казалось таким безмятежным… А точно ли?          Ответить Бася не успела – Юзек взял книгу из рук отвлёкшейся «бабушки», и эта книга, конечно же, тут же понадобилась Агатке. Девочка ныла: – Ну дай… – Ты всё равно читать не умеешь, – показал мальчишка сестре язык. Та разревелась: – Ты тоже! Мааамаа… – Хватит ныть! А ты не жадничай, дай ей посмотреть картинки! – стычки между детьми раздражали Басю. – Надеюсь, диагноз не подтвердится…          То же самое сказал Станек, когда вернулся с работы. Доедая грохувку, задумался: – Мы же не пьём, не курим и сифилисом не болеем, что с ним не так? – Не знаю, милый, – Басе хотелось выть, – может, это испытание Господне? – Жестоко посылать невинному крошке такие испытания.          Наверное, супруг прав. Но что же делать?.. – Ты пока не паникуй. Сходите в городскую больницу. Потом будет понятнее, – утешал жену Станек, – сейчас медицина здорово продвинулась… Вылечат, может быть.          Но Басе хотелось кричать и паниковать. Как он может быть таким спокойным? Она с болью заглянула в зелёно-карие глаза. Станек ласково, открыто посмотрел в ответ: – Нельзя терять надежду… ***          Те же самые слова они написали в ответ Басеньке. Они – потому что мама, получив из Торуня залитое слезами, чернилами и чёрт знает чем ещё письмо, не смогла сама его разобрать и прибегла к помощи молодёжи. Едва прочитав, бросилась писать ответ, а Марек, Анеля и Эва так и остались сидеть около неё.       На душе у Марека было паскудно. Когда-то он думал, что не любит Басю, но с годами они стали ближе друг другу. Обсуждали книги, хвастались успехами своих малышей, вспоминали дурацкие случаи из детства. Например, как Марек прочитал Басин личный дневник и пошёл пересказывать взрослым содержимое, а Бася дала ему подзатыльник этим самым дневником… В итоге оба стояли в углах гостиной и шипели сквозь слёзы: «Дура!» – «Сам дурак!», а папа суетился рядом и прятал социалистическую литературу в подвал… Как давно это было – почти восемнадцать лет назад! А теперь сестрёнка – многодетная мать, вся в заботах, и, если диагноз маленького Тадека подтвердится, их станет ещё больше… Анелька тоже загрустила, крепко держа Эвку на коленях. Опустила свои длинные ресницы, губы что-то неслышно шепчут… Молится, что ли? Эх, жена! Молись, не молись – не поможет! Он, Марек, знает это точно. – Не могу. Завтра допишу, – мама оставила письмо. На её глазах блеснули слёзы. – Анеля, кажется, там было ещё какое-то письмо? – Телеграмма, – Анелька пододвинула советский бланк. – Ну-ка, откуда? Ивано-Франковск?! – мама была удивлена. Пан профессор обычно писал им длинные письма в толстых конвертах, отправлял книги (работники почтового отделения стоном стонами от его тяжёлых посылок), а тут вдруг телеграмма? Марек заглянул в неё:          «Выезжаю конференцию люблин 1 марта зпт буду 3 дня тчк что вам привезти впрс знак» – Господи, вот это сюрприз… – пани Агата покачала головой. – Наш Александр Андреевич в Люблине!.. – Пан профессор? – уточнила Анелька. Ей, как и Миреку, русский давался плохо. Мама кивнула: – Ещё и спрашивает, что привезти… Нам ничего не надо, у нас всё есть. Правда, Марек? – Неправда. У меня нет ни одной книги Лермонтова в подлиннике. – Ну хватит, Маречек. И без того полный шкаф, и в тумбочках книжки валяются, –попыталась возразить жена, – и вообще, неудобно… – Она права. Марек, имей совесть, – мама строго посмотрела на сына. – Ты и то, что есть, прочитать не успеваешь. – Успеваю, – упрямо повторил Марек. – Эвка, тебе не пора спать? – Ну папа, – девочка жалобно посмотрела на отца большими серыми глазами, – ещё чуть-чуть!          Как тут не умилиться и не погладить крошку по голове? Эвуся – его точная копия, разве что разрез глаз материнский. Марек с большим удовольствием проводил время с дочкой – гулял с ней, болтал, отводил в садик… С ней не было трудно, Эва охотно возилась с игрушками, пока взрослые занимались делами (главное, чтобы рядом с ней). Анеля, наконец получив какую-никакую передышку, закончила бухгалтерские курсы и считала деньги на обувной фабрике. Мама спокойно рисовала свои картины – от неё никто ничего не требовал, и она сама потянулась к внучке. «На дедушку похожа», –объясняла пани Агата проснувшиеся чувства.          …Пан профессор действительно приехал через несколько дней в Люблин и вечером заявился в гости. Добрые карие глаза, несмелая улыбка, несколько располневший за десять лет стан... Неуклюже завозился в прихожей с ботинками, чуть не разбив какую–то торуньскую статуэтку. Мареку пан профессор с ходу вручил связку книг, пани Агате – набор кистей, а Анельке – янтарную нитку бус: – Я так рад с вами познакомиться, пани Шафраньская...       Марек с улыбкой посмотрел на смущённую супругу: давно ли была просто Анелькой из Клементовиц, а теперь уж – пани Шафраньская! Та робко произнесла по–русски "спасибо" и поспешила на кухню – накрывать на стол, угощать высокого гостя. А гость, войдя следом, ахнул: – Мирек...          Но относился этот вздох не к брату, который приболел и неизвестно, придёт ли, а к дедовскому портрету. Где только дед мог познакомиться с паном профессором, тогда – студентом? – В соседних квартирах жили в Петербурге, – охотно объяснил гость, – ваша матушка помнит...          О да. Мама помнит прекрасно, но предпочитает не вспоминать. Раздался звонок в дверь. Наверное, Мирек, подталкиваемый любопытной Касей, всё-таки нашёл силы прийти. – А где Мариан? – удивилась пани Агата. – Пусть дома сидит и уроки делает, – донёсся гневный голос Катажины, – совсем ничего не учит, разгильдяй!          Александр Андреевич бросился жать руку брату и сажать его за стол. Мирек неловко кивал и повторял по-русски "не надо, не надо", слишком чётко выговаривая безударные гласные, и удивился, когда пан профессор вручил ему какую-то французскую книгу, а Касе – ожерелье из монет. – Александр, ты нас заподаришь, – смеялась мама. – Угощайся, пожалуйста. Какими... какою судьбой здесь? – Конференция по славянской филологии... Я выступаю завтра и послезавтра... На какую тему доклад, расслышать не удалось – Анелька тихонько спросила, что такое филология. Пока Марек давал объяснения нетерпеливым шёпотом, разговор перетёк в другое русло: – ...была выставка советских художников, наверное, и у нас будет выставка польских. Я могу помочь с участием... У моего, гм, друга сестра работает в... – Мирек чихнул, извинился, и Анеля положила ему ещё горяченького жура. – Не стоит, Александр, – мама никогда не любила пользоваться связями, – неудобно... – Ну что ты, Агатушка, неудобно спать на потолке, – пошутил профессор, – Аурике Николаевне нетрудно... Приедешь, я вас познакомлю.          Эва вышла из спальни с куклой в руках. Бедный ребёнок, совсем про неё забыли. Марек взял дочь на колени: – Проголодалась? – Да. Папа, а кто этот дедушка? – Этот дедушка – друг твоего прадедушки и всей нашей семьи, – ответила внучке счастливая пани Агата. Тот протёр очки и уставился на Эвку: – Какое милое дитя! Копия папочки, копия... – Хорошо, что лишь внешне. Марек в детстве так хулиганил, – ввернула Кася. Очень захотелось пнуть её ногой под столом (гость немного понимал по-польски, да и мама всё переводила). Мирек вступился: – Ну, солнышко, кто из нас не творил глупостей в юности, правда, пан профессор?.. – Да-да, пан Мирослав... – тот почему-то густо покраснел и принялся за еду. Неужели этот пожилой интеллигент в молодости творил что-то выдающееся? – Марек Тадеушевич, – вдруг обратился Зинкевич, – я привёз двухтомник Лермонтова и ещё... материалы двадцатого съезда КПСС... Марек рассыпался в благодарностях. Вдруг вклинилась Анелька: – Маречек остави пана без пен... денег! То невыгодне... – Нет-нет, пани, всё в порядке! – Александр Андреевич чуть не опрокинул тарелку. – Я вас уверяю... Книги, которые просил пан Марек, совсем недорогие...          Но для Марека всё, что присылал или привозил пан профессор, имело особую ценность. Русскоязычные книги можно было купить и в Варшаве, куда порой ездили мама и Мирек, но то, что книги и вещи привезены из СССР, будто придавало им особый ореол. Марек, равнодушный к материальному, неосознанно преклонялся перед этим ореолом и как-то даже накричал на Анельку, порывавшуюся выкинуть совсем истрёпанного Маяковского. Потом извинился, конечно, но книги свои велел больше не трогать. Всё равно жена их не читает.          ...Перед отъездом пан Александр пришёл ещё раз – попрощаться. Пани Агата вручила старому другу его портрет, а Анелька – целую корзинку пончиков. Александр Андреевич едва не плакал, поцеловал маму на прощание пять раз и всё приглашал: – Вы непременно должны посетить Советскую Украину! Там такие люди, такая культура...          "И мёртвый пан Мариан", – вдруг вспомнилось Мареку. Интересно, кого мама больше любила – его или папу? Обоим родила детей (правда, папа опередил соперника на одну Басю), по обоим горько плакала в своё время, часто вспоминала и того, и другого, хранила портреты в фотоальбоме... – И вы обязательно приезжайте, – взял Марека за руку Александр Андреевич, – познакомлю вас с одним интереснейшим человеком, стоявшим у истоков советизации Украины... – Постараюсь, дорогой пан профессор. Могут ведь и запретить выезд. – Ах, боже правый... Но ведь государственные тайны должны быть тайнами лишь от вражеских стран! – восклицал наивный пан Зинкевич. Марек даже ответить не успел – профессор, бросив мимолётный взгляд на часы, обнял каждого на долю секунды и, схватив портфель и чемодан, кинулся к выходу. – Шляпу забыли! – Анелька выскочила с ней вдогонку. *** – Опять читаешь? – Анелька приобняла супруга, сидящего в постели с очередной русской книжкой (одной из тех, что привёз пан Зинкевич). – Что там? – «Герой нашего времени», – Марек положил руку ей на талию, но от книги не оторвался. – А про что это? – Страдания дворянчика, который не знает, куда себя деть, – ироническая усмешка, – ещё и несколько человек попутно погубил, гадёныш. Решительно не понимаю такого. И вообще, раздражает он меня. – Зачем же ты это читаешь, Маречек? – Это классика, Неля. Это знать надо, – он устроился поудобнее. – Ложись, милая, спать, я уже добью эту книжку…          И так уже третий день! Да и до этого Марек порой зачитывался, но чтобы совсем невозможно было его отвлечь… Анеля с досадой отвернулась. Что за муж у неё! То в книги упрётся, то дополнительную смену возьмёт… Раньше такого у них не было, каждую свободную минуту он стремился проводить с ней или с Эвой. Эве, правда, и теперь он уделяет много внимания. Девочка папу обожает, виснет на нём… А она, Анеля, будто лишняя. Может, Марек её больше не любит?.. Сердце будто сжал стальной кулак. Нет. Невозможно. Невозможно.          Правда, потом вспомнились кое-какие неприятные моменты. Например, когда она сдуру решила навести порядок в шкафах и чуть не выкинула самую растрёпанную книгу. Марек тогда страшно ругался, буквально вырвал томик из рук жены и, закинув на самую высоту, убежал курить… Правда, потом извинился, ласкался полдня, как нашкодивший кот. Или ещё случай был… Анеля была тогда беременна, у них кончилась картошка, и она пошла на рынок – ей и в голову не пришло попросить кого-то помочь. «Пять кило?! Анелька, у тебя есть мозг?! Надорвёшься, дурочка!» – ругался Марек, а серые глаза тревожным взглядом окидывали её фигуру. Благо, в тот раз всё обошлось. Анеля вздохнула, легла на бок, закрыла глаза – мешал свет лампы.          …Утром они вновь, как когда-то, проснулись от адского трезвона в дверь. Дочь перепугалась, с плачем залезла к ним в постель, прижалась к Анельке. Марек приподнялся, выругался (впрочем, очень тихо) и хотел было пойти открыть дверь, но пани Агата оказалась проворнее: – Войцек?! Ты… Что с тобой?! – Пани, там тётя не просыпается и не дышит, Господи, помогите, ради Бога!.. – рыдал юноша. Марек и Анеля с Эвой на руках, едва переглянувшись, бросились в коридор.          На Войцека смотреть было больно: кое-как одетый, пропахший нашатырным спиртом, он, рослый и крепкий молодой человек, выл и скрипел зубами на плече пани Агаты, а та, едва в силах стоять на ногах, гладила его по спине и приговаривала: – Войцечек, успокойся, пожалуйста… Надо вызвать «Скорую»… – Я пытался её реанимировать… – новое рыдание, похожее на глухой собачий вой. – Она не… не… – Надо вызвать на констатацию смерти, – тихо произнёс Марек. Анеле стало страшно от неумолимости этого слова, она крепче прижала к себе дрожащую от страха Эву. А Войцек чуть ли не с кулаками бросился на Марека: – Нет! Нет!          Марек с внимательным сочувствием взглянул в огромные карие глаза: – Войцек, тебе больно. Ты сам не свой.          Пани Агата, накинув пальто прямо на ночную рубашку, ушла к телефону-автомату. Войцек остановился. Диким взглядом («как у бешеной коровы», – пришло Анеле в голову) окинул Шафраньских и тихо сказал: – Простите меня, ради Бога. Я напугал ребёнка…          Слёзы потекли ручьём. Марек обнял Войцека, прижал к себе, как маленького: – У тебя есть я. Ты – мой названый брат. Помнишь? – Помню, – глухо выл несчастный, – у меня ведь только она и ты, и всё… – И мама. И Анелька. И Эва. Ты не один, – твердил успокоительно Марек, ласково гладя Войцека по чёрным кудрям.          