За мир и счастье мы готовы...

Выставка в Галерее народного искусства прошла успешно. Пани Агату хвалили и художники, и искусствоведы, и простые посетители — рабочие, врачи, каменщики… Любимые дети, естественно, тоже пришли поддержать маму. Мирек нашёл, что на её манеру творчества сильно повлияли русские пейзажисты и передвижники, Кася вздыхала в углу над (точнее, под) собственным портретом в молодости, а Анелька любовно рассматривала тщательно выписанные природные красоты Люблина. Марек же большим ценителем искусства себя не считал, ему просто приятно было доставить маме удовольствие. Его внимание привлекало разве что небо на картинах: то безмятежно-голубое, то предгрозовое, то тоскливо-серое… Мариан, засунув руки в карманы, с восторгом разглядывал большой кошачий портрет, на котором был изображён рыжий холёный красавец персидской породы: — Бабушка, где ты видела таких пушистых кошек? — В Ленинграде, когда он ещё был не Ленинградом, — довольно отвечала пани Агата. После выставки Анелька заметно погрустнела. Когда они уже ложились спать, она, доверительно прижавшись к Мареку своим гибким горячим тельцем, попросила: — Давай съездим в Клементовицы… Я так истосковалась по всем… И тебе, может, интересно будет посмотреть, как живут на селе. Марек не знал, что сказать. Мысль была любопытная, но не зимой же ехать. Да и Анельке нужно учиться и работать, а не кататься по гостям. А жена всё не отставала: — Я напишу Иренке или Але, они нас примут. Это мои двоюродные сёстры, Иренку ты помнишь, она одна приезжала к нам на свадьбу. Остальные не могли, потому что у них уборочная, хотя Алька бы, наверное, приехала, если бы дядя Ксаверий тогда не упал с печки, не могла же она его бросить! Поедем? — Подумаем, — дипломатично ответил Марек. От Анелькиной болтовни голова начинала побаливать. — Только не сейчас. Закончи школу как следует. — Маречек, я стараюсь, но тяжеловато и работать, и учиться вместе, да и хозяйство вести надо, — оправдывалась она, будто он, как строгий отец, собрался наказывать её за оценки. — Это твоё будущее, любимая, — он в полутьме посмотрел ей прямо в глаза, — ты сама понимаешь, что сейчас без образования никуда. И потом… — не хотелось развивать эту мерзкую мысль, но, если его и правда подстрелят, перспективы у Анельки не блестящие. — Понимаю, Маречек, — погладила она его по щеке, — а что «потом»? — Гм… — положил руку на её изящную талию, резче обозначившуюся на слегка округлившемся теле. — Потом у нас будут дети. Я бы не хотел, чтобы их мама осталась необразованной. Анелька бросилась целовать Марека. Милая, ласковая жёнушка, сколько в ней и нежности, и затаённого огня… Он бы и сам хотел продолжиться в ней, связать их судьбы самой крепкой нитью — детьми. Тем более, они ещё молоды и здоровы. Вдруг потом его так ранят, что он останется, как Мирек, навсегда покалеченным? Нет. Нельзя об этом думать. Всё к лучшему в этом лучшем из миров. Они будут жить ещё долго и очень счастливо. Марек обнял жену, поцеловал мягкие волосы… Надо придумать, что ей подарить на юбилей. Двадцать лет человеку, а выстрадала, как за сорок. Ну ничего, он её заласкает, утешит, скомпенсирует Анельке каждый грустный день своей любовью. Иначе зачем эта любовь нужна?.. …Всю зиму и весну она старательно училась. Мама ворчала, что Анелька совсем забросила хозяйство, что правдой, однако, не было — только готовить жена редко успевала. Но Марека это мало беспокоило. Он и сам мог обеспечить семью горячим обедом, что иногда и делал, когда был не на дежурстве (с прошлого года дежурная часть перешла на посменный график). Лишь бы любимая наконец отучилась и… кем она будет дальше, Марек с трудом представлял. Сама Анелька пожимала плечами. — У твоей супруги способности к точным наукам, — втолковывал ему Войцек, сам бравший первые места на всех математических олимпиадах, — этим надо пользоваться… стране нужны инженеры, физики, математики… — Для института у меня мозгов не хватит, — отпиралась Анелька, — да и долго это. «Чёрт с ней, — думал Марек, — съездим в эту деревеньку, может, она там посмотрит на тяжкий физический труд и захочет продолжить образование. А я на её родню посмотрю.» Сама же Анеля уговаривала поехать с ними ещё и пани Агату, и Мирека с Касей. Но если мама отказалась, сославшись на начальство, не жаждущее отправлять её в отпуск летом, то Кася загорелась идеей поправить мужу здоровье. Мирек не возражал. Анелька, правда, предупредила его: — Вы не пугайтесь только, а то у нас многие парни курят, как бешеные. — Постараюсь, — улыбнулся ей брат, — расскажи лучше, где мы будем там обитать? — У Али большая хата, все поместимся. Наконец, в конце июня они сели на поезд, следующий в Пулавы, чтобы оттуда автобусом добраться до Клементовиц. Мариан ныл, что ему холодно. Анелька вертелась от радости, как вошь на гребешке, и по временам от избытка чувств хватала мужа за руку. Марека забавлял её беспокойно-радостный вид. И чего она сама не ехала, раз так скучала по родной деревне? Неудобно из-за пересадки, но не слишком долго. Этот вопрос он задавал ей регулярно уже второй год и получал один и тот же ответ: — Не хочу без тебя, Маречек. Не хочешь — как хочешь. Зато теперь едем целым табором. До деревни добрались без приключений, правда, дождь лил, как из ведра, и Мирек чуть не грохнулся на землю, выходя из автобуса. Марек поймал брата, благополучно уронив чемодан в лужу. А Анелька, завидев своих кузин, уже ни на что не обращала внимания — она ожесточённо душила в объятиях сначала одну, потом другую: — Иренка! Алька! Мы приехали! — Хоть посмотрим на твоего мужа, — улыбалась Алиция, крепкая высокая шатенка лет тридцати пяти. — А это пан архитектор? — А это пан архитектор, а её муж — вот этот, милиционер, — рассказывала Ирена, её младшая сестра. Перезнакомились, Марек взял почти все их чемоданы (один Кася всучила Мариану — пусть, мол, растёт джентльменом), и отправились в дом. Пока дошли до хаты, вымокли до нитки. Хозяйка разожгла огонь, поставила на стол бутылку наливки: — Жаль, сегодня не погуляете. Приехали вы, конечно, в самую уборочную… Специально ты, что ли, замуж летом вышла, чтоб никто не припёрся? — это Анельке. Та покраснела до ушей. Пришлось Мареку вмешаться: — Это я настоял… — Ну и ладно, Алька, не злись, радуйся. Вот бы и мне так удачно замуж