За мир и счастье мы готовы...

Беременность Анелька переносила тяжело. Врач, которого она всё же посетила под давлением супруга («Ты себя или ребёнка угробить хочешь?!») и Каси, поставил ей отдающий химией диагноз «токсикоз», отправил на больничный и написал целый список рекомендаций. Вечером она изучала его, сидя возле довольного Марека, гладящего её по голове и заглядывающего в бумажку: – С утра есть лимоны? Что за блажь? – Не блажь, а передовые достижения медицины. Лимон – очень полезный фрукт, Неля. Вот гимнастика от тошноты – это интересно. – Радуйся, девочка, – пани Агата читала письмо из Торуня, – когда я своих детей носила, никто моё состояние облегчать не спешил. То война, то… – Что там Басенька пишет? – спросил Марек, норовя заглянуть и в письмо тоже. – У Басеньки девочка. Угадайте, как она её назвала? – свекровь сияла, как медный грош. – Агаткой, – уверенно произнесли Анелька и Марек вместе. – Точно, – и счастливая бабушка расцеловала их обоих. – Как только смогу, вырвусь в Торунь. Скучаю по всем…          «По мне так скучать некому, – горестно думала Анелька, – мама лежит в земле, Иренка всё-таки выскочила замуж, Алька занята своей семьёй… Никому до меня нет дела.» Тошнота и горечь обиды подступали вместе. Даже плакать уже сил не оставалось. Маречек приобнял её, прислонил к себе: – Тебе плохо, родная? Иди полежи. – Нет, ничего, – Боже, как же ей повезло с супругом! Как он радовался, когда Анелька, стесняясь и алея, как советский флаг, сказала ему, что у них скоро будет ребёнок! И сейчас носит её на руках чуть ли не в прямом смысле. Только бы все страдания не прошли даром, и у них родился здоровый малыш, желательно – мальчик, похожий на Маречка… И пусть будет такой же умный. Ну ладно, способности к математике пусть от неё возьмёт. Это, пожалуй, единственное достоинство, которое любимому Бог не дал. – Как же я вас тут оставлю, – вдруг сказал Марек со вздохом сожаления. Анельке стало не по себе. О чём это он? – В каком смысле «оставлю»? Марек, что ты опять задумал? – свекровь, оторвавшись от письма, строго и тревожно глядела на него. – Я – ничего, – развёл руками любимый, – меня отправляют на повышение квалификации в Щитно. На месяц или около того. – Нашли время, – пробурчала пани Агата. – Я так хочу съездить в Торунь, посмотреть на внучечку, а теперь… – Поезжай, за Анелькой присмотрит пани Зарембина, если что. А Войцек поможет по хозяйству. Правда, Анелька?          Ей оставалось лишь кивнуть. Вспомнила, как они с Войцеком «присматривали» за Мареком, когда он болел гриппом… Щёки слегка зарумянились. А что? Маречек прав, люди они надёжные. Да и Кася, если что, недалеко. Справится.          …Обычно, когда ждёшь, что всё будет хорошо, обязательно случается какая-нибудь дрянь, но Анельке повезло: состояние, говоря медицинским языком, немного стабилизировалось, тошнота мучила меньше, а когда свекровь, абсолютно счастливая, вернулась из Торуня, почти совсем прошла. Зато взамен одолел зверский аппетит. Такого адского желания есть, нет – поглощать пищу за ней с войны не водилось. Анелька старалась сдерживаться, но получалось не всегда. Особенно ей почему–то хотелось борща с ушками и капусты с горохом. – Хорошо, хоть не солёных огурцов с вареньем, – подвёл итог повышенный в звании Марек, вернувшись из Щитно. Ему, бедняжке, до сих пор не давали покоя сумасшедшие пристрастия Каси.          Анелька не узнавала себя в зеркале. Из стройной и изящной молодой женщины она превращалась в огромного кита, а внутри плавал китёнок, порой касавшийся её своим хвостиком… Правда, все вокруг утверждали, что так и надо, она преувеличивает и вообще не о том думает. Думать надо о покупке вещей для малютки. Маречек уж не рассовывал злотые по всем углам в гостях у пана Мирека, а вручал жене сотни с предписаниями: «Купишь кроватку», «Купишь коляску», «Набери каких-нибудь игрушек, это полезно для детей». Он умудрялся находить время и читать о новейших достижениях педиатрии; впрочем, зная своего супруга, Анелька не очень удивлялась самым неожиданным фактам, содержавшимся в его русой голове.          