Часы в доме были остановлены, зеркало в прихожей занавешено. Чисто прибранные комнаты, старинная мебель. На покойницу Анелька даже смотреть боялась. Свекровь, наоборот, сразу бросилась к телу на кровати, взяла его за руку: – Как же так, Маня… Ты ведь могла бы ещё жить…          Войцек глухо рыдал под портретом какого-то бравого усатого офицера. Анеля пыталась его утешить, но сама вся дрожала – перед глазами опять стояли мёртвые мать и отец, пугая её до истерики. Пани Агата тем временем крикнула: – Анеля, посмотри, не приехали врачи? – Нет, – в окно легко было заметить, едет ли машина. – Боже, ниспошли рабе Твоей Царствие Небесное, – стонал несчастный Заремба, – она заслужила его своей добродетельной жизнью и перенесёнными муками…          Липкий страх опять заставил Анельку содрогнуться. Неловко обняла Войцека, прошептала какие-то слова сочувствия. Пора идти на работу… Глупо как-то всё, суетно, а рядом – смерть… Войцек увидел в окошко машину «Скорой», бросился к ней.          Пока медик осматривал тело, пани Агата тихо сказала: – Иди, я останусь с ним, позвоню в издательство. Его нельзя оставлять. – Бедный Войцечек… у него была только тётка? – Да. Анеля, беги, а то совсем опоздаешь.          «Бедняжка! Он ведь тоже остался сиротой, как и я…»          …Уже после похорон Анеле рассказали биографию покойницы: – Мы учились в одной школе, – рассказывала свекровь, ища что-то в книжном шкафу, – Маня училась на год или два старше. Я помню, такая скромная, набожная барышня, не то что я или Илонка… А вот это её покойный муж, Юлек Заремба, – пани Агата достала пожелтевшую от времени бумажку с изображением чернявого тонкоусого военного. – Тогда, конечно, он был ещё совсем юным, так верил в Пилсудского… И мы с твоим отцом тоже, кстати, – она бросила взгляд в сторону Марека, неодобрительно покосившегося на портрет. – Ошибки юности… Наши старшие дети были ровесниками. Но Мирек выжил… а её малышка – нет. Юлек пришёл с Советско-польской калекой – и физическим, и моральным, хотя дурно так говорить о покойном. Он всех ненавидел, отчаянно завидовал каждому человеку с обеими руками и ногами… Маня с ним намучилась, конечно, носила его на себе, надрывалась. – Как Кася? – вырвалось у Анельки. Пани Агата посмотрела с обидой: – Кася и близко так не страдает. У Мирека светлый ум, добрая душа, обе руки работают, а у пана Зарембы вся правая сторона была ампутирована. – Ужас какой! – Да, Анеля… Так вот, на чём я остановилась? А, да. Но Маня никогда не жаловалась, никогда… Правда, она очень горько плакала, когда умирали её дети. Старшая, кажется, от дизентерии. Ещё одного, совсем маленького, она придавила от усталости… положила спать под бочок – и придавила. И ещё двое малышей тоже умерли один за другим, не помню, от чего. Все – до трёх лет.          Анелю затрясло от ужаса. Она живо представила маленькие мёртвые тела в гробиках. Вот так же когда-то умерли и две её сестры – ещё до её рождения... Марек ободряюще приобнял её за талию: – Наши дети не умрут. Сейчас, к счастью, благодаря прививкам детская смертность в Польше сходит на нет. Мама, расскажи ей лучше историю с появлением Войцека. – Тебе лучше об этом знать, – поджала губы пани Агата, – не я ведь сутками пропадала в еврейском квартале. – Хорошо, – охотно согласился Марек. – К тому моменту пан Юлиуш давно умер, она работала в церковной лавке. Носила всегда только чёрное. Мы с Басей называли её «Чёрная смерть». – Марек! – машинально воскликнула свекровь. – Что, мама? Это было много лет назад… Так вот, ксёндз, отец Фабрициуш, был, похоже, связан с Сопротивлением и предложил ей, как она выражалась, «спасти одного младенца от избиения». Пани Зарембина согласилась. Под видом вывоза мусора Войцеха вынесли из еврейского квартала спрятанным в мешке. Ксёндз подделал ему документы. Это всё, что я знаю. – Неправда, – пани Агата вздохнула, – ты знаешь больше. Ты был начеку и страховал этого мужчину, который нёс Войцека, чтобы тот мог вовремя скрыться. – Да, надо было подать условный знак, если что. Четыре раза просвистеть соловьём.          