За мир и счастье мы готовы...

Бася склонилась над Быстшицей. В этот поздне-вечерний час прохожих уже почти не осталось, а те, кто всё же держал путь через Первый мост инженера Лютославского, едва ли замечали её, стоящую в полумраке, куда свет уличных фонарей не очень-то дотягивался. Очевидно, диспозиция была выбрана так, чтобы как можно качественнее утопиться. Схлынули бы только последние прохожие… Ибо Бася хотела умереть. Перед ней проносились, будто кадры в кино, сценки из её жизни вплоть до сегодняшнего дня. Вот она учится в школе. Вот — болтает с Ициком, сидя на крыльце их дома. Вот она суёт в печку какие-то списки, переданные ей Юзеком. А вот они уже целуются на прощание… Бася вздрогнула. Мысль о том, что было дальше, лучше отогнать прочь. Если повезёт, она встретит их там — в мире ином. После войны был Дашевский. Приятный мужчина, интересный, но, во-первых, ему уж очень не нравилась Басина тяга к крепким напиткам, а во-вторых, он никак не мог забыть свою покойную невесту. В итоге они расстались после нескольких встреч — достаточно невинных, впрочем, ничего, кроме объятий, он себе так и не позволил. На прощание Владек подарил ей «Красную Москву», привезённую из некой «командировки». Что за командировки у него такие, Бася даже спрашивать не смела. Пусть это будут его дела. Потом — ещё год «замороженной жизни». Мамины уговоры закончить среднюю школу. Но Бася так уставала на работе, что ей больше ничего не хотелось. Придя домой, она обычно сидела в своей комнате у окна, глядя на прохожих, или в гостиной — грелась душой об Мирека, когда он читал книжки сыну или слушал радио. Тогда, наверное, в её грешную голову и пришла эта мысль — что жизнь продолжается, нечего себя хоронить, она ещё довольно молода и очень красива. Тайком от домочадцев она иногда заходила в магазин возле завода, покупала там водку (приговаривая, что для брата) и, спрятав её в заветную тумбочку, пила, когда они уходили из дома. Не слишком много, рюмки по три, но так становилось гораздо легче. Подвыпив, Бася радовалась жизни, зелёным листочкам или белому снегу, с утроенной энергией подшучивала над Мареком, охотнее выполняла работу по дому. Но всё это, конечно, было сущей ерундой по сравнению с тем, что Бася натворила в Ленинграде. Вечерние сумерки, холодная Быстшица… Когда-то юная тётка её отца тоже покончила с собой таким способом. Кто знает, какой позор она унесла с собой? Басю передёрнуло. Рука потянулась к опустевшему животу. Красавец-лейтенант оказался метким стрелком и сделал ей ребёнка с первого же раза. Правда, она, глупышка, поняла это очень нескоро. Лишь на проводах Марека в армию её вдруг пронзило иголкой страшное подозрение, и пока все остальные пили, ели и общались, Бася судорожно считала дни и месяцы. Нет, ошибки быть не могло: она либо чем-то больна, либо беременна. Проплакав три дня и приняв самую горячую ванну, какую только могла выдержать (безрезультатно!), юная развратница пошла сдаваться на милость матери. Пани Агата была потрясена до глубины души. Её дочь, её Басенька, натворила… когда только успела?! Поскольку насчёт отца ребёнка несчастная грешница решила молчать, как партизан, мать сообразила прикинуть сроки не сразу, а прикинув — набросилась на Мирека: «Ты же обещал мне следить за ними!» «Мама, я не мог и подумать такого! — оправдывался Мирек, оторвавшись от какого-то мудрёного чертежа. — Бася всегда была такой спокойной, серьёзной! И потом, я всё равно не мог бы за ней бегать…» «Ну допустим, а куда смотрела эта бестолочь Марек?!» «В книгу, мама. Когда Марек видит кириллический шрифт, его можно отогнать от шкафа разве что пулемётной очередью.» Мать горько и зло плакала, сидя вполоборота за столом и заглядывая в глаза отцовскому портрету: «Прости, милый Тадек, я думала… я достойно воспитаю наших детей, а получилось вот так! Прости меня, родной! Что же мне с этой вавилонской блудницей делать?!» Будь отец жив, Бася кинулась бы к нему за прощением и за деньгами на поход к знахарке. Мать не захотела ничего подобного даже слышать, более того — отобрала у беспутной дочери все деньги и перерыла её тумбочку. Нашла початую бутылку… Разгневалась так, что даже плакать не могла. Такой холодной, суровой, обжигающей нотации никто из молодого поколения Кукизов-Шафраньских не слышал никогда. Были упомянуты и покойный дед, и вполне живые соучастники преступления. Бася сидела напротив, вжав голову в плечи, и пыталась думать, но в ушах звенело — то ли от материнских слов, то ли от перепадов давления… Не выдержав, со слезами бросилась к маме, умоляя о прощении. Она, Бася, редкостная дурочка, она это признаёт. Но, может быть, хотя бы заботой о ребёнке можно искупить свои грехи? И пани Агата, взяв время на раздумья, согласилась. Тем более, семью Мирека поставили в льготную очередь на жильё как семью ветерана. Места хватит. Ну а слухи… Их и так не слишком любят соседи, кроме разве что пани Зарембины и Войцека. И Бася отдалась новой роли. Чувствовала она себя неплохо, внешне пока было незаметно, разве что грудь слегка выросла — но это легко было списать на изменения в рационе. Они теперь могли себе позволить чаще есть мясо и рыбу, а Кася бесконечно пичкала золовку поздними фруктами из отцовского сада. Фруктов Басе не особенно хотелось, зато очень любопытно было, какими процессами кончится её многострадальная беременность, и порой Кася, уведя её в комнаты (подальше от мужских и детских ушей), рассказывала в подробностях, что ждёт впереди женщину в положении. Бася бледнела со страху, но решимости не теряла; презирая себя за изначальное малодушие, она утвердилась в желании вырастить дитя прекрасного пана лейтенанта. И старательно ела яблоки, вычитав в какой-то газете, что они полезны будущим детям. Несмотря на все уговоры и просьбы сестры, Мирек всё же написал в армию (далеко на север, в Белостокское воеводство) младшему брату о её беременности. «Марек имеет право знать, что делается дома. И потом, это ему по ночам не спать, если ребёнок будет шуметь…» Ответом сначала было долгое молчание, затем Марек послал Басе короткое письмо: «Спасибо, дорогая сестра, что испортила репутацию и себе, и всем нам. Я по тебе скучаю, но разочарованию нет предела. Не пасти же нам тебя, как корову! Могла бы, кстати, и покрасивее мужика найти. Ладно, будь умницей и не твори ерунды. Тебе нельзя волноваться — вот и не слушай меня.