12 марта в Москве умер любимый вождь, надежда и опора польского народа – Болеслав Берут. Марек несколько дней искренне печалился, как и три года назад. «На кого же он Польшу оставил? – кручинился муж, гладя Анельку по большому круглому животу. – Хорошо бы на товарища Охаба! Старый коммунист, идейный берутовец, не то что этот социал-демократ Гомулка.» На слове «социал–демократ» ребёнок пинался изнутри, Анелька морщилась, а Марек смеялся, что даже младенцы сейчас политически сознательные. Сама она с трудом уже помнила все эти политэкономические термины. Откровенно говоря, ей было не до них: давление скакало, домашние дела давались совсем тяжело, даже обуться ей толком было не во что – ноги отекали. Благо, Кася притащила ей какие–то старые ботинки пана Мирека.          …Через две недели, в ночь на 26 марта, Анелька почувствовала себя странно. Она проснулась от непонятных ощущений в животе. «Неужели схватки? – подумалось ей. – Но, кажется, ещё рано? Девять месяцев точно прошло?» Анелька попыталась подсчитать сроки, но тщетно: неясно ведь, с какой именно страстной ночи начать! А схватки постепенно, медленно усиливались, становилось уже больновато. Но она молчала. Не хотелось будить Маречка, крепко спящего перед сменой. Жалко ведь! Анеля нежно погладила его голову. Марек чуть шевельнулся, к вящему облегчению роженицы, и вновь притих, как мышь.          Тем временем схватки нарастали, Анелька вертелась, как уж на сковороде, ища удобное положение. Запел кривоногий петух пани Зарембины. Рано, очень рано, ещё пяти утра нет… Может, ей как-нибудь удастся дотерпеть часов до семи? Вроде отпустило. Анельке почти удалось задремать, но затем схватки вернулись, да такие, что стало ясно – потерпеть, задержаться не получится… Стало очень страшно, схватила мужа за руку. Марек чуть подвинулся. «Ему потом сутки работать», – вспомнила Анелька. Отпустила руку. Что делать? Может, выскочить на улицу, к телефону-автомату, вызвать врача?          Она поднялась с кровати. Идти было тяжело. Анелька доползла до коридора, затем по стеночке стала пробираться к входной двери, но тут же застыла в ужасе – из неё что-то полилось. «Боже, как я пойду на улицу, все ноги мокрые!» – подумалось ей. Впотьмах дошла до выключателя, зажгла свет… Ох, опять схватка, да такая сильная! На сей раз сдержаться не получилось, из Анелькиной груди вырвался громкий стон. – Что такое? Анеля, ты…       Пани Агата в длинной ночной рубашке застыла на пороге своей комнаты. Секунда ей понадобилась, чтобы опознать в полусогнутом теле невестки родовые муки. В глазах свекрови промелькнуло сочувствие. А схватка разрывала несчастное тело будто бомбой, и Анелька, уже плохо владея собой, упала на колени и беспомощно протянула руки: – Мама… Мне больно…          Пани Агата застыла, вновь пристально взглянув на роженицу, но лишь на мгновение. Затем подхватила Анельку под руки и поволокла обратно в спальню: – Побудь здесь, Анеля, не бойся ничего. Я вызову «Скорую». – Но… – от боли уже хотелось рыдать. – Но я же разбужу Марека… – Ах, да… Марек! – свекровь встряхнула его за плечи. – Марек, не спи! Тебе ребёнка рожают!          Маречек с трудом разлепил веки, нахмурился – он терпеть не мог, когда его будили: – Что? – Анеля рожает. Побудь с ней. – И пани Агата бросилась прочь из спальни.          Вновь стало больно, раздирающе больно… Анеля тихонько заскулила. Маречек, её Маречек, безумно встревоженный, обнимал её, был при ней: – Бедная… Чем тебе помочь? – Помоги мне… Держи меня, а то упаду…          И он держал её, крепко обхватив сзади, и от присутствия любимого сразу стало легче… Нет, опять… Анелька выгибалась от боли, а Марек держал её, обнимал, говорил что-то ласковое, но она едва слышала, едва чувствовала – схватка совсем поразила её.          