За мир и счастье мы готовы...

      Весна. Распускаются листочки, а вместе с ними наглеют и распускаются преступники и нарушители общественного порядка. Люди чаще бывают на улице, и порой их тянет на приключения. Зима как-то больше располагает к сидению дома у радиоприёмника или за каким-нибудь безобидным занятием. Хотя для настоящего бандита что зима, что лето — без особой разницы. На то он и бандит. Такие мысли одолевали постового Марека Шафраньского, стоящего на своём рабочем месте — на пересечении улиц Львовской и Русской. Его основной задачей было следить за тем, чтобы граждане не праздношатались пьяными и переходили дорогу в положенных местах. Поодаль, метрах в двадцати, стояли уже инспекторы дорожного движения. Вечерело. Народ ехал с работы, и приглядываться к трудящимся массам требовалось всё внимательней. Становилось холодно, и Марек с удовольствием грелся в форменной шинели. Душа его тоже была довольна: он работает, при деле, получает зарплату, вносит свою лепту в жизнь семьи и Народной Республики… Какой-то мужчина, отчаянно коверкая слова («иностранец, что ли?»), спросил дорогу до гостиницы, запутавшись в карте. Марек указал. Прострелил взглядом Львовскую с одной стороны, с другой. Поёжился: хотелось закурить. И тут он заметил её. Днём было довольно тепло, но земля, ещё не вполне прогретая апрельским солнцем, оставалась ледяной. Поэтому вид босой тощей девчонки в старой линялой кофточке и явно великоватой юбке сильно удивил Марека. Сначала он подумал, что это какая-то нищенка, и собирался уже отправить её в отделение. Однако девчонка стояла около светофора, не собираясь ничего просить, и вертела головой во все стороны, по-видимому, прикидывая какие-то варианты. Мареку стало любопытно. Пьяных, невменяемых или хулиганов пока вроде бы не наблюдалось, а вот за этой гражданкой стоило проследить. Вдруг девчонка сама обратилась к нему: — Пан милиционер, позвольте, я с вами постою. А то вдруг кто пристанет, в прошлый раз еле отвязалась. — Товарищ милиционер, — с нажимом поправил Марек, — а зачем тебе здесь стоять? Закончила работу — нечего шататься, иди домой. Девчонка опустила голову. — Я бы рада, пан… ой, товарищ милиционер, только тётка не пускает. Говорит, мол, иди туда, где шлялась. А мне некуда, если только к Агнешке, но её мать уже тоже ругается… Дело принимало нехороший оборот. — Так, тогда стой здесь, как сдам пост — займусь тобой, — приказал Марек. — Ой, спасибо, товарищ милиционер! — девчонка дёрнулась вниз, будто хотела поцеловать руку Мареку, но моментально вскочила обратно, смутилась и отвернулась. («Больна на голову, что ли? Или из глуши?») — Ты из деревни, — уверенно произнёс он. — Ничего себе, как вы угадали? — девчонка уставилась на Марека. — Потому что я бедно одетая, да? — Нет, не в этом дело. — Сейчас засмотрится на это чудо в перьях и упустит какого-нибудь любителя напиться после получки или вырвать чужую сумочку… — Тогда не знаю даже. Вы, наверное, догадливый. («Ну спасибо на добром слове. А что, если испробовать на ней тот самый взгляд?») Марек принял строгий вид и устремил тяжёлый и внимательный взор прямо в глаза собеседнице. Та, пару раз моргнув, продолжала пялиться на него так, будто он был не постовым милиционером, а говорящим памятником Ленину. И вдруг её взгляд будто сменился, и Мареку показалось, что в этом новом взгляде скрывается столько горя и обиды, что ему стало не по себе. Однако глаз он не отвёл. Минута, другая, почти три… Наконец, девчонка опять смутилась, опустила голову: — Что