У Анельки захватило дух. Маречек, её Маречек в таком юном возрасте был участником подполья! И, главное, молчал об этом до сих пор! – Да ты – герой, Маречек! – она бросилась его обнимать, забыв про все свои страхи. Муж смутился: – Тоже мне, нашла героя. Я был глупым подростком. Подпольщикам помог, а маму не предупредил. – Я бы в жизни тебя не отпустила, – тихо сказала пани Агата. – Так что, может быть, ты сделал правильно…          В комнату неожиданно вошёл Войцек. – Так поздно, а вы не заперли дверь, – мягко упрекнул он хозяев, – и калитка открыта. Вы забыли у меня вот это, – юноша протянул Анеле плюшевого котика, – наверное, Эвуся принесла и забыла… – Наверное, – мама отобрала игрушку, унесла к себе. Марек серьёзно посмотрел на Войцека: – Слушай, ты помнишь?.. – Что? – Как ты попал к тёте? – Нашёл время о таком спрашивать, – прошептала Анелька в самое ухо Марека, но тот этим ухом и не повёл. Порой муж довольно бестактен, любит разодрать чужую рану. Работа, что ли, так влияет?          Войцек сразу опечалился. Подсел к ним. Сложил на коленях руки, как для молитвы. Чистые ногти, длинные изящные пальцы интеллигента. Такими пальцами хорошо играть музыку или печатать на машинке. – Помню, – вымолвил он рассеянно, будто в полусне. – Расскажи Неле, – тихо попросил Марек.          Войцек закрыл глаза, его голос зазвучал таинственным проводником в иной туманный мир: – Меня принёс рабочий-подпольщик. Я хорошо помню, как сидел в мешке тихо, как мышь, с набитым ртом – мне дали хлеба с сахаром, и я старался подольше его есть, было так вкусно… но надо было сидеть очень тихо, иначе нас убили бы. Помню, что этот мужчина очень тяжело дышал, потому что, помимо меня, в мешке было много разного барахла для прикрытия. Помню, как скрипнула дверь, и мешок поставили на пол. «Груз доставлен, пани, – сказал мой спаситель. – Всё прошло, как по маслу.» Меня вытащили из мешка. «Какой тощий, Боже мой! – ахнула тётя. – Да не болен ли он?» «Только недоеданием», – ответил подпольщик и ушёл. С тех пор я – поляк Войцех Заремба, сын покойного Дариуша Зарембы и его жены Зофьи.          Анеля представила эту сцену, как в кино. Как они страшно рисковали! Бедный маленький Войцек! Она опустила голову, но слёз не было – наверное, все выплакала на похоронах. Марек приобнял и её, и Войцека. – Ты не помнишь… своих настоящих родителей? – внезапно спросила пани Агата, стоящая в дверном проёме. – Увы, нет, пани. Но порой мне снятся такие вещи… Например, словно фигура в белом – но не страшная, а добрая – тянет ко мне руки и говорит: «Их хаб дир либ». Или однажды приснилось, что я в еврейском храме. А я в жизни не видел еврейских храмов, как они там называются… – Синагога. – Мареку был неприятен этот разговор. – Игра воображения, подсознания… – Хорошо тебе – ты знаешь своих отца и мать, – вдруг резко сказал Войцек, – и у тебя такая большая семья, а я – приблудная собака… – Не надо так говорить, – мягко остановила его пани Агата. – ты – наш… Помню, Маречек как-то сказал мне, что у него два брата – Мирек и ты.          Маречек кивнул: да, мол, было. Войцек повис у него на шее. – Боже, Боже! – сдавленно стонал он. – Вот бы все люди в Польше… нет, на свете были такие, как вы! ***          Александр Андреевич сдержал своё обещание. Правда, загадочная Аурика Николаевна поначалу ответила отказом – не будучи знакомой с творчеством Агаты, видимо, не хотела помогать неизвестно кому. Агата прекрасно её понимала. Однако Зинкевич так легко не отступался, и летом на выставке, посвящённой пятнадцатилетию освобождения Люблина, пани Аурика появилась собственной персоной. – Я хотела бы видеть художницу Шафраньскую, – услышала Агата вкрадчивый голос с мягким акцентом. Голос обращался, кажется, к директору картинной галереи. – Э–э… Конечно, конечно… да вот же и сама пани Шафраньская! – директор, отчего-то растерявшись, нетактично взял за локоть Агату, разговаривавшую с коллегой-плакатистом. – Товарищ Агата! Позвольте представить вас нашей высокой гостье из СССР…          «Что ты за раболепная тварь», – подумала Агата. Высокая гостья, судя по лёгкой иронии в умных пепельно-серых глазах, была того же мнения. – Очень приятно, – дама пожала ей руку, – меня зовут Аурика Одия-Байцер… Этой осенью во Львове планируется крупная художественная выставка искусства Польской Народной Республики. Вы не хотели бы поучаствовать?          Агата вдруг почувствовала себя обязанной этой изящной строгой даме. И зачем Зинкевич впутался в это дело? Конечно, командировка за рубеж – это новый уровень… – Это большая честь для меня, но… – Никаких «но»! – прошипел ей в спину директор галереи. – Вы с ума сошли? От такого не отказываются!          