Когда приехала «Скорая», до ушей Анельки вновь донеслись чудные слова «клинически узкий таз», услышанные ею на последнем приёме у доктора. На деловитый вопрос Марека, что это, собственно, значит, врач заявил: – Родоразрешение естественным путём сильно затруднено, придётся делать кесарево сечение… – Господи, – вырвалось у свекрови, – а без него обойтись нельзя? – Можно, если вы хотите гибели ребёнка и матери… – Нет, – Марек со страстной тревогой следил за тем, как Анельку укладывают в машину, – можно мне с ней? – В операционную? Нет, конечно. Потом придёте.          И её увезли. ***          …Она вспомнила всё. Как её саму тошнило от запахов железа и крови – шла советско-польская, и недостатка в них не было. Как Мариан в каждом письме неизменно велел ей себя беречь и не лезть ни в какие передряги. Как пришло известие о его гибели… Агата три дня лежала и плакала, убитая горем, а мама с бабушкой уговаривали её: «Поешь, дорогая», «Разве можно так убиваться?», «Мариан теперь в раю за то, что воевал с безбожниками», «Агата, ты же не хочешь навредить ребёнку?..»          Спустя месяц после проклятого письма родился Мирек. Стены дома ещё сохранили отпечаток летнего зноя, и Агата мучилась, не зная, что делать и как долго сможет выдерживать эти боли… Бабушка ушла искать повитуху, а мама осталась – роженица, вцепившись от боли ей в руки, стонала: «Мама… мне больно…» «Терпи, терпи, дорогая», – мама вытирала её мокрый лоб полотенцем, поила Агату, всё пыталась уложить дочь и тоже кинуться за помощью, но та не пускала её.          В дверь постучали. «Войдите скорее! – крикнула мать, практически держа её на руках. И ахнула: – Ты?!» «Да, это я.»          Агата сквозь боль и слёзы подняла голову. Отец?! Боже мой! Ну почему она видит его в таком… ааа, как же больно! В таком положении?! Почему именно сейчас?! «Агата, боже, что с тобой?! – отец положил какие-то свёртки в угол комнаты. – Бася, что…» «А ты не видишь?! – мать, кажется, впервые в жизни на него кричала – усталость и Агатины страдания развязали ей язык. – Твоя дочь рожает твоего внука! Мог бы поинтересоваться! Написать хоть одно письмо!» «Бася, я… Может, привести доктора? Я сейчас, – отец бросился вон из комнаты, – я приехал с одним… он не мог далеко уехать…»          Спустя некоторое время (отец позже сказал, что через десять минут) доктор уже был возле Агаты. Её отцепили-таки от мамы, уложили в постель и… дальнейшее она помнила уже плохо. Помнила, что доктор как-то поворачивал ребёнка, чтобы он родился вперёд головой, а бабушка ругалась: «Можешь себе представить, Бася, все заняты! Как будто во всём Люблине все рожают!»          Помнила горячую благодарность отцу – за то, что приехал, не забыл её, ещё и привёз доктора, без которого, наверное, она мучилась бы сильнее… Помнила первый крик младенца. Счастливую, но такую тяжкую усталость. Помнила, как отец и мама вместе держали на руках малыша, и мама неосторожно рассказала ему при Агате о гибели Мариана…          «Боже, Боже, как это было давно! – думалось ей, пока она дожаривала омлет к завтраку. – А теперь мой маленький Маречек сам становится отцом. Да где он?»          Насквозь прокуренный Марек явился на кухню. Сел за стол, внешне спокойный, но пальцы сплелись в чудовищном волнении, костяшки побелели, две серых искры сверкали из-под бровей… Его тревога передалась и пани Агате. Она подумала об Анельке – и тут же обожгла руку о сковородку. – Осторожнее, – заметил сын, на секунду прервав своё тяжёлое раздумье. – Маречек, может, тебе на сегодня отпроситься?.. – работник из него, кажется, не очень… – Какая ерунда, – отмахнулся он, – всё равно нельзя быть рядом с ней. Хоть отвлекусь. ***          На следующий день, едва отоспавшись после смены, Марек отправился в роддом. Пани Агата, счастливая, после звонка из таксофона доложила ему: – Родилась девочка, всё в порядке. Правда, мать ещё отходит от операции. Ты к вечеру приходи.          