вы на меня так глядите? Я ничего не сделала… — На больших тёмных глазах появились слезинки. — Охотно верю, — хмыкнул Марек. — А теперь расскажи хоть, кто ты и откуда взялась. — Я Анелька. Из Клементовиц, — она с любопытством окинула его взглядом, будто ожидая, что и он представится. — Старший рядовой Гражданской милиции Марек с Калиновщизны, — ему показалось, или кто-то пристроился гадить в кустах? — Так мы тоже на Калиновщизне живём, — обрадовалась Анелька. — Я… — Подожди-ка… Вразумив своим грозным видом и обещанием штрафа нетерпеливого пролетария, Марек вернулся на прежнее место. Анелька покорно торчала возле светофора. Ничего, осталось чуть-чуть, скоро его сменят. Правда, девчина за это время рискует совсем околеть. Был бы он одет в гражданское — закутал бы её в куртку. — Что ты там хотела сказать? — Я живу с дядей и тёткой. Ну, и с сёстрами двоюродными. Только они маленькие, от них никакого толку. — А родители?.. — Марек прикусил язык. Просто так с роднёй не живут. Анелька опять опустила голову. — Немцы убили. А я спряталась тогда в подпол. Хорошо, хату в тот раз палить не стали. — Господи, — вырвалось у него, неверующего уже одиннадцатый год. Бедная девочка! Это её непутёвые родственнички так обращаются с сиротой? Она посмотрела ему в глаза будто с какой-то затаённой надеждой. Обхватила себя руками: стало холодно. К счастью, уж подошёл сменщик Марека. Сдав пост, страж порядка повернулся к Анельке: — Где ты живёшь, девочка? — Недалеко, на Любартовской… — Пойдём, провожу тебя. Виданое ли дело, чтобы детей не пускали домой! — Да я ведь уже не маленькая, пан… ой, товарищ Марек. Мне ведь без малого восемнадцать лет… Без малого восемнадцать?! Он посмотрел на неё пристальнее. На вид максимум пятнадцать. Анелька почувствовала недоверие: — Это правда. Могу дома паспорт показать. — Посмотрим, — фыркнул Марек, взял её под руку, крепко прижав тоненькое холодное предплечье к своему боку, и они отправились прямо на Любартовскую. Дорогой Анелька рассказывала про родное село («там такой красивый костёл!»), про братьев и сестёр, про то, что работает техничкой на фабрике, а в Люблине живут они второй год… У «старшего рядового» голова пошла кругом от этой автобиографии, и он отмалчивался. Отогреть бы её… Но вот уж и Любартовская. Частный дом, запущенный двор. — Спасибо, товарищ милиционер. Я пойду, наверное, сама, а то вдруг мне попадёт за то, что меня привела милиция, — девушка попыталась высвободить руку из крепкого захвата. Но Марек не успел её отпустить. Дверь распахнулась, и на пороге возникла болезненно тучная женщина. Из-за её спины просунула голову девочка лет пяти. Женщина завопила на всю округу: — Ах ты паскуда, ты смотри на неё! Уже и мужиков сюда приводит, бесстыжая! Марек выпустил Анелькину руку, подошёл вплотную к толстухе, загородив спутницу спиной, и сунул удостоверение под нос: — Старший рядовой Гражданской милиции Марек Шафраньский! Анеля Яновская — ваша племянница, под вашей опекой? Здесь проживает? Тётка стушевалась, затем стала бессвязно на что-то жаловаться, но Анельку в дом пустила. Марек пригрозил вызвать её в отделение для дачи объяснений и ушёл было со двора, но затем вернулся и подкрался к приоткрытому окну. — Жри быстрее да мой посуду! Что ж ты за дура такая! По дороге домой Мареку хотелось взорвать этот дом вместе с мерзкой толстухой. Остановился за углом, покурил как следует — чтобы немного успокоиться и поразмыслить. Мать встретила его в дверях, услышав, как он открывает дверь своим ключом: — Ты чего так