Аурика Николаевна с прежней иронической улыбкой заглянула в глаза Агате. «Брр, в душу смотрит, – подумала художница. – Будто есть в ней что–то роковое.» – Я уважаю скромность, когда творец, ища славы, не гонится за нею, – мягко произнесла товарищ Одия-Байцер. – В ваших картинах есть очарование, эмоция… И, конечно, высокий уровень мастерства. Вы учились, кажется, в варшавской Академии изобразительных искусств?          «Теперь она так называется?» – Да, но я не закончила обучение. – Отчего же? Ах, понимаю, семейные обстоятельства… – пани Аурика будто что-то вспомнила. Ох уж этот Александр, наверняка вывалил ей всю биографию Агаты, щедро приправив трогательными воспоминаниями о том, каким она была милым ребёнком! – Вы правы, – рождение Мирека поставило на её обучении жирный крест. Оставить его и уехать, зная, что отец, может быть, прогулял последние гроши? На это Агата не была способна. Позже, уже после второго замужества, Тадеуш предлагал ей восстановиться, но Агата уже считала, что учиться ей слишком поздно. Может быть, зря. – Тем не менее… У вас потрясающие работы. Особенно мне понравились «Гроза» и «За смертью – жизнь». Я приглашаю вас. Официальное приглашение отправим позже… – Аурика Николаевна лёгким жестом оправила на себе изящный серый костюм. – А теперь простите, я должна встретиться с ещё одним талантливым люблинцем.          …И вот она снова едет на восток! Правда, ехать совсем недолго, всего лишь несколько часов. Проверка документов – и буквально через час или два Агата была уже на месте.          «Когда-то здесь бывал Мариан», – вдруг вспомнила она. Ветер бросил несколько сухих листьев ей под ноги. Славная прохладная осень… Агата чихнула – и увидела Аурику Николаевну в модном плаще и лакированных туфлях. – Добрый вечер, как доехали? Зинкевич меня умолял встретить вас, – улыбнулась дама. – Переживал, что вы потеряетесь. Ваши картины прибудут завтра утром. – Я не потеряюсь, – уверяла Агата, – право, не стоит беспокоиться… – Не переживайте ни о чём. Устроим вас, как почётную гостью.          «Ну, не Бог весть что, но неплохо, – думала Агата, занимая свободную кровать в двухместном номере гостиницы «Дружба», – в конце концов, выставка продлится десять дней. И потом, мне наверняка некогда будет обращать внимание на бытовые неудобства.»          Неудобство было одно: соседка Агаты по гостиничному номеру, взбалмошная женщина из Варшавы, приехавшая на день раньше. Её вещи валялись как попало, и, что хуже, это были довольно личные вещи. Агата, поборов неловкость, убрала со своей постели комбинацию и смятый пиджак. В комнате было накурено, и пришлось распахнуть окно. – Боже, отойти нельзя, уже кого–то подселили! – воскликнула эта дама, тряхнув рыжими кудрями, немедленно налипшими на красную помаду. – Я же просила…          Она уставилась на Агату. – Это ты! – в ушах зазвенело от визга, и Агата немедленно оказалась в крепких объятиях незнакомки, накуренной и надушенной ещё хуже Марека. «Теперь я понимаю Касю, – подумала Шафраньская, пытаясь освободиться, – дышать невозможно! Да кто это?!» Голос кажется похожим, да и манеры… – Илонка? – не надеясь на успех, спросила она. – Да-да, это я! – радостно верещала старая подружка, не выпуская Агату из своей удавьей хватки. – Тебя, дорогая, совсем не узнать! Хотя, впрочем, ты всё та же скромница Агатка Квятковская, – Илона наконец отпустила её и смачно чмокнула в щёки три раза. – Ты тоже вполне узнаваема, – засмеялась Агата, – кто бы мог подумать! Как жаль, что я потеряла твой варшавский адрес… – Не говори, дорогая, – Илона даже прослезилась, отчего её густо накрашенные глаза рисковали превратиться в глаза Пьеро, – и я, дурында такая, совсем забросила своих люблинских друзей! И вот судьба свела нас тут, во Львове! Даже не так – в украинском Львове!!!          В номер постучали, попросили вести себя потише. – Конечно-конечно, – невинно посмотрела за дверь Илонка, – простите! – Крайне странно было слышать, как она говорит по-русски, путаясь в произношении, как покойная мама когда-то. – Ну и зануды! Ладно, ничего, это мелочи… Агата, миленькая, как твои дела? Я знаю, это глупый вопрос, мы ведь столько лет не виделись… Сигаретку?          