Так он и сделал. Сперва отправился в детское отделение – уж очень разбирало любопытство. Медсестра вручила ему маленькую девочку: – Знакомьтесь, это ваша дочь Эва… Держите под голову. Вот так.          Мареку приходилось когда-то по вечерам возиться с маленьким племянником, однако Мариан не был его порождением, его продолжением и его собственной плотью и кровью… Молодой отец вглядывался в бегающие глазки младенца, правая рука подрагивала от непривычной, но такой драгоценной ноши, а душу накрыла тёплая волна любви и нежности. На минуту ему показалось, что это – счастливый сон. Но нет: на руках, привыкших держать пистолеты, а не детей, лежит его доченька. – Ребёнка пора кормить, пан Шафраньский. Идите в палату к жене, только ненадолго, – медсестра практически отобрала у него Эву.          «Почему это ненадолго?!» – про себя возмущался Марек, прекрасно понимая, почему. Была бы его воля, всё время бы здесь просидел. А вот и Анелькина палата. Ох, как она бледна… – Маречек… – жена беспокойно зашевелилась на кровати. – Ты уже здесь… – Да. – Он наклонился поцеловать её. – Лежи, лежи. – Разложил по всем углам тумбочки гостинцы, заботливо собранные вместе с мамой, и, взяв любимую за руку, вновь посмотрел ей в лицо. Анеля прикрыла веки, крепко держа его за палец, как маленькая. – Тебе плохо? – Да… нет… – она вдруг жалобно посмотрела на Марека. – Сил нет совсем, и болит… ну, где меня разрезали… – Бедная моя девочка, – прошептал он. Как же трудно женщинам достаются дети… А они, глупенькие, так радовались, когда узнали, что она беременна. – Доктор сказал, что должно пройти через несколько дней, – Анелька явно бодрилась, пыталась собраться с силами. – Ты видел малышку? Она такая хорошенькая! Копия тебя! – Видел, – улыбнулся Марек. По его сердцу вновь пробежала волна умиления. – Ты решила назвать её Эвой? – Ну да. Как её бабушку. Ты говорил, ты не против, – жена опять порывалась вертеться в постели, но ей, наверное, нельзя? – Не против. Не возись так, вдруг навредишь себе. – Жаль только, что она не мальчик… – вздохнула Анелька. – Что? Почему это? – быстро спросил Марек, гладя ладонь родильницы. – Ну… Я говорила, что хочу мальчика, похожего на тебя. Чтобы он продолжил твой род. Лучше родить мальчика, чем девочку… – Что за патриархальные предрассудки, – пробурчал молодой отец, – ты как не в социалистической стране живёшь! У нас женщины, к счастью, равны в правах с мужчинами. – Да, конечно… И всё же… – любимая прикрыла веки, погружаясь в какие–то фантазии.          Тем временем принесли новорождённых. Пора было их кормить, и Мареку пришлось покинуть палату. На прощание он расцеловал жену ещё раз, а дочь – не решился, только осторожно пожал маленький кулачок. Анелька тихонько шепнула ему: – Не уходи… – Ну как же можно, – её соседки по палате уже явно ждали, когда Марек уйдёт. – Я ещё приду.          Ответом был жалобный взгляд из–под длинных ресниц.          …Дома Марек обнаружил всю честную компанию – Мирека с семьёй, пани Марию и Войцека. Кася тут же накинулась с расспросами: – Как она? А малютка? А скоро выпишут?          Ответив на вопросы невестки, собрался было утащить Войцека покурить во двор, но Мирек, абсолютно честно и невинно глядя громадными очами, заявил: – Я тут читал на днях в одном французском журнале, что, оказывается, вдыхание сигаретного дыма так же вредно, как и само курение. Особенно – для маленьких детей. Так что, если не хочешь, чтобы девочка много болела и плохо развивалась, лучше брось курить. – И сам перестанешь кашлять, как чахоточный, – ввернула пани Зарембина. – В сигаретах одна дрянь, особенно – в советских. – Ну, вы уж скажете, – ворчал Марек. На его излюбленный способ расслабиться посягают, а уж аргументами бьют ниже пояса. – Ладно, в последний раз. – И увёл Войцека во двор. – Спорим на десять злотых, пани, что и месяц не продержится? – донёсся из дома голос Каси. – Я могу заключить пари хоть на сотню! – с готовностью откликнулась соседка. – Не обращай внимания, – Войцек устроился на скамейке. – Слушай, а можно, я буду крёстным Эвы? – Только через мой труп, – отрезал Марек. Но друг надулся, обидевшись, и пришлось пояснить: – Мы вообще не будем её крестить. Я так решил. Впрочем, можешь считать себя крёстным, если тебе угодно.          