задержался? По работе? — Да, мама. И устал страшно, — расспросов очень хотелось избежать. — Бедный мой, — пани Агата покачала головой, — никогда не думала, что твоя работа настолько тяжёлая. Иди ешь, суп давно стынет. *** Анелька стала приходить на перекрёсток Львовской и Русской регулярно. При свете долгих летних вечеров оказалось, что она недурна собой: большие светло-карие глаза («как орешки лещины» — думалось Мареку) с длинными ресницами, пухлые губы, чуть волнистые каштановые волосы, вечно выбивающиеся из-под косынки. Послушать её тоже было иногда забавно, но чаще хотелось схватиться за голову. Из школы Анельку отчислили в своё время за неуспеваемость, поскольку готовить уроки ей было совершенно некогда — все женские, а подчас и мужские домашние дела были на ней. Теперь, в Люблине, она хотя бы могла задержаться после работы и осыпать Марека накопившимися за день или два вопросами. Он отвечал девушке, как мог, и заметно было, что для Анельки даже скромные знания, почерпнутые из книг и программы унтер-офицерской школы, — откровение. Это здорово льстило Мареку, и читать в свободное время он стал больше и охотнее. Правда, свободного времени становилось всё меньше и меньше — часто после работы приходилось или провожать новую знакомую, или задерживаться по каким-нибудь делам в отделении. «Где ты пропадаешь? — ворчала мама, не смыкавшая глаз, пока не повернётся ключ в замке. — Без тебя там работать некому, что ли?» «Без меня рухнет республика», — обычно полушутя отвечал Марек, впрочем, понимая её тревогу. Если бы кое-кто не исчез лет десять назад на три дня, никому ничего не сказав, сейчас материнское сердце меньше изнывало бы при его задержках. И потом, работа в милиции действительно опасная. Как-то раз Анелькино семейство устроило сюрприз — когда Марек проводил её, как обычно, до дому, дом оказался заперт. Соседи сказали, что дядя внезапно захотел поехать в родное село, а поскольку она, Анелька, была на работе, ждать её никто не стал. Правда, на вопрос о том, где оставлен ключ, никто внятного ответа дать не мог. Уже темнело, и, пошарив во всех укромных местах двора, девушка совсем расстроилась. Повесив голову, она стояла возле Марека, а ему в очередной раз жутко захотелось обнять её, согреть (несмотря на относительно тёплый сентябрьский вечер), защитить от невзгод… А ещё ужасно захотелось курить. За куревом легче думается, вот и сообразит, что им теперь делать. — Не плачь, Анелька, — он ласково взял её за руку. — Сейчас что-нибудь придумаем. Лучше купи мне сигарет. Возьми «Яву», если не будет — спроси «Любушские». — Марек сунул в худенькую ладонь пятизлотовую купюру. Девушка жалобно посмотрела на него, однако послушно пошла, куда велели. — Сдачу оставь себе, — сказал довольный курильщик, когда гонец вернулся с «Явой». — Мне чужого не надо, — Анелька выгребла из кармана сдачу и протянула её Мареку. — Разве ж я тебе чужой? Оставь себе, — он мягко отодвинул протянутую руку. Девушка молча затолкала деньги в нагрудный карман милицейской формы. Марек хмыкнул: — Шальная девица… Я придумал, что с тобой делать. Пойдёшь ко мне ночевать. Анелька покраснела до ушей: — Разве так можно? — А что, на улице лучше? — Я могла бы пойти к Агнешке… — Вот завтра и пойдёшь, если что. А сейчас — к нам. Я только покурю ещё, а то брат не разрешает. Говорит, ему сигаретный дым напоминает виды сожжённого села. Чудно, правда? — Господи! — Анелька нервно перекрестилась. — Позор-то какой! Получается, тётка будет права, что я по мужикам шляюсь… — Твоя тётка