выйти, — вздыхала Ирена, — может, тоже в Люблин переехать? — Я тебе перееду! — бурчала её сестра, накрывая на стол. — Нелька, она меня извела. — Давай я тебе помогу, — засуетилась Анелька. — Чем извела? — Замуж невтерпёж ей! Что ж ты тогда за своего Ярека не пошла? — повернулась Алиция к сестре. — Да он же контуженный! — возмутилась Ирена. — Ага, целоваться — ничего, а замуж — контуженный? — тут хозяйка заметила бледное, донельзя расстроенное лицо Мирека и ахнула. — Боже, что с вами, пан Мирослав? — Ничего, — он отвернулся. Кася погладила супруга по плечу и дипломатично сменила тему: — Вы лучше расскажите что-нибудь про семью вашу. — Сейчас, дорогая пани, поедим, выпьем — всё расскажу, — обещала Алиция. И рассказала, когда гости, разомлевшие от угощения, наливки и дождя за окном, расселись на кроватях в дальней спальне: — Люди мы простые, небогатые, разве что не подённичали, как Петшаки, но в голодные годы туго приходилось… Мой отец — старший брат Нелькиного, 1890 года рождения, а дядя Пётр — 1892 года. И в Первую мировую воевали, и в Советско-польскую… Жаль, отец скончался, рассказал бы и про налоги, и про панщину, и про вшей в окопах, и вообще про старые времена… Так вот. Их два брата выжило, остальные померли все. Перед Первой мировой отец женился на матери, высмотрел себе невесту из Венявы. Нас трое у них выжило — я, Иренка и Флорек, только он живёт в Наленчуве. А дядя Пётр женился на тётке Эве перед Советско-польской… — Ага. А потом у них родился Янек, пока отец на войне был, — перебила Анелька, целиком поглощённая разговором. — Ага, твой любимец, — вставила Ирена. — Их самый старший брат. Добрый такой был, спокойный, не то что Фелек, тот буянил всё время, ругал и пана, и ксёндза, и Господа Бога… «Ага, вот почему Анелька так привязалась к Миреку. Брата напоминает, — думал Марек, — бедный, кажется, погиб на войне.» — Дался тебе этот Фелек, у кого хлеба нет, тому все виноваты, — пробурчала Алиция, накидывая на плечи платок. — Так вот. Их было восемь всего — Янек старший, Нелька младшая. Только две девчонки, ещё маленькие совсем, умерли от скарлатины, а Михася громом убило. — Молнией, — поправила Ирена. Анельку передёрнуло, она побледнела, вцепилась в руку Марека, слегка поцарапав её острыми ноготками. Хозяйка отмахнулась: — Без тебя знаю, учителька… В общем, осталось их пятеро. Янек перед войной жениться успел. Как нарочно, я Флореку говорила — не женись, войну накличешь! А он сказал, что я дура, — хмыкнула Алиция, — а потом читаю в газете: война в Корее! Счастье, что хоть не у нас! Мирек улыбнулся, Кася нахмурилась и бросила тревожный взгляд на Мариана. Анелька опять сидела, как на иголках — вертелась и беспокойно посматривала на всех. Мареку захотелось курить. Эх, если б дождь так не лил! Алиция минутку помолчала, продолжила: — Ну что ж… Пять их осталось. Янека в партизанах убили. Кшися утопла в ставке. Остались Валек, Ханка и вот она, — показала на Анельку, — только то не брат с сестрой, а так, одно название. — Почему же? — удивилась Кася. — А у них так выходило, — вмешалась Ирена, — что она маленькая, а они чуть больше, и тётка с ними уж так не возилась. Вот и обозлились. А потом, как убили дядю с тёткой, и вовсе осатанели. Анелька вновь схватила руку Марека коготками. Приобнял, чтоб успокоилась, хоть вроде и неловко было при кузинах. Мирек тяжело выдохнул и уточнил: — Гитлеровцы? — Ага, — вздохнула Алиция, — главное, сначала убили, хату обнесли, а через три дня сожгли! Хорошо, Ханка встала до ветру, побудила их, в окна попрыгали. У Мирека из глаз потекли крупные слёзы, которые он неловко старался вытереть рукавом. Анелька протянула ему носовой платок, обшитый узкой полоской кружева, а сама бесстыдно уткнулась в плечо супругу и всхлипнула. Простреленное плечо дрогнуло. Ирена шикнула на сестру: — Опять ты своими рассказами людей доводишь! — Ничего я не довожу, — возразила Алиция, зажигая свет. — Всю их семью немцы извели, пусть пан милиционер знает! И про Кшиську тоже! — Стыдно ведь, — остановила её Ирена. Та недовольно замолчала. — А в каких… отрядах был Янек? — вдруг спросил Мирек, совладав с собой. — В Крестьянских батальонах, — подала голос Анелька, оторвавшись от насквозь мокрого плеча Марека, — а потом Фелек его соблазнил перейти в Гвардию Людову. И там брата и убили (краткий тяжкий вздох), а Фелек, чтоб его черви в аду жрали, руку потерял. — Анеля, не смей говорить про коммунистов такие гадости, — Марека против воли позабавило это «черви жрали». — Товарищи, значит, — Мирослав закинул голову назад, о чём-то раздумывая, — а как парень руку-то потерял? — Сходите к нему завтра, пусть сам расскажет, — предложила Алиция. — Нелька зря его винит. Уж если человеку на роду написано… — Молчи, — шипела Анелька, пока Марек успокаивающе гладил её ногтистые пальчики. Дождь не прекращался, шумел, пахло травой, мокрой штукатуркой и тушёной капустой. Впечатления пока были смешанные. На следующее утро Анелька стала уговаривать их пойти в костёл. Марек бы ни за что не пошёл, но, во-первых, наконец-то показалось солнце, во-вторых, Алиция успела обмолвиться, что справа от костёла расположено кладбище, где похоронена их родня. Не посетить его было бы, конечно, полным свинством по отношению к жене. Марек пытался не пустить её с Миреком в здание: — Какие вы, оказывается, добрые католики. Почём нынче опиум для народа? — Марек, — брат серьёзно посмотрел ему в глаза, — ты знаешь, прихожанином какой церкви я являюсь. Храма Эстетики. Не мешай мне ей поклоняться. — Ладно, — если Миреку так приспичило любоваться костёлом изнутри, то он не смеет мешать. Ему, Мареку, и экстерьера хватило. И пока Мирек с женой, сыном и Анелькой гуляли по костёлу («надеюсь, Неля там не молилась»), Марек курил в сторонке. Селяне высыпали на улицу вместе с техникой, матом поминая дождь, из-за которого теперь спокойно выкопать картошку или нарвать ягод, не перемазавшись в земле, было трудно. Мимо Марека протарахтел комбайн, затем пробежала Ирена с портфелем в руках: — Как спалось, товарищ милиционер? — Великолепно! Школа как раз располагалась дальше по улице. За школой — поля, поля, поля… Радостно свистели птицы, грело солнышко, дул слабенький ветерок. Чем они там все занимаются в костёле? — Товарищ, закурить есть? — услышал вдруг Марек. Перед ним