Войцек озадаченно почесал бровь: – Но как же это… Пани Агата, наверное, будет против… – Ничего. Расскажи лучше, как у тебя дела в школе. – Всё отлично. Готовлюсь поступать в университет. – На математический, конечно?          Войцек кивнул. Рассерженная мама выглянула из дома: – Марек, иди в дом, хоть выпей за новорождённую! Что за манера всё время удирать курить! – Мы специально для тебя вина принесли, – Войцек приобнял Марека за плечи. Как он вырос! Давно ли Марек таскал его, закинув на плечо, как пиджак, а сейчас, пожалуй, вряд ли и поднимет – юноша мало того, что выше него, так ещё и шире в плечах!          Выпили за здоровье новорождённой, за молодых родителей, ещё за что–то… Подчистую съели принесённую Касей литовскую запеканку со странным названием «кугелис». Марек чувствовал себя очень счастливым. Жаль, его девочки, дочь и жена, не рядом с ним! И он, слегка захмелевший от пары бокалов, читал наизусть стихи – в подлиннике, всё равно никто не слушает, кроме Войцека: «О, весна без конца и без краю, Без конца и без краю мечта! Узнаю тебя жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита!...» – Мне кажется, тебе эти стихи очень подходят, – серьёзно сказал Войцек, дослушав их. – В каком смысле? – Ну… твоей личности, что ли.          Марек пожал плечами. Много ли они с Войцеком смыслят в поэзии? Но отчего–то на душе стало ещё светлее.          …Однако они, как выяснилось, рано радовались. Каким–то образом Анелька умудрилась занести инфекцию в свой разрез – а может, это врачи её плохо прооперировали – и осталась в роддоме на полторы недели дольше положенного срока. Но и после выписки она была совсем слаба и несколько дней лежала в кровати, бледная, вставая только по необходимости. Сердце Марека сжималось от жалости, и он старался в те дни, когда был дома, брать на себя больше забот о крошке Эве. А пани Агата ворчала: – Опять все дела на мне! Я должна готовиться к выставке, а вместо этого намываю полы и стираю пелёнки!          Слыша такие речи, Анелька порывалась встать и заняться домашней работой, и Мареку пришлось напомнить маме, что вообще–то женщина, которую вскрывали, как свиную тушку, должна сперва как следует восстановить здоровье, а уж потом хвататься за утюги и кастрюли. Жена и так рисковала, на непрофессиональный взгляд Марека, своими швами, качая дочь на руках и таская в ванную. Ей хватит.          Когда весна окончательно вступила в свои права, он стал гулять с Эвой в коляске. Пройдя «круг почёта» по Калиновщизне, Марек обычно заходил во двор Заремб, пани Мария издалека ахала, какая у него замечательная доченька (но близко не подходила и от предложений повозиться с ребёнком отделывалась под благовидными предлогами), а Войцек выходил во двор, если был дома, и тут же начинал обстоятельно рассказывать о своих делах или восторженно – о новейших достижениях в точных науках. Под его рассказы и Марек, и Эва моментально засыпали, и если дочь могла себе это позволить, то Мареку приходилось отчаянно бороться с дремотой. Войцек сердился: – Ты меня опять не слушаешь… Тебе наплевать на мои дела! – Не наплевать, честное слово, – хлопал глазами молодой отец, – но разве с этим ребёнком выспишься? Не хочет лежать в кроватке, ноет и ноет. – Ей, наверное, скучно одной, – предполагал Войцек, – а если брать её с собой в кровать? – Интересная мысль… – Упаси Господи, – пани Зарембине прекрасно слышны были в окно все их разговоры, – придавите ребёнка!          