создала для этого все условия, — пробурчал Марек. — Хорошо ещё, что тебя до сих пор никто не изнасиловал и не убил. — Какие страсти ты говоришь, Маречек, — выдохнула она. — А я ведь ни с кем, никогда… — Пойдём уже. Ты, главное, веди себя прилично. Хотя мама, конечно, будет... поражена. Дорогой ему ужасно хотелось взять её не под руку, а за талию. Неужели он так привязался к этой девчонке? Некоторые его ровесники уже женаты, а он, как сказала Анелька, «ни с кем, никогда»… Сама она заметно волновалась, её пальцы крепко вцепились в его запястье. Наконец, пришли. — Здравствуй, Маречек… Боже, кто это с тобой? — мать смотрела на Анельку с недоумением. — Здравствуй, мама. Это Анелька. Я тебе как-то про неё говорил. Ей негде ночевать, семья уехала, дом заперт… — выпалил Марек, пока его спутница во все глаза пялилась на пани Агату. — И ты думаешь, я вам позволю… Что ты задумал? — мать семейства явно смущала эта странная ситуация. Она пристально взглянула в глаза сыну. — Думаю, что позволишь. Не ночевать же бедной девочке с уголовниками и хулиганами в отделении? — Марек просительно улыбнулся. Пани Агата заколебалась. — Ну проходите, — тихо произнесла она. — Только спать вы будете в разных комнатах. — Конечно, само собой, за кого ты нас принимаешь? — и довольный старший рядовой расцеловал мать. — Проходи, Анелька. Мама, найдётся у нас лишняя тарелка журека? — Найдётся, — ответила за свекровь вынырнувшая откуда-то Кася, с любопытством разглядывающая гостью. — Сейчас налью. За ужином из смущённой всеобщим вниманием Анельки нельзя было вытянуть и трёх слов подряд. Она молча ела и потихоньку рассматривала семью Марека, а тот тем временем разошёлся и поведал домочадцам всё, что знал о гостье. Мирек о чём-то задумался, глядя в пространство; Кася с горьким сочувствием потчевала Анельку, по десять раз предлагая то хлеба, то добавки; пани Агата и Бася неодобрительно следили за тем, как девчонка ест и держит себя. Марек, впрочем, не замечал почти ничего вокруг — у него на душе было так радостно, будто он обеспечил пищей и кровом не одного человека, а целую Африку. Хотелось танцевать, и в голове крутилась песня из какого-то довоенного фильма: «Bo gdzi jeszcze ludziom tak dobrze, jak tu? Tylko we Lwowi! Gdzie śpiewem cie tulo i budzo ze snu? Tylko we Lwowi!» После ужина Анелька вызвалась мыть посуду, а Мирек потихоньку отвёл брата в сторону и спросил: — Это то, о чём я думаю, или?.. Давненько мы не видели тебя таким счастливым. Марек смутился: — Может, да, а может, и нет. Не одной же Баське крутить романы. — Ты, главное, не докрутись до такого же результата. А то Анеле, в отличие от Баси, и кинуться не к кому. — Обижаешь, Миречек. Разве ж это любовь тогда будет? Кстати… — Мареку стало ужасно интересно, что думает любимый брат об Анельке. — Что скажешь? — Про неё? — Мирек задумался. — Дикарка, но из себя хороша. Судя по тому, что ты говорил — добрая и честная девушка. Но я могу ошибаться… Я не очень разбираюсь в женщинах. — Зато прекрасно разбираешься в людях, — отрезал довольный Марек. Ночью он не мог заснуть от волнения. Анельке постелили на полу в комнате Баси и пани Агаты, но она была и этим очень довольна. Убедившись, что гостья устроена и уже засыпает, завернувшись в старое шерстяное одеяло, Марек вернулся на свой диван. Сердце билось подозрительно часто, сон не шёл. Наверное, это и правда любовь? Во всяком случае, таких чувств он не испытывал со времени нездорового юношеского влечения к Касе. По телу пробежались мурашки. Счастье какое, что