Они так давно потеряли связь, что Агата даже не была уверена, знает ли Илона о рождении Мирека. Оказалось, что до старой подруги доходили какие-то слухи, но очень отрывочные и зачастую неверные. Услышав о гибели Мариана и Тадеуша, та заплакала из сочувствия; рассказы об увечье Мирека и ранении Марека заставляли Илонку ахать и охать. Дамы так увлеклись разговором, что Агата совсем забыла отправить Зинкевичу, как обещала, телеграмму о том, что она уже в Советском Союзе. – Теперь ты расскажи, как жила все эти годы, – попросила она подругу. – Мы ведь почти сорок лет не встречались.          Илонка словно смутилась, опустив на секунду глаза. Вздохнула: – Ну, у меня не такая богатая биография… Иллюстрировала один дамский журнал, входила в пару мятежных кружков… Как давно это было! Помнишь пана Веняву? (Агата кивнула.) Так вот… Он ввёл меня в тогдашнее общество. Не буду говорить, за какие заслуги. Но все рассыпалось в прах во время войны… Рисовать портреты немецких офицеров почти так же мучительно, как удерживаться от плевка в их довольные рожи. И я… мы страшно боялись русских, Агата. Они ведь не поняли бы меня. Я зарабатывала на жизнь…          «Судя по тому, что ты здесь, они тебя поняли, – холодно подумала пани Шафраньская, – тебя всю жизнь интересовало лишь одно…» – Но, слава Богу, я встретила Бартека. Он, конечно, не Юзвяк, но… – Илона красноречиво подняла очи горе. – Он поверил мне… Он очень славный, революционер с, так сказать, большим стажем, полковник, умница. Между прочим, очень большой поклонник моего творчества! Он и предложил кому-то там провести эту выставку. Правда, не во Львове, а в Москве, но у советского Минкульта свои причуды.          Агате стало противно. Хотя… ей ли осуждать Илонку, когда за неё просил Зинкевич и, возможно, хлопотала пани Аурика? Надо было перевести тему. Срочно. – А у тебя есть дети? Внуки? – резковато спросила она.          Илона вновь замялась. – У Бартека есть…          «Не стоит об этом.» – Прости, я не знала… – Ах, нет, я расскажу. Но потом, дорогая, я страшно устала, – и Илона, густо намазав лицо кремом, упала в постель.          …Львов произвёл на Агату приятное впечатление. После открытия выставки её (и других художников, конечно, тоже) осаждали корреспонденты тематических изданий: «Всесвiта», «Образотворчего мicтецьтва» и других, названия которых она даже не могла запомнить. Кроме того, участников выставки в свободное время занимали экскурсиями по музеям и передовым предприятиям города. Агату поражали масштабы производства. Провинциальный Львов превратился в громадный индустриальный центр. Илонка (сменившая красную помаду на бежевую) неодобрительно качала головой: – Неужели мы у себя в Польше не смогли бы так его развить?          Но разговоры эти предусмотрительно вела шёпотом, незаметно отводя Агату в сторону.          Конечно же, в бешеном водовороте событий нашлось местечко и для Зинкевича. Он примчался чуть ли не на открытие выставки, в первый же день, и, едва Агата оказалась одна, обрушил на неё бурный водопад речей: – Я же просил тебя: телеграфируй! Я перенервничал, вдруг что-нибудь случилось. Всё в порядке? Сердечно рад… Как тебе радянський Львiв? Это – сердце культурной жизни Украины! А как тут красиво! Я, конечно, люблю Ивано-Франковск, но эстетика Львова мне по душе… Не хуже Ленинграда, а?          «Ах, зачем ты напомнил, – с досадой подумала Агата, – такой красивый город – и такие гнилые люди!» – Надеюсь, тебя здесь хорошо устроили, Аурика Николаевна – прекрасный организатор… А это, кстати, её брат, – обернулся профессор к пожилому мужчине, стоящему рядом и с усмешкой посматривающему на них. – Позвольте, я вас представлю… Александр Николаевич Байцер, профессор–украинист на пенсии… Агата Мирославовна Шафраньская, знаменитая художница ПНР! – Ну, ты уж скажешь, Александр, – ей стало неловко, пепельные глаза Байцера неприятно уставились в её капельку припудренное по настоянию Илонки лицо. – Приятно познакомиться. – Взаємно.          