Приходилось терпеть. Пару раз Марек опять засыпал в ванной. Мама пугалась, ругалась, но занималась будущей выставкой гораздо больше, чем внучкой. Анелька грустила: – Ладно, я понимаю, что она меня не любит, я ей чужая… Но Эвка–то? – Да, с Марианом мама проводила больше времени, – удивлялся Марек. – Укладывала его спать часто она, а не Кася.          Как раз Кася всячески старалась помочь молодой семье. Однажды – кажется, это случилось во время бунта в Познани – она вновь принесла им поесть и, заметив, что и Марек, и Анеля буквально спят на ходу, велела: – Марш отсыпаться. – Но маленькая не уснёт, если её не покачать, – пыталась возражать Анелька, – и мама попросила сварить борща… – Гвоздей с перцем ей сварить, а не борща, – Кася забрала Эвку и унесла на кухню, – Мирек покачает. Спите, спите.          И они провалились в сон, даже не накрывшись простынёй – в доме было душно. Невестка тем временем развернула бурную деятельность. Вручив Эвку Миреку (который тут же стал мурлыкать племяннице колыбельную, чтоб не плакала), прибралась в доме, перестирала все вещи и сварила-таки борща, попутно бурча себе под нос: – Как так можно вообще?! – Я тебя прошу… – Мирек, прижав к груди крепко спящего младенца, жевал хлеб с салом. – У мамы период вдохновения… – И вельню, – отзывалась по-литовски Кася, и брат отступал. Вообще в гневе или волнении она была очень хороша – синева глаз становилась особенно яркой, полное, не очень-то податливое тело – быстрым и мощным.          Мареку снился какой-то бредовый сон про чертей, в котором кто-то кричал. Открыв глаза, он первым делом посмотрел на жену (тоже просыпается) и прислушался. Кася разошлась вовсю: – …не понимаю, как родная внучка может быть побоку! – У внучки есть родители! Не смей меня упрекать! И она мне совершенно не побоку! – Я вижу! Мать с отцом от усталости еле ноги передвигают, а бабушка рисует!          Марек прислушался. Невестка ругается с мамой? Это что-то новенькое. Анелька приобняла его, пытаясь собраться с мыслями, протёрла глаза. Зашептала: – Они своими криками Эву разбудят.          Дочь, укачанная Миреком, спала в кроватке под занавесью из старого тюля (мухи!). А с кухни опять донеслось: – Я, между прочим, не только бабушка, но и человек, и специалист! – Но всё это меркнет перед помощью семье, родным людям… – Для тебя, может быть, и меркнет. Что ты понимаешь в работе художника, да и вообще – в работе?! Какая–то фабричная девчонка…          Анелька вытаращила глаза. Ничего себе! Такого от мамы они в жизни не слышали. – Кася, не… – позвал жену Мирек. Однако та влетела в спальню красная, как варёный рак, села и расплакалась. Анелька стала её утешать: – Миленькая, не плачь, пожалуйста… – Рожаешь им внучат, ухаживаешь за их сыновьями (всхлип), тратишь свою молодость на быт – и вот, каково отношение! – рыдала Кася. – Родная мать пожалела бы, а она носится со своими картинами…          Мареку стало неудобно: – Спасибо, Кася. – Он ободряюще пожал ей руку. Эва проснулась и порывалась заплакать, пора было поменять ей пелёнки и покормить. – Сейчас, я сам… – Ладно, я понимаю, невестка – чужая девка, её не жалко, – ворчала Кася, – но сына-то?...          Пани Агата с неодобрением поглядела на Марека, направившегося с Эвкой в ванную: – Доброе утро. Анеля что, ещё спит? – Нет. – А почему же она не с малышкой? – Потому что она вытирает слёзы моей маме, – вклинился Мариан. – Бабушка, я кушать хочу. – Сейчас посмотрим, что она тут наготовила… – Мама, я в ужасе от этого безобразного скандала, – заявил Мирек. – Миречек, и ты будешь меня упрекать?! – поразилась пани Агата. – Нет… Я понимаю, для тебя важна профессиональная самореализация, ты и так большую часть жизни посвятила семье… – Вот именно! – Просто Кася, наверное, хотела сказать, что Марек и Анеля нуждаются в твоей помощи, им тяжело… – Она сказала не это, – возразила мама, – ты слышал, что она мне наговорила? – Да, это было отвратительно, но просто так такое не говорят… – То есть?! – Что-то её задело. Мариан, помоги мне подняться. Сейчас приду.          