стоял невысокий и узкоплечий мужчина лет тридцати пяти, держащий за руку маленького мальчика. Единственной рукой. Второй рукав, зачем-то аккуратно зашитый, слегка раскачивался на ветру. — На, — Марек протянул сигарету. — А ты, наверное, Фелек? — Вряд ли в Клементовицах у половины мужского населения недостаёт рук, но вдруг… Тот отпустил малыша, велев далеко не удирать, и взял сигарету: — Да, это я. Фелициан Казимирович, — с гордостью в голосе. — Марек Тадеушевич, — охотно представился «пан милиционер». Его порадовало, что он тут не единственный «любитель москалей», как изволит выражаться пани Зарембина. — А, ты — муж Анельки Яновской? Рад знакомству, — пыхтел сигаретой Фелициан Казимирович, — а где она сама? Марек молча показал на костёл. Фелек пробурчал что-то нечленораздельное про чуму. Его сын радостно копался в земле поодаль, с корнем вырывая траву и приговаривая: — Это на борщ, это на бигос, это мамке цветы нарвал. А это камушки. — Не уляпайся там, — предупредил его отец, — а то бабка даст тебе чертей. Марек хмыкнул. Они тут знают толк в ругательствах, хотя к шепелявому говору привыкнуть не так просто. Фелек докурил сигарету, тщательно её затоптал и спросил: — Давно ли у нас, Марек Тадеушевич? — Вчера приехали. — Вчера? Ливеняка такой был, как же вы добрались? — Нормально добрались, Фелициан Казимирович. Правда, испачкались по пояс, — улыбнулся Марек. Наконец Анелька и все остальные высыпали из костёла. Мирек, как всегда, восхищался архитектурой: — Кирпичная готика, похоже на Торунь. — Ты уверен, что это готика? — удивилась Кася. — Вполне себе романский стиль, если смотреть спереди! — Здравствуй, Фелек, — поменялась в лице Анелька, будто увидела нечто не очень приятное, вроде навозной кучи. — Как поживаешь? — Лучше всех, — отозвался тот, засунув руку в карман. Мирек подошёл к нему познакомиться. Фелек охотно с ним познакомился, сердечно пожав ему руку и представившись, опять же, на русский манер. Брат улыбался и уточнял, в каком отряде тот служил, а Анелька тем временем потащила их с Касей на кладбище. На маленьком погосте было не развернуться. Анелька подвела их к простому чёрному памятнику, на котором было написано: «Пётр Яновский, 1892 — 1942, с женой Эвой, 1895-1942», и опустилась на колени: — Мама, папа, вот и я. Это мой муж Маречек, это моя ятровка Катажина… Марек несколько растерялся. Переглянулся с такой же недоумевающей Касей. Жена тем временем продолжала что-то бормотать со слезами на глазах. По её колену полз ушлый муравей, подол платья наверняка уж перепачкан землёй, но она не замечала ничего, один только чёрный гранит… Кася погладила её по голове: — Бедная моя девочка. Мирек и Фелек подошли незаметно, правда, широкая спина Катажины явно загораживала последнему весь обзор. Брат горько вздыхал и, чтобы не упасть, хватался свободной от костыля рукой за всех вокруг с последующими извинениями. — Да, такая была семья, а теперь что? Три человека, — покачал головой Фелек. — И ведь они не одни такие. Сколько их таких от Гданьска до Белграда? Марек подумал, брат опять будет плакать, но нет — в глазах Мирека показалась дикая ярость, челюсти упрямо сжаты. Такое выражение лица у него обычно было в начале войны, при сборах к подпольщикам. Анелька тем временем наговорилась, поднялась с колен (да, естественно, весь подол перемазала) и злобно уставилась на Фелека: — Что ты здесь делаешь? — То же, что и ты, — он уже стоял над другим чёрным памятником. — Убийца, — прошипела жена, глотая слёзы. Марек успокоительно коснулся её руки. Чёрт с ним, с костёлом, но кладбище с его атмосферой смерти и тоски — действительно особое место. Фелек сжал кулак: — Нет у тебя совести! Будто мне не больно его хоронить было! Единственного друга, товарища… Как вспомню, какой он был — сердце кровью обливается. Я, может, сам себя корю. Больно мне, смотрю на снимок и рыдать хочу, как баба… — У тебя есть его снимок?! И ты молчал?! — взвизгнула Анелька так, что на неё обернулся старый ксёндз, вышедший на порог костёла. — Есть. Пойдёмте ко мне, скоро уж детей обедом кормить. Пошли к Фелеку. Мариан держался сзади и поддерживал с маленьким Янеком светский разговор про то, как лучше копать червей для рыбалки. Тот внимательно слушал и перебирал в руках свои сокровища — дохлого жука и несколько камушков. Кася беспрестанно оглядывалась на них, следя, чтобы Мариан не наступал своими длинными ногами в совсем уж влажную грязь, а Анелька неслась вперёд, как гончая, опережая всю процессию. Первое, что бросилось в глаза Мареку в доме Петшаков — громадный портрет Ленина, висящий прямо напротив входа в комнаты. Кася хмыкнула, Мирек улыбнулся — ну чей ещё портрет мог висеть в доме бывшего бойца Гвардии Людовой, сына батрака, который имел и этот новый дом, и пенсию, и благополучную жизнь лишь благодаря Народной Республике? Фелек посадил их на тахту, велел Янеку позвать сестёр, полющих огород, а сам забрался на табуретку и стал аккуратно перебирать содержимое книжной полки. Каждую книгу он бережно гладил по корешку, как котёнка, затем снимал с полки и передавал Анельке. Анелька аккуратно складывала их на тахте стопочкой между собой и Миреком. — Папа, а Казик опять нажрался слив, и у него болит живот, — с порога доложила девочка лет десяти с длинными косичками, — ой, здравствуйте! — Придёт сюда — получит, — отозвался с табуретки Фелициан Казимирович, нежно поглаживая томик стихов Конопницкой. — Альда, разогрей борща. — Как, как девочку зовут? — оживилась Кася. — Альдона. В честь любимой сестры товарища Дзержинского, — пояснил её отец, передавая Конопницкую Анельке. — Какое хорошее имя! — невестка уже дружелюбнее глядела на хозяина, любовно рассматривающего «Капитал». — Литовское, знаете же, да? — Ничего не знаю я. Тёмный, неграмотный, — иронически дёрнул ртом Фелек. — Батрак свободный… — Неправда, папа. Ты грамотный, — в дверях возникла ещё одна девочка, чуть младше Альдоны. — Надзя, я что-то не понял. Куда мать фотокарточки дела? — Никуда. Наверное, в книжку засунула, чтоб не помялись, — пожала плечами девочка и пошла помогать сестре. — В честь Крупской, что ли, назвали? — улыбался Марек, перелистывая книги в поисках снимков. — Так точно, Марек Тадеушевич. Жена сказала, если ещё хоть одного ребёнка назову не по-польски, она меня кочергой отходит. — А где