ему хватило ума всё это подавить и скрыть. Разрушить жизнь и семью любимого брата? Лучше застрелиться. А теперь пора любви наступает и для него… Марек лежал, вытянувшись, и улыбался. Только бы и Анелька его полюбила! Большего он и желать не смеет. *** …Уж наступил промозглый декабрь. Анелька куталась в собственноручно перешитое тёткино старое пальто, а Марек — в форменную шинель. Его смена давно кончилась, в полутьме кружились мелкие снежные хлопья — и тут же таяли, попав на тёплые пальцы или за шиворот. Но влюблённые, казалось, не замечали вообще ничего вокруг, стоя под осыпавшейся, припорошенной снежком липой. — Поцелуй меня ещё раз, Анелька, — попросил Марек, крепко держа её за талию. Девушка, на секунду опустив глаза, выполнила его просьбу. — И ещё, — прозвучало чуть требовательнее. — Нет уж, давай теперь ты, — она подставила своё раскрасневшееся личико. — Ну хорошо, ты сама напросилась, — Марек жадно впился в её пухлые вишнёвые губы своими. Он чувствовал, как дыхание его тяжелеет вместе с телом. Хорошо, что полы шинели надёжно прикрывают его почти до колена… Не без усилия оторвавшись от любимой, он вспомнил, о чём хотел сказать, собрался с духом и выпалил: — Анеля, выходи за меня замуж. На секунду она растерялась. Лещинные глаза недоверчиво посмотрели на него. Затем девушка молча бросилась на шею Мареку. Видимо, согласна. Но ему уж очень хотелось это услышать. — Скажи: выйдешь? — прошептал он ей в самое ухо. — Конечно, Маречек, — ответила она так же тихо, крепко сжимая его в объятиях. Бася подошла к паре почти вплотную. — Вы собираетесь идти ужинать?! — Добрый вечер, любимая сестрёнка, — хмыкнул несколько смущённый Марек. — Нас что, настолько хорошо видно из окна? — Не очень. Мне Войцек сказал. Пошли, — Бася, плюнув в сторону липы, резко развернулась и почти побежала домой. — Я его за уши оттаскаю, — проворчал Марек. — Во сколько же ты меня проводишь? — спросила Анеля, поёжившись от резкого дуновения ветра. — На этой неделе, — фыркнул молодой человек. …Следующий день Марек помнил урывками. Помнил, как собрался на работу, как мелькнула мысль взять отгул на завтра, чтобы скорее жениться на Анельке… Выходил на пост он всегда рано, было темно, лишь рыже-фиолетовое неясное зарево да уличные фонари освещали утренний Люблин. Хотелось радоваться жизни, глядя на яркие или насыщенно-тёмные краски неба, тонкий слой снега под ногами и восстановленные после войны здания. Он помнил эти улицы в худшие времена. Внезапно Мареку показалось, что в столь ранний час к отделению он спешит не один. Кусты около забора очень уж подозрительно зашевелились. Или ему в темноте чудится всякая чушь? Марек вспомнил о пистолете, висящем на поясе (под одеждой, чтобы не нервировать гражданских). Затем окинул взглядом здание отделения. Светятся окна КПП, дежурной части… Сейчас он зайдёт — и всё будет так же, как всегда. Не будет. Вслед за Мареком в дверь КПП проскочило человек десять вооружённых мужчин в старой форме Армии Крайовой. Дежурный по КПП выхватил рацию, но командир «аковцев» направил пистолет-пулемёт ему прямо в лоб: — Убери рацию и сложи оружие! Марек вспотел от напряжения. Что, чёрт подери, делать? Расклад не радует, двое против десяти… Побледневший дежурный убрал рацию, но затем резким движением достал пистолет-пулемёт и выстрелил в командира. В него тут же полетело с десяток пуль. Марек осторожно вытащил свой пистолет. Напрягся. Стрелять в людей ему ещё не приходилось даже на границе. Раз! Два! Спины двух человек окрасились кровью. Его