Вернув чистую и запелёнатую дочь Анельке, Марек бросил мимолётный взгляд на Касю. Та сидела возле Мирека, спрятав заплаканное лицо на его плече, и что-то бурчала. Мирек успокаивающе возражал: – Ничего, вы просто обе перенервничали, вот и всё…          «Интересно, Каська и на маму будет месяцами обижаться, как в своё время на меня?» – подумал Марек. – Ой, смотрите, – вдруг сказала Анелька, накормив малышку, – она мне улыбается!          Кася тут же бросилась посмотреть и сама улыбнулась в ответ: – Ты ж моя крошечка… Вот ради таких моментов, Неля, и стоит жить! – И рожать, – добавила молодая мать. А Эвка рассматривала своих родных, наконец-то фокусируя взгляд, и улыбалась.          «Неужели из такой малявки потом вырастет настоящий взрослый человек?..» ***          Пан Гомулка всё же стал первым секретарём, и Маречек, как всегда, несколько дней был капельку унылее и снова начал курить. Правда, открыто высказывать неудовольствие не желал – наверное, всё-таки нашёл в «социал-демократе» какие-то достоинства. Если начистоту, Анельке было совершенно не до партийных дел, работа, домашние хлопоты и возня с ребёнком отнимали всё время и все мысли.          Немного расслабиться, побыть наедине с собой или с мужем Анеля могла лишь по ночам. Но это «наедине» было уж не тем, что до рождения Эвы – она уставала так, что никаких страстей не хотелось. Поначалу Марек легко соглашался не приставать, объясняя себе, очевидно, её состояние операцией, однако мерзкий, уродливый шов наконец зажил, а желания больше не становилось. И мужу уже не хватало нежного поцелуя на ночь, ему хотелось большего… Он, она и ночь. И Эва, которая спит в кроватке и служит удобной отговоркой – Марек ведь, чего доброго, обидится, решит, что жена его совсем не любит.          Вновь ласки – поначалу невинные, затем всё более и более неприличные… Ах, Маречек! Хоть он и говорит, что между супругами нет ничего постыдного, Анелька не уверена, что он прав… Хотел поцеловать ей живот, задрав ночнушку – мягко остановила: – Не надо… – Отчего же не надо? – шептал распалённый супруг. – Неля, я ведь не настаиваю на половом акте, но быть рядом с тобой и даже не приласкать тебя – это испытание! – Маречек, не надо… – вдруг этот противный шрам вызовет у него такое отвращение, что он и развестись захочет? У одной пани с работы такое было… – Ты чего? – он поцеловал её в висок. – Стесняешься, что ли? – Да, – стыдливо шепнула она. – Нашла, кого стесняться, – фыркнул Марек. – Давай-ка показывай, что там у тебя. – Он выскочил из кровати и включил свет. – Марек! Ребёнок спит! – Тогда показывай быстрее.          Вот ведь настырный, аспид. Ладно, сам напросился. Может, пореже приставать к ней будет… – Ты этого полгода стеснялась? – удивился супруг, когда Анелька, умирая от неловкости, задрала подол ночнушки до груди. – Всего-то? – Ну… – она даже не нашлась, что ответить. – Шрам же… – Анелька, во-первых, я – милиционер, если ты забыла, – улыбнулся Маречек, выключая свет. – Меня трудно удивить какими–то физиологическими проявлениями… Во-вторых, я люблю тебя, и какой-то дурацкий шрамик, уже совсем затянувшийся – это такие мелочи… Ты из-за этого избегаешь меня? – Да, наверное… И устаю сильно… – Понимаю. – Он сгрёб её в объятия, прижав к своему горячему телу. – Но и я ведь устаю… И всё равно потребность никуда не девается. Так что позволь мне хотя бы ласкать тебя... – его руки жадно гладили Анелькину спину.          Пришлось позволить. Не так уж много Маречек просит, а она его любит, в конце концов. И он её… Но шрам всё равно противный. Эва всё же проснулась, пришлось встать, покормить её. После этого сон не шёл. В голове был туман, мысли путались. Анеля села за стол в кухне, положила перед собой вытащенный из укромного уголка дневник (пан Миречек говорил, что это помогает упорядочить мышление… ах, какой он умный!) и стала писать. Маленькая толстая стрелка на циферблате приближалась к часу.