она сама, кстати? — Анелька бешено трясла «Семью Поланецких». — В акушерском пункте. Рожает, — слез с табуретки Фелек. Вся компания уставилась на него, вытаращив глаза. Впрочем, подумалось Мареку, если это уже пятый раз, то понятно, почему Фелициан Казимирович не беспокоится. А тот положил на колени биографию товарища Сталина, стал аккуратно листать её. Шикнул на Анельку — мол, испортишь книгу, оторву руки. Анелька от него отмахнулась. Фотографии в итоге оказались в «Избранных сочинениях» Ленина. Фелек медленно вытащил искомый снимок и дал в руки Анельке: — Узнаёшь? — Спрашиваешь!!! — она жадно вцепилась в фотографию. — Маречек, смотри! Вот он, слева! Марек присмотрелся. Янек был среднего роста, крепкого телосложения, с добрыми тёмными глазами. Фелек позировал рядом с ним, глядя почему-то не на фотографа, а на свою винтовку. Ещё три хлопца гордо салютовали кому-то. Анеля показала домочадцам снимок, не выпуская из рук. Мирек задумался: — Вот тот парень справа кажется мне знакомым… — Этот? — ткнул пальцем Фелек. — Это Сикора. Имя забыл. Сейчас детей в школе учит. Он из соседнего села, Кармановиц. — Папа, борщ стынет! — донеслось из дверей. — Идёмте. — Фелициан попытался забрать у Анельки фото, но она отдёрнула руку. — Не буянь. За обедом (каждому досталось по маленькой тарелочке борща и большому куску хлеба) хозяин наконец рассказал, как он остался без руки: — Заняли Острув-Любельски, а нас немцы оттуда выбивали. Отстреливались мы с Янеком и ещё одним товарищем, засевши в доме, а они вломились в хату — да как грохнут по нам! Янек впереди стоял, а мы за ним. Ему грудь прошили очередью, мне — руку, товарищу больше повезло, он из-за нас отстреливался. Но Острув-Любельски мы тогда сдали, конечно. Потом уже, как советская армия пришла, выбила проклятых оттуда. — Фелек! Фелек! — завопил кто-то в окно. — У тебя сын родился!!! — Радость-то какая! — воскликнул Фелициан Казимирович. — Ещё один защитник! Ура, товарищи! — Вы так целое войско нарожаете, — пошутила Анелька. — И тебе пора, — засмеялась Кася. Марек смутился. Будто она не знает, почему у них детей нет! — Всё в своё время. За новую жизнь в Народной Республике! — Мирек поднял рюмку жёлтенькой самогонки. Мареку пришлось довольствоваться компотом: самогонку пить чревато, если он не хочет заблевать всё воеводство. Фелек с удовольствием чокнулся с ними. Настроение было радужным. Главное — Анелька довольна. Может, выпросить у них карточку да сделать в Люблине копию? Ладно, потом. Если получится, жена до потолка прыгать будет. *** На следующий день Анелька потащила своих гостей в лес. Мирослав отказался сразу: — Я буду падать на каждом шагу. Нет, лучше я посторожу дом, а вы идите. — Чем же вас развлечь? — переживала Алиция. — Могу разве что газету принести. Радио всё никак не купим. — Не надо меня развлекать, — улыбался гость, — я сам себя развлеку. Посижу во дворе, полюбуюсь природой. Анельку такие заявления удивляли. Какая там во дворе природа — одно название. Даже полю она отказывала в праве так называться. Вот лес — это настоящая природа! И Маречек, и Кася, и Мариан обязательно должны её увидеть. Услышать. Прочувствовать. По лесу гуляли долго. И сосенки, и липки, и берёзки будто приветственно махали им или гладили по макушкам своими веточками. Марек пытался высмотреть грибы. Высмотрел, но лучше их собирать ближе к осени — уговорила пока не трогать. Мариан попытался поймать за хвост ящерку и крепко досадовал, глупенький, когда она от него сбежала. А Кася просто наслаждалась шумом листвы и пением птиц. Жаль, птицы слишком хорошо прятались, не видно было ни синичек, ни соловьёв, ни кукушки, активно подававшей голос и перебивающей всех своих собратьев. — Мама, там белка! — высмотрел Мариан огненный хвостик среди зелени. — Точно, — Кася, а затем и они с Мареком подняли головы. Белка с деловым видом разоряла птичье гнездо. — Ничего себе, — удивился Марек, — я думал, они только орехи едят. — Нет, они много чего едят. Гжесь как-то видел, как белка ела дохлого воробышка, — вспомнила Анелька. Наконец, нагулявшись и посмотрев на знаменитый дуб, под которым когда-то отдыхал сам Наполеон, пошли обратно. Мариан жаловался, что он устал, Кася ругалась, что больше никуда его брать не будет. Марек взял Анельку за талию: — Приятное местечко. — Ага, — ну чего он её держит и не пускает? Неловко как-то, сейчас на люди выйдут. — Ну что за чучело, в кусты ему приспичило! — ворчала Кася на сына. — Подождите его немножко. — Тогда я курить, — Марек чмокнул жену в лоб, отпустил её и отошёл в сторону. Привык, видимо, убегать от них, потому что пан Миречек потом сам не свой от вида дыма. Как ни странно, он обнаружился на стройке, на которую они забрели поглазеть. Рабочие заканчивали день, а пан Мирек наблюдал за строительством с лучезарной улыбкой. Рядом переминался Фелек, им что-то рассказывал Антоний-бригадир. Маречек окликнул: — Мирек, ты что здесь делаешь? — Да вот товарищ Фелициан вытащил меня погулять. Можешь себе представить, — деверь махнул рукой, чуть не рухнув наземь, — это профтехучилище строится по моему проекту! — Здорово, — восхитился Марек. Ещё бы не здорово! Анелька искренне восхищалась людьми, способными разработать какой-нибудь сложный проект и даже составить чертёж. У неё такое не получалось. — Пан архитектор, можно уточнить?.. — обратился к нему с вопросом Антоний. — Набегались? Дуб показала? — улыбнулся им Фелек. — Ещё как набегались, аж ноги устали, — заныл Мариан. — Страдает, будто панщину отрабатывал, — хмыкнул земляк. — Кстати, вы осторожнее гуляйте, мои девчонки змею недавно видели. Кася изменилась в лице: — Анеля!!! — Главное, чтоб не гадюка, — добавил Фелек. Он сам как гадюка, надо же так настроение испортить! Анелька решила перевести тему: — Как там Марыся? — Нормально. Почти оклемалась. Фельдшерица сказала, таких крепких женщин раз-два — и обчёлся. — Как ребёночек? — встряла в разговор Кася. — Да тоже ничего. Здоров. Назову Влодзимежем, в честь Ленина. Марек улыбнулся. «Пан архитектор» наконец ответил на все вопросы, заковылял к ним: — Это мой первый большой проект, понимаете? Двухлетней давности… — Пошли в дом, там расскажешь, а то голову напечёт, — ятровка погладила его по волосам и подхватила за талию. Как они не стесняются? Хотя пана Миречка, конечно, лучше