схватили, попытались отнять пистолет, чудом удалось пальнуть ещё — в ногу напавшему: — Ах ты мразь! Одна пуля прошла мимо головы Марека, другие впились в его плечо. Плечо загорелось, из ослабшей руки пистолет выдернули. Кто-то стащил с его головы фуражку и больно ударил прикладом автомата по голове. И ещё раз. Из глаз Марека посыпались искры, он уже мало что видел вокруг себя. Левой рукой попытался толкнуть кого-то, но его отшвырнули, как котёнка. — Твою мать, подкрепление, — услышал он. В ушах вновь зазвенело от стрельбы. Или от кровопотери? Марек чувствовал, как кровь вытекает из плеча и раны на голове, заливает ему лицо. Попытался пошевелить правой рукой, но от невыносимой боли заскрипел зубами. Краем глаза увидел, как сержант Дорошевич стреляет в голову бандиту. Тот рухнул прямо на Марека, заливая его своей поганой кровью… Дальше старший рядовой милиции Шафраньский не помнил ничего, кроме одуряющей слабости. *** Он очнулся в больничной палате. Перед глазами всё плыло. Боли в плече не было, попытался пошевелить правой рукой — услышал крик: — Не дёргайся! Тебе врач не велел дёргаться! Мужик довольно испитого вида на соседней койке повернулся к Мареку и спросил уже тише: — Медсестру позвать? — Не знаю, — Мареку страшно хотелось пить, есть и ещё много чего. Попробовал присесть. Голова кружилась, в мутных очертаниях вокруг угадывались кровати, окно, за которым темень, тумбочка со стоящей на ней бутылкой воды и запиской. Жаждущий потянулся к воде здоровой рукой. С трудом добрался нерабочей левой до живительного эликсира, универсального растворителя… («Мало того, что я в бреду, так этот бред ещё и из курса химии?!») Осушив бутылку, попытался подняться. Простреленное плечо на секунду заныло. Нет, нормально. Нетвёрдым шагом добрался до уборной и обратно. При ярком свете ламп осмотрел забинтованное плечо. Жить будет, конечно, но восстановится ли рука? А если нет? Какой же он милиционер и работник тогда? Мареку хотелось рыдать. Теперь, наверное, он хорошо понимает брата, переживавшего когда-то, что станет бесполезным грузом для семьи… Хотя сейчас, кажется, медицина достигла больших успехов в реабилитации… Голова опять закружилась, и Марек прислонился лбом к холодной стене. Бесполезно: голова тоже забинтована. — Вы почему ходите по коридорам? — сердито зашептала дежурная медсестра. — Вернитесь в палату! Только пришли в себя ведь! Она проводила Марека до кровати, помогла устроиться и велела заснуть. Он охотно выполнил это распоряжение. …На следующий день доктор обрисовал ему перспективы. Два сквозных ранения, одно касательное — могло быть гораздо, гораздо хуже, а руку можно «разработать», по всей вероятности, переживать не о чем. Однако ещё несколько времени придётся полежать в больнице, поскольку раны могут воспалиться, а это очень, очень опасно… Марек внимательно выслушал врача, дал себя осмотреть и сменить повязку. Его занимала мысль: может, спросить у доктора, куда лучше стрелять, чтобы убить наверняка? Но задавать такие вопросы при свидетелях передумал. Сил было мало. После обхода Марек растянулся на кровати вновь. Бросил взгляд на тумбочку… Записка! Здоровая рука молниеносно схватила её. При тусклом свете серо-белого декабрьского утра Марек внимательно вчитывался в текст: «Милый Маречек, мы всё знаем. К нам приходили из милиции и всё рассказали. Ты сражался, как лев. Как только ты придёшь в сознание (мама каждое утро звонит в больницу), кто-нибудь заглянет к тебе. Нет сил видеть тебя раненым, беспомощным… Выздоравливай скорее.