Друг Зинкевича был очень сдержан и холоден, будто для нарочного контраста с Александром Андреевичем. К тому же он всё время говорил на украинском, который Агата не всегда понимала. Наружность его была не слишком привлекательна: худой (в отличие от полноватого Зинкевича), морщинистый, с длинным седым чубом, спадавшим на лоб, и безжизненно висящей правой рукой он походил на категорически неправильного Тараса Бульбу двадцатого столетия. Впрочем, Агате стало не до него, когда к ним подошла Аурика Николаевна под ручку с высоким, чисто выбритым паном в строгом коричневом костюме: – Выставка имеет успех, и мой дорогой супруг тоже захотел непременно её посетить… Рышек, познакомься…          Последовал обычный в таких случаях обмен любезностями. Агата была несколько обескуражена тем, что супруг пани Аурики – поляк. Вот откуда, может быть, у неё интерес к искусству ПНР! Байцер с недовольным лицом поцеловал сестру, быстро задал какой-то вопрос. Пан Рышард же, внимательно посмотрев на Агату поверх очков, спросил: – Кажется, ваши картины не только глубоко реалистичны, но и имеют некое символическое значение? – Конечно, – художница уже успела ответить на подобный вопрос журналисту. – Вас интересует какое-то конкретное полотно? – Да. – Пан Одия зачем-то перешёл на польский. – Что означает картина «За смертью – жизнь»? Очень уж она мрачная. Расскажите.          Маня Зарембина в смертельнице в постели, около неё сидит девушка – чем-то похожа на Анельку, чем-то – на Басю – и вышивает на красном фоне. Календарь 1947 года на стене. Кажется, тут Агата даже переборщила с символичностью. Странно, что пан Одия не понял смысла. Или понял слишком хорошо? – Вам не нравится, что смерть старой Польши показана так мрачно? – пытливо заглянув в серо-голубые глаза пана Рышарда, спросила она. Тот серьёзно посмотрел на неё – на этот раз сквозь очки: – Да.          На секунду Агата растерялась. Не рассказывать же ему, что слишком личное вложила в эту несчастную картину. Что тоскует она не по эпохе панского произвола и не по тюрьмам Пилсудского… Хотя можно попробовать. – Смерть, я считаю, и должна быть мрачной и страшной, – прямо глядя в лицо пану Рышарду, заявила Агата, – это – не рождение и не свадьба, чтобы быть радостным событием. Старая Польша – не только шляхетская вольница и засилье церковников, это и Костюшко, Январское восстание, Гриневицкий… мне ли учить вас истории! – Вы оригинально смотрите на вещи, Агата Мирославовна, – резко перешёл на русский пан Одия. Он явно был сбит с толку. – Впрочем, я встречал точку зрения, что польские революционные традиции повлияли и на Великий Октябрь…          Гроза, не успев собраться, миновала, и Агате стало вольнее дышаться. Ох уж эти партийные чиновники, порой готовы видеть антикоммунизм там, где его быть не может. Впрочем, некоторые их подозрения не беспочвенны. Агата капельку принуждённо улыбнулась: – Наверняка повлияли, товарищ. Но у меня есть и другие картины, они показывают моё отношение к социализму лучше… – Пожалуй, – пан Одия уважительно повернулся к полотну «Освобождение Люблина».          …«Теперь мне надолго хватит впечатлений, – думала Агата, укачиваемая ночным поездом, – я точно дала Илонке свой адрес? Ах, эта вертихвостка легко его потеряет. Какие же там чудесные здания в центре, а эти львы… Надо было купить побольше конфет для детей… Какие дотошные пограничники, все журналы перетряхнули!» Мерно стучали колёса. Агата устроилась поудобнее под коротким одеялом и заснула.          Ей почудилось, что вместо подушки под её головой чьи-то колени, а волосы гладит ласковая рука… Печальные голубые глаза нежно смотрели на неё сверху вниз. – Марианек, – прошептала изумлённая Агата. Он кивнул, погладил её по щеке. – Ты так давно мне не снился… – Да, надо приходить к тебе чаще, – Мариан поцеловал её в лоб. Милый, родной… даже уши эти торчащие, что два кремовых рупора. – Мне ведь не надо проходить пограничный контроль. Как там сынок? Кажется, в добром здравии… насколько это можно про него сказать? – В добром, получил премию на работе. – Я знал, он чудесный мальчик. – Нежная и гордая улыбка на устах вечно молодого теперь Мариана сделала его ещё красивее. – Правда, я хотел бы, чтобы ты назвала его в честь меня, но… Тадеушу стоило бы тоже выдать премию за его воспитание. Я ему благодарен, – ответил он на удивление в глазах Агаты, – лучшего отчима для моего сына и пожелать нельзя. Проклятый пулемёт…          Захотелось плакать. Нет. Обнять Мариана, почувствовать его всем своим грешным телом (она ведь вышла замуж за другого!) и пролить слёзы на его серо-коричневый мундир… Мариан тоже загрустил, его силуэт стал совсем прозрачным, потом и вовсе пропал. Агата привстала, чтобы его поискать – и проснулась. – Просыпайтесь, подъезжаем к Люблину! – подошла к ней проводница. – Проснулись? – Да, – Агата с сожалением поднялась, за окном было ещё темно. Как жаль, что этот милый сон быстро кончился… Может быть, он опять придёт к ней этой ночью?