держать, а то упадёт. Далее «тернистый» путь по главной улице пролегал через ставок. Именно тут когда-то утопилась Кшиська… Анелька вспомнила, как сестра пришла как-то домой сама не своя, в порванном платье, с рыданиями упала в ноги матери. Саму её Валек в это время вытащил за ухо из хаты, так что толком ничего понять не получилось. Но весь остаток вечера Кшиська была как будто пришибленная, отказалась от ужина и только гладила Анельку по голове, как маленькую. Ночью сестра встала, зачем-то перекрестилась на образа, поглядела на спящих родителей и приласкала брата и сестёр: — Спите спокойно, маленькие. А мне в аду не до сна будет… — Почему это в аду? — зашептала Анелька. — Ш-ш, всех перебудишь. Спи, — Кшиська снова погладила её по голове (точь-в-точь как Кася или Маречек делают иногда сейчас). — Не хочу немецкого ублюдка рожать. Лучше сдохну. — Не надо, — Анеля вцепилась сестре в руку. — Да, не надо, — спохватилась Кристина, — это я так, от горя сказала. Сейчас приду. — А какое у тебя горе? — но сестра уже не ответила, выскользнув в дверь. «А какое у тебя горе?» — звенел собственный голос в Анелькиных ушах, пока она брела мимо ставка, не поднимая глаз. Марек ласково взял её за руку: — Что ты так загрустила, родная? — Ещё б не загрустила. В этом самом пруду её любимая сестра Кристинка утонула. Вернее, утопилась, — Фелек почесал за ухом, его рот опять дёрнулся. — А из-за чего? — тихо спросил пан Мирек. Мареку Анелька вроде рассказывала, а вот остальным — не приходилось. Лицо Фелека задёргалось ещё сильнее: — Закройте хлопцу уши… Немец изнасиловал вроде как, — громко прошептал он. — И она пошла той же ночью топиться. Жаль, хорошая была девчонка, жена моя с нею дружила… Анельке на секунду самой захотелось в этот пруд. Бедная, бедная Кшиська… Её горе, её позор и боль даже представить трудно. Что же сказала ей тогда мама? Мама была доброй, но строгой, непослушание наказывала хворостиной, зато было это редко и за совсем уж выдающиеся проступки — например, когда Валек принёс лягушку в костёл и испугал ксёндза. Или когда она, Анелька, взяла поиграть спички и чуть не подожгла пучок высохшей травы во дворе… Все эти картинки проносились перед глазами, а из глаз лились слёзы. Она остановилась, не видя почти ничего вокруг. Марек обнял её, прижал к себе: — Не плачь так… — Как тут не плакать, — вздохнул Фелек. Анелька уже почти не злилась на него. — Я, как вспоминал о своих сёстрах, бил гитлеровских тварей беспощадно. Твари они. — Как я понимаю эту Кристину, — сказала вдруг Кася, глядя в ярко-зелёную, отражающую листья воду ставка. Лицо её оставалось спокойным, но прекрасные синие глаза будто чуть потемнели. Анеля вдруг почуяла, что скрывается за этими словами, и сердце дрогнуло. «Как она с этим живёт?» …Ночью Анельке снились давно забытые кошмары — про немцев-чертей, которые не пускали Кшиську из ада. Засыпать заново она даже в объятиях Марека побаивалась, и в прекрасной каштановой головке роились разные мысли: «А правда ли, что Бога нет? Ни Бога, ни чертей, а святые все — просто люди, жившие в старину? Но, если нет Бога, откуда у людей берутся мысли? Не просто же так они биологически появляются. А если нет Сатаны, то кто тогда надоумил Гитлера на нас напасть? Спрошу как-нибудь у Войцека, а то Маречек ругаться будет. Миленький мой Маречек! (Анелька нежно погладила его по шее.) Неправильно как-то, что он не видел ни Ханку, ни Валека… Правда, Ханка вышла замуж в Бухаловицы, но это совсем рядом. Решено: завтра-послезавтра сходим к ним. Тем более, у них недавно родились дети, Иренка писала, так что пусть показывают. Я же не чужая, тётка всё-таки!» И Анелька оживилась, фантазируя, как она подружится наконец с братом и сестрой, покажет им Люблин, будет с ними переписываться… — Ну чего ты не спишь? — Марек приподнялся на локте, посмотрел ей в лицо. — Возишься, возишься, как бешеная. Спи! — Маречек, мне приснился кошмар про Кшиську, — Анеля нежно обняла мужа, чтоб не сердился, — а когда мне кошмары снятся, я всегда вошкаюсь. Может, если я тебе сильно мешаю, на сеновале посплю? — Хм… да нет, ты мне не сильно мешаешь. А туда можно? — Отчего ж нельзя? Только подушку с одеялом надо взять. А то сено колоть будет. — Тогда пошли, а то мы своей вознёй разбудим Мирека и Каську, — вдруг засобирался Марек. — Ну, если ты так хочешь… Потихоньку прокрались из хаты во двор, где каждую травинку освещала луна, а воздух был свежий-свежий — ни тени дневной духоты, и земля холодила ноги. «Вот чёрт, вдруг там кто-нибудь из Алькиных детей спит, а мы туда», — пришло в голову Анельке. Но нет, на сеновале не оказалось ни души, правда, сена тоже было маловато («какая у них прожорливая корова!»). Но Марека это вполне устроило, он улёгся на одеяле и положил жену под бочок: — Только не возись… — Маречек, а давай завтра сходим к сестре или брату? — стараясь не вертеться от предвкушения, попросила она. — Давай посмотрим завтра, — муж нежно коснулся её груди. Ах, бесстыдник! Вот почему он отправился с ней на сеновал! Противиться такой нежной страсти, такому ласковому напору Анелька не умела, да и не желала никогда. Лишь изредка, когда она совсем уставала или плохо себя чувствовала, мягко отводила его руки и шептала, что болит животик или ещё что-нибудь. К чести Марека, он и не настаивал никогда, не пытался на неё давить или, тем более, брать жену силой. Более того, он и сам иногда так уставал на работе, что падал, как подрубленный, и спал мертвецким сном, едва приобняв её. Почему мертвецким? Потому что спал Марек тихо, как мышка, и понять, что он живой, можно было лишь по биению пульса либо по туману на зеркальце, если это самое зеркальце поднести к его губам. Первое время Анелька пугалась и тормошила мужа, потом привыкла аккуратно брать его за руку и нащупывать пульс. Как было ей не пугаться — мама и папа тоже когда-то лежали совсем мёртвые, а она их будила, будила… — О чём задумалась, Неля? — Марек совсем уж распалился и гладил её по самому низу живота… Кровь от его ласк приливала туда, и Анелька смутилась, очнувшись: — Да так, ни о чём… Что ж ты делаешь? Стыдно… — Ещё раз я услышу слово «стыдно» — укушу, — полушутя предупредил Маречек, приподнимая длинный подол её ночнушки. — Ты — моя законная супруга, между нами нет ничего стыдного. — Не кусайся, — Анельке