Твой брат и отныне — товарищ по оружию Мирослав 17.XII.1952

P. S. Анеля тоже обрывает телефон больницы, только после обеда. Она приходит к нам почти каждый вечер. Кася заставляет её проверять, хорошо ли читает и решает примеры Мариан, а потом проверяет обоих.» Марек счастливо улыбнулся. Мирек, несмотря на собственные трудности, добрался сюда, на второй этаж, принёс ему записку и воды… Может, в тумбочке найдётся что-то ещё? Раненый подвинулся (плечо противно садануло), открыл тумбочку и пошарил в ней. Ага, книжка. Ещё не дочитанный им томик Ожешко. Хоть будет чем заняться. Живое воображение услужливо рисовало перед Мареком картины всего, о чём он читал. Изредка это были красивые и весёлые сценки, может быть, даже лирические, но чаще старинная жизнь польского народа представала перед ним тяжёлыми, мрачными кадрами. Все четыре всадника Апокалипсиса будто попасли своих коней на этой земле… и не только на этой. На западе, в далёких Франции и Англии, и на востоке — в России, когда она ещё не была Советской, было всё то же самое. А кое-где трудящиеся массы до сих пор голодают и болеют. Марек закрыл книгу: она начала растравлять ему душу. Он почему-то представил Анельку умирающей от голода крепостной и тут же злобно отогнал эту мысль. Нет уж! Теперь, при народной власти, такого не будет никогда, а лично он сделает всё возможное, чтобы его любимая никогда не знала недостатка ни в чём. Из коридора послышались голоса: — Пустите, пожалуйста! — Одумайтесь, ради бога! Человек только этой ночью в сознание пришёл! Вы его уморите! — Неправда, пани, не уморим. Обещаем, на него наш визит подействует благотворно. — Так, тогда послушайте меня. Люди здесь не с насморком лежат, будьте готовы увидеть довольно тяжёлые травмы… Может, вам, панна, лучше в другой раз? — Нет, ни за что. Я не испугаюсь. Дверь распахнулась. Мужик с испитым лицом с любопытством вытянул шею. Сердце, радостно бившееся уже от услышанного, затрепетало: в палату вошли Мирек и Анелька. — Здравствуй, боец. Как ты себя чувствуешь? — спросил брат, осторожно присаживаясь на койку. Анелька тем временем растерянно осматривала Марека. У неё задрожали губы. — Ничего. Могло быть гораздо хуже, — повторил больной слова доктора. — Только сил нет ни черта, кровопотеря была… — на глазах любимой появились слезинки, — приличная. Но жить буду. Мирек кивнул: — Конечно, будешь… Но всё-таки смерть прошла совсем рядом… Ты теперь тоже это пережил. Анелька грохнулась на колени, уткнулась в грудь Мареку и разрыдалась: — Пан Миречек, что же вы такое говорите?! Нет, нет!.. Пришлось погладить её склонённую голову и показать брату кулак здоровой рукой: нашёл место и время философствовать! Мирек ласково улыбнулся: — Она не давала мне покоя — мол, возьмите меня с собой, а то вдруг меня не пустят, я чужая… Ну как я мог отказать? — Мы принесли тебе гостинцев, — подняла голову Анелька, — Кася сказала, что на больничной еде ты долго не протянешь. И ещё газеты — вдруг тебе будет скучно. Она легко водрузила на тумбочку большую корзину, которую сама и принесла. Чего в корзине только не было: и банка с солёными огурцами, и пончики, и кусок билгорайского пирога, и целая стопка газет… Разложив всё в тумбочку, Анеля чуть не упала: здоровой рукой Марек пытался обхватить её за талию и усадить рядом с собой. Мирек тихонько посмеивался. — Дело молодое, — изрёк сосед по палате и, сделав вид, что его всё происходящее абсолютно не интересует, уткнулся в какой-то журнал. — Вот же бесстыдник, — проворчала Анелька, гладя любимого по голове. По голодному до ласки телу пробежали мурашки. Если бы она могла вечно сидеть около него вот так… — В общем, поправляйся, — сказал ему Мирек перед уходом. — Я рад, что у тебя не всё так печально, как мы поначалу думали. Мы все за тебя молились, даже я поддался этой слабости, — улыбнулся, хлопнул нахмурившегося брата по здоровому плечу. — Счастливо! — Поправляйся, Маречек, — ореховые глаза избегали смотреть на правое плечо, вишнёвые губы слегка дрогнули. — Поправляйся… Я только об одном мечтаю — что ты скорее вылечишься, и мы… — она смущённо отвела взгляд. — Ну сколько можно, товарищи! — возмущённая медсестра показалась в дверях палаты. — Уходим, уходим, — ответил Мирек, с помощью Анельки поднявшийся с койки. — Передай всем привет, — сказал им в спину Марек. На душе было приятно, но голова чудовищно разболелась — видимо, от переутомления. Что ж, за каждое удовольствие или право ты платишь свою цену… И за право охранять Республику, нести её на своих плечах цена оказалась довольно велика. Но он молод и силён. Он всё вынесет.