стало смешно, — лучше поцелуй меня… Он охотно выполнил её просьбу. Ах, какой он нежный, как много в нём огня! Тем временем любимый уже касался её бёдер, чуть располневших стараниями Каси. «Ешь, моя девочка, да ещё хлеба возьми!» Они с Мареком её так откормят до состояния палеолитической Венеры. Ох, ну и термин… и откуда такое вспомнилось, никак пан Миречек рассказал? — Я не толстая? — спросила Анелька мужа, ласково отведя его руку от бёдрышка. — Анелька, что за дикие мысли? — пропыхтел Марек, явно снедаемый страстью. — Ты у меня самая красивая, поняла? — Поняла, — он прилёг на неё, такой родной и горячий, и коснулся между ножек чем-то эластичным и влажным. — И ты… Люблю тебя… — И я тебя, — эластичное и влажное толкалось внутри, страсть набирала обороты. Сейчас Марек вытащит всё обратно, шумно вздыхая, обольёт Анелькины бёдра спермой и погонит её отмываться. Но нет — в этот раз вытаскивать не стал, а крепко обхватил её и простонал прямо в ухо: — Теперь… теперь можно и о детях подумать… да? Анелька расцеловала его в потную шею. Милый Маречек! Ну конечно, можно и нужно. Она так хотела бы мальчика, похожего на него… или хотя бы девочку. Но мужчины, кажется, хотят сыновей? Вот, если Бог есть, пусть даст ей сыночка, такого же умного и хорошего, как и Марек… — Спокойной ночи, — любимый крепко прижал её к себе и закутал в одеяло. — Холодно тут, чёрт возьми… …На следующий же вечер отправились к Валеку, хотя сёстры пытались отговорить: — Он же тебя прогонит! — Будто ты его не знаешь! — Девочки, ну он же моя кровиночка, — возражала Анелька, — и потом, мы же взрослые! Часто бывает так, что в детстве — как кошка с собакой, а потом дружат! — Не ваш случай, — отрезала Иренка, — впрочем, как хочешь. — Наплачешься потом, — бурчала Алька. — На, возьми хоть налистники с собой, угостишь. — Не надо, Алиция, — перебила её Кася, — я тут печенья для Мариана взяла, а он почти ничего не ест, всё носится по улице. Держи, Анелька. — Пошли с нами, — она поглядывала на Марека, который курил во дворе. Пана Миречка опять передёрнуло. Бедный… — Нет, не хочу. Я вчера нагулялась. И потом, я — чужая. — Кася повернулась к Альке. — Давайте я в магазин схожу, хоть какая-то польза. Присели вам на шею… Алька отмахивалась. Она не знала, что Марек уже чуть не ползарплаты рассовал по всем углам их дома. Взял Анельку по пути под ручку, вспомнила их ночную вылазку на сеновал, стало так жарко от стыда… Во дворе деревянного дома Валек ковырялся в машине председателя колхоза Казьмерчака. Сам председатель нарезал круги по всему двору и периодически спрашивал: — Ну что? Валек в ответ бурчал что-то невнятное и продолжал своё занятие. Завидев Анельку с Мареком, вытер пот со лба, оглядел себя — майка и старые брюки вусмерть заляпаны машинным маслом, не отстираешь — выругался: — Какого тебе здесь надо, Нелька? — Повидаться пришла, — Анельке вдруг стало горько и обидно. Четыре года с ним толком не виделась, а он так недружелюбно её встречает… А что Марек подумает? — Познакомить нас захотела, — Марек вышел вперёд, протянул Валеку руку. — Марек Шафраньский, сержант Гражданской милиции. — Уж наслышан, — Валек вытер ладонь о штаны и пожал руку Мареку. — Валентын Яновский, шофёр. Какими судьбами в нашем колхозе? — Валек, — пан Казьмерчак пошёл на новый круг, — ну что там? — Завтра дочиню, — Валек вытянул затёкшую шею, — сегодня никак, товарищ председатель. — Мать вашу, — выругался тот и буквально убежал со двора. Валек уставился на них при ярко-оранжевом свете заката. Анелька тоже посмотрела на него: шутка ли, четыре года не видеть родного брата! Большие карие глаза, прямой нос, неаккуратно побритый подбородок в царапинах — кажется, Валек остался прежним. А Маречек тем временем продолжил светскую беседу: — Давно хотел познакомиться с вами. Посмотреть, так сказать, из какой семьи жену взял. — Семья у нас хорошая была, — Валек достал папиросу. — Вам, наверное, уж кузины всё доложили. — Покажешь племяшечку? — Анелька с нетерпением высунулась из-за плеча супруга. — А что тебе ещё показать? — брат и ухом не повёл в её сторону. Предложил папироску Маречку, тот взял, хотя крайне редко их курит. — Я б такую болтунью в жёны не взял. Хуже радио. — Меня устраивает, — с нажимом произнёс Марек. — Ну и слава Богу, — Валек докурил, почесал шею и широким жестом показал на хату, — пошли, хоть присядем. Жену брата Анелька почти не знала. Это была какая-то несимпатичная женщина из Юзефува, чуть ли не старше двадцатишестилетнего Валека. Передёрнув плечами, она положила им бигоса, налила выпить. Печенье убрала в хлебницу и побежала кормить надрывающегося в крике ребёнка. За ужином Валек почти не обращал внимания на Анельку, даже не смотрел в её сторону. Марек под столом иной раз поглаживал её по коленке — мол, ничего, не обижайся. Но ей было до слёз обидно и неприятно. Сунулась было к невестке — та зашипела: — Ну что вы лезете, дайте спать уложить! — Чего вы с Анелькой будто враждуете? — спросил наконец Маречек. Ему же Иренка сказала, что ж ещё надо? — Не лежит у меня к ней душа, — признался Валек, немного развязавший язык после двух рюмок. — Какая-то она… не пришей кобыле хвост. Вечно у всех под ногами путалась. Плакать захотелось ещё больше. Маречек погладил её по ноге и удивился: — Но теперь-то вы взрослые люди… — Ага, взрослые, — фыркнул Валек. — Больно она взросло себя вела, вот ещё за неё выслушивали… Внутри похолодело. Вот этого она Мареку не рассказывала. Побоялась. — О чём ты? — нахмурился муж. — А пусть она тебе сама расскажет, — отрезал брат, — про то, как на сеновале с Гжесем валялась. — Не понял, — Марековы серые глаза прошивали её насквозь, как иголки. — Да меня тётка тогда выгнала из хаты на ночь глядя, а я разобиделась и пошла спать к соседям на сеновал, через дырку в заборе пролезла, — всхлипывая, поведала Анелька, — а утром просыпаюсь, а под боком Гжесь храпит, соседский сын. Мы с детства дружили с ним, ничего не было такого никогда… я, конечно, оттуда убежала, но меня его мать увидела… Как меня тогда дядя выпорол! И тётка с тех пор только шлюхой и называла… — Что, скажешь, зря называла? — фыркнул Валек. Марек приобнял её, теперь его горящие очи прошивали брата: — Ничего не знаю. Девицей была, когда замуж брал. — Ну ладно, дело то давнее… — Валеку стало будто стыдно. — Только и над нами за неё смеялись, товарищ сержант. Анелька вытерла слёзы: — Валек… — раз уж Маречек хочет узнать, из какой семьи он её взял, может, стоит эту семью показать? — У тебя не сохранилась фотокарточка наша? — Это где ты только родилась? — брат дожевал капусту. Ребёнок наконец уснул, и его некрасивая жена прошла за стол. — Юлька, принеси… — Дай за столом посидеть, ирод, — возмутилась невестка, — ковырялся весь день в своей машине, грязный, как леший! Будто мне стирать некому! Валек недобро посмотрел на жену, затем молча пошёл искать карточку. Принёс. Анелька полезла смотреть, но брат дал её в руки Мареку: — Вот. Остальные сгорели. Ну ничего, зато тут отец с матерью моложе. Они с Мареком пригляделись. Валек с годами стал почти копией отца, но отец всегда был таким аккуратным, добродушным… Мама в белом платочке и выходной юбке держала на коленях маленькую Анельку, вертящую головой, а сбоку от неё сидели Ханка с Валеком. Янек и Кшиська стояли за спиной у отца — уже тогда такие большие, уже подростки… Милые, родные, век бы смотрела, не отрываясь! Маречек заметил: — Неля будто на маму больше похожа? — Пожалуй, что так, — отвёл Валек взгляд от фотографии. — Вот и наша Кахна будто на бабушку похожа, — ввернула невестка, стоящая у Марека за спиной. — Идёмте, только тихо. Покажу ребёнка. На прощание Валек подал руку только Мареку. Когда Анелька заикнулась, что будет писать, только отмахнулся: — Не о чем нам переписываться. *** Укол ревности. Вот что чувствовал Марек, когда они шли по тёмной деревенской улице. Причём ревность разносилась по сознанию, как лекарство из шприца по кровеносной системе… До сегодняшнего вечера он как-то не думал о прошлом Анельки, вполне удовлетворяясь её «ни с кем, никогда», но сейчас его подтачивал червь сомнения. О чём он ещё не знает? Марек крепко держал потупившуюся жену за руку, поглядывал на склонённую голову… Красивая, конечно, наверняка не он один это замечает. Анелька, скорее всего, кому-то когда-то нравилась… Может, даже этому Гжесю. Интересно, зачем Валек ему проболтался? Хотел насолить сестрёнке? А если бы Марек оказался патологическим ревнивцем и придушил бы Анельку подушкой? Забил скалкой насмерть? Такие случаи в воеводстве были. Как им не противно распускать все эти сплетни? — Здравствуй, Анелька, — услышал он мужской голос, когда проходили мимо клуба. — Не узнала? — Ой, здравствуй, — она затормозила и развернулась к говорящему. Марек с досадой остановился — голова болела, хотелось прилечь. — Не узнала? — повторил курящий возле клуба хлопец. — Гжесь! — ахнула Анелька, крепко прижав к своим рёбрам руку Марека. — Из армии вернулся? «Ну замечательно. Помяни чёрта, он появится. Сейчас и увижу, похожи они на влюблённых, или нет.» — Полгода как. А это твой знаменитый супруг? — Гжесь докурил и протянул Мареку ладонь. Пришлось пожать, представиться. — Как дела? — Анелька пыталась рассмотреть старого дружка в темноте, точнее, при свете дальней пары уличных фонарей. Из клуба раздавалась музыка. — Нормально. Вот после работы думал, зайду на танцульки. Зашёл и вышел. Школьники одни. — А как же твоя Сабинка? — А чего Сабинка? Она после того, как упала с трактора, не очень-то танцует. А вы идите, развлекитесь. Анелька небось только по лесам вас водила, — улыбнулся Гжесь. — Я танцевать не умею, — хотел отвертеться Марек. Да это, в общем, было правдой. — Можно подумать, она умеет. Ну, не хотите… Но посмотреть клуб стало любопытно. — Ладно, пошли, — и они зашли внутрь, где зрительный зал, распихав стулья по углам, превратили в танцплощадку. На сцене стояла радиола, возле неё сидел Фелек и перебирал пластинки. Заметив удивлённый взгляд Марека, он весело салютовал ему: — Вот, организовал культурный досуг молодёжи, а то не всё же в поле работать… Вокруг и в самом деле танцевали одни старшеклассники. Играла песня Штатлера о грустном кенаре: «…Słyszał wokół szept czułych parek A on wciąż sam był — smutny kanarek…» Марек подумал, что они, кажется, танцевали с Анелькой только на свадьбе. Как несуществующий бог на душу положит, но всё-таки… Подхватил за талию, шепнул: — Пани, позвольте пригласить вас на танец? И закружил её — сначала потихоньку, потом — быстрее. Анелька удивлялась, но танцевала, к удовольствию Марека, изящно подстраиваясь под него. Это был самый простой танец, не имеющий названия или движений — и, однако, он им нравился. Уста улыбались, глаза сияли у обоих. Сердце Марека вновь сжималось от нежности… как же ему повезло с Анелькой! Она — только его, и он лишь её… Жаль, песенка так быстро кончилась. — Благодарю за танец, — шутливо улыбнулся он жене. — Какая красивая пара, — ахнула Кася, стоящая в дверях, — мы вас потеряли. Присели передохнуть. Фелек поставил следующую пластинку и подошёл к Касе: — Вы позволите?.. — Я сто лет не танцевала, — смутилась та. — И потом, я замужем… — Вспомните юность, — настаивал Фелициан Казимирович, — я ведь ничего дурного не предлагаю. И Кася, чуть поколебавшись, подала руку и пошла танцевать. Анелька смущённо отвернулась от них, увидела старшего сына Алиции с какой-то девочкой, хихикнула: — Ты смотри, смотри! Давно ли за кошкой по двору носился, а теперь уж совсем взрослый… — На сеновале в углу бутылка пива валялась, — вспомнил Марек, — небось тоже он бросил? — Или он, или отец. Бестолочь у Альки, а не муж, — сплетничала Анелька, — ему доктор не велел есть жирное и солёное, а он сала наелся и в больницу попал. — Молодец, — хмыкнул Марек. Жена явно в своей стихии. Вертится, болтает… Всех-то она знает, с каждым есть о чём потрещать. Кася закончила танцевать, подсела к ним. На щеках играл румянец, синие глаза мечтательно устремились куда-то в окошко… Когда-то она была весьма хорошенькой, черты лица были тоньше и нежнее, а талия — стройнее. Марек застыдился. Имеет ли он вообще право ревновать Анельку, если сам десять лет назад вздыхал по невесте брата? Мечтал, что Мирек её разлюбит, а он, Марек, утешит бедняжку, и она в благодарность прижмёт его к груди… Стало совсем неловко. Анелька робко дотронулась до его плеча: — Пошли домой? — Пошли, — и Кася заторопилась вместе с ними. Дорогой они молчали, погрузившись каждый в свои мысли… *** И Миреку, и Касе понравилось в Клементовицах. Кася записала несколько рецептов и пару десятков слов, которые ей показались интересными. — Вроде забавно, но в этих словах — образ мысли простого человека, — пояснила она мужу. — Заставляет задуматься. — А ты что, не простой человек? — улыбнулся Мирек. Кася гордо вытянула шею: — Была б я простым человеком, ты бы уже членом партии был, а не кандидатом… Отец мой очень родовитый был. Ты же знаешь. — Знаю, — Мирек вспомнил пана Калиновского и его вздохи о минувших днях. — Он, кажется, не одобрял твой интерес к жизни крестьян? — Не одобрял. Альбина тайком научила меня литовским словам, чтобы секретничать, а его это раздражало. Папа называл литовский «холопским наречием». Мирек качал головой: — Выродившаяся военная аристократия… Подобные замечания Кася предпочитала пропускать мимо ушей. Как, например, и грязные намёки Марека на то, что её братишки в Литве строят коммунизм. Отец в молодости, правда, любил поразвлечься. Любил молоденьких девушек, выпивку, карты… Из-за карт и остался без поместья. Кася даже название всё время забывала — так давно это было, лет за десять до её рождения. Фелек зашёл попрощаться: — Завтра по партийным делам уезжаю, поэтому сегодня. Вот наш адрес, — протянул он Миреку бумажку с аккуратными чернильными строчками. — Не забывай о нас, боевой товарищ. Мирек также дал ему люблинский адрес. Марек, столкнувшись с Фелеком на пороге, что-то сказал ему по-русски. Тот ответил. Шафраньский рассмеялся: — Ты не туда ударение ставишь, Фелициан Казимирович… — А как надо? — искренне удивился Петшак. Марек стал объяснять. Потом, когда гость ушёл, сунул очередные десять злотых под матрас: — Будет сюрприз. Не говорите хозяевам. И это, пожалуй, было верной стратегией, так как напрямую предложенные Касей деньги Алиция брать наотрез отказалась. Все эти воспоминания грели душу Каси. Она искренне благодарила Анельку за идею съездить в село, за новые впечатления и за окрепшее здоровье мужа и сына. Мирек стал крепче спать, а Марианек — реже простужаться. Но Касю удивляло, что вояж в Клементовицы будто дурно повлиял на здоровье самой Анельки. Девочка опять похудела и обрела такой нездоровый цвет лица, что на это обратил внимание даже Марек. — Кася, она ничего не ест и тает с каждым днём, — конспиративным шёпотом сообщил деверь, зайдя поздравить племянника с Первым сентября. — Я спрашиваю, в чём дело — отмалчивается. Я уж не знаю, что и думать. — Что ты от меня хочешь? — ворчала Катажина, в душе которой начинала теплиться догадка о причине дурного самочувствия Анельки. — Разговори её, — попросил Марек, почему-то покраснев. — Ты — женщина всё-таки… Меня она то ли стесняется, то ли боится иногда… Кася обещала попробовать. На следующий же день она явилась как будто бы просто забрать Марианека от бабушки, но задержалась возле Анельки, которая с сосредоточенным видом зашивала рубашку Марека: — Нелюся, что с тобой творится? — А что со мной творится? — та побледнела ещё больше, уколола палец иголкой и сунула его в рот. — Плохо кушаешь, слабнешь… По утрам не тошнит? — Откуда ты знаешь? — А ещё никаких изменений в организме нет? — Кася и сама немного смутилась, но диагностика Анелькиного состояния требовала жертв. «Больная» задумалась: — Ну… есть… — Какое? — Не скажу, — опустила глаза Анелька. И с новой силой принялась за рубашку. — Вот когда не надо, все вы скрытничаете, — проворчала Кася, отбирая шитьё, — а потом начинается! То Мариан в прошлом году три дня молчал о том, что у него болит живот, потом в больницу попал. То Мирек весь зелёный, как огурец, из-за своих болей, а я гадай, что с ним. То теперь ты… помрёшь молоденькой, допрыгаешься, — припугнула она Анелю. — Я стесняюсь, — девушка жалобно посмотрела на Касю, зашептала совсем тихонько. — Ну, если надо, то скажу. Месячных нету. — Тогда, наверное, ты беременна, — вырвалось у Катажины. Анелька ахнула: — Быть не может! — Почему же не может? Сходи к доктору, пусть он тебе скажет… — Не пойду, — заупрямилась Анелька, — это куда он мне там лезть будет? Не пойду, стыдно! «Господи, вот коза! Радоваться надо, что вынашивать и рожать будет с врачебной помощью, а не как её крепостные предки!» — Мужу твоему скажу, пусть за уши тебя к врачу тащит… — Ну Кася!.. — …а то вдруг надо тебя лечить, вдруг что-то с ребёнком не так, — Боже, а ведь и правда. Она, Кася, так не мучилась. Единственное, от чего она страдала, когда носила Мариана — дурацкие вкусовые пристрастия. Ещё немного болела поясница на поздних сроках. Анельке явно хуже. — Хорошо, — вздохнула та, обняв Касю. — Раз ты говоришь, что надо… — Вот и умница, — Марек, наверное, будет доволен и тем, что они поговорили, и информацией, — если что, спрашивай меня или маму. Анеля кивнула. Выходя из комнаты, Кася не смогла сдержать хитрой улыбки. Свекровь оторвала глаза от мольберта: — Уже пойдёте? — Ну мама, я не хочу домой, — заныл сын, перебирающий в руках старые рисунки пани Агаты. — Бабушка, а это мой дедушка? — Да, миленький. — Грустный вздох. Кася бросила быстрый взгляд: юноша с пронзительно голубыми глазами был страшно похож на легионера со снимка. Мирек выпросил у свекрови этот портрет, сказав, что воспоминание об отце придаёт ему жизненных сил… — Бабушка, а почему он такой худенький, как тётя Неля? — не унимался Мариан. Кася хмыкнула. — Потому что тогда были трудные времена, — объяснила пани Агата, — и дедушка сам недоедал, чтобы мне помочь… Кстати, а что с Анелей? Проклятая непрошенная улыбка. Как бы сказать потактичнее?.. — Вы, мама, снова скоро станете бабушкой, Анелька — матерью, а Марек — отцом… Мариан прислушивался с явным любопытством. Пани Агата всплеснула руками: — С ума сойти, все одновременно! И Басе скоро рожать, и Анеле… — Тише, мама, вы её засмущаете. И без того еле открылась. У них в деревне какое-то болезненное целомудрие, граничащее с зашоренностью, — Кася покачала головой. — А как понимать — болезненное целомудрие? — спросил Мариан. Боже! Теперь и самой Касе стало неловко. Разговаривать о таких вещах с мальчиком… — Пусть тебе папа дома объяснит, — заторопилась Кася. — Иди попрощайся с тётей. Пани Агата убрала рисунки в папку, положила в шкаф. Посмотрела на портрет пана Тадеуша с нежной радостью. Из комнаты донеслось: — Тётя, а правда, что ты скоро станешь матерью? — Что за чудовище, — Кася поспешила забрать сына и убежать домой. Миреку придётся плотнее заняться его воспитанием.