Люблю, скучаю. 10.XII.1949 Марек Шафраньский.»

Бася рыдала полдня, злилась на Марека, но в чём-то он был прав — для милиционера безупречная биография была принципиальным вопросом. Кроме того, её очень смущало, что он, оказывается, подозревал об их с Алексеем связи… Как Марек смеет что-то о нём говорить! Что он может понимать в мужской красоте! И перед Басей вставала следующая дилемма — писать или не писать о ребёнке его отцу? А если писать, то как дать понять, что у неё, Баси, нет никаких к нему претензий? И, главное, на каком языке? Маму привлекать не хотелось. За несколько самых больших и вкусных яблок Войцек согласился помочь ей с написанием весточки в Ленинград. Он ещё не учил русский в школе, но Марек из спортивного интереса («хочешь научиться чему-то сам — начни учить других») дал ему некоторое представление об этом языке. Однако на с трудом составленное письмо адресанты не получили никакого ответа. Наверное, пани Коновалова заглянула в почтовый ящик раньше мужа, а может, оно увязло в сетях цензуры… Бася уже даже не плакала. Ей было не до того. На Басю ополчилась вся Калиновщизна. Набожные тётушки-соседки, коллеги-рабочие, продавщицы — казалось, каждый только и ждёт своего часа, чтобы посмотреть с осуждением или ляпнуть какую-нибудь гадость. Не то чтобы в их жизни такого никогда-никогда не было, но они — это они, а она — сестра милиционера и ветерана войны, ей полагается вести себя исключительно порядочно. Даже пани Зарембина, давняя подруга матери, горько вздыхала: «Не ценят нынче девушки свою честь! Коммунизм несёт один разврат!» «Господь с вами, пани, коммунизм тут ни при чём… а вот война и потери…» — Мирек, как всегда, лучше других понимал сестрёнку. «Мы все пережили войну и понесли потери! Только ни ты, ни я, ни Войцик, ни Кася не развратничаем!» «Ваша правда, пани Мария, однако что же теперь говорить? Жизнь — не киноплёнка в руках монтажёра, лишний кадрик не вырезать…» …А потом случилось это. Бася, как всегда, возвращалась с работы. Дороги были покрыты мерзкой наледью, как будто мало было снега. Идущий на ночную смену сосед отпустил скабрёзную шутку. Ей бы проглотить, но чаша терпения давно переполнилась… Она обозвала его в ответ собачьей кровью да прибавила ещё кое-что про супругу, толстую недалёкую тётку. Сосед за это как следует дал Басе пудовым кулаком в лицо, и бедняжка не удержалась на ногах, упала прямо на проезжую часть. И подняться ей было уже не суждено: отчаянно сигналящая машина уже наехала, видимо, водитель слишком поздно заметил Басю и не мог остановиться. Наконец, автомобиль, протащив несчастное тельце по инерции несколько метров, встал, и насмерть перепуганный шофёр выскочил наружу. Начала собираться толпа. «Вызывайте милицию!» «К чёрту милицию! Там девка под машину попала! Звоните в «Скорую!» «Ах ты, Господи, неужели насмерть?» «Мораль: смотрите под ноги, дети! Скользко!» «Сама допрыгалась, нечего было зубоскалить!» Басе относительно повезло: кроме сломанного носа, ей диагностировали перелом ребра и левой руки, множественные ушибы, а также закрытую черепно-мозговую травму. Но её плод, её дитя любви не пережило аварии. Все её страдания, терпение и слёзы на подушке оказались напрасными… И Бася сломалась. Мир умер для неё. Она часами смотрела в пространство, ничего толком не видя вокруг себя. Выписавшись из больницы, она вернулась домой сама не своя, а гадкая липа всё размахивала ветвями на мартовском ветру… Нельзя сказать, что ей не старались помочь. Но ни бережное сочувствие четы Кукизов, ни картина, нарисованная матерью, ни неожиданно ласковое, хотя такое же короткое письмо Марека — ничто не радовало Басю. Перед ней с новой силой встали призраки Ицика и Юзека, сурово оглядывающие опустевшее тело, так легко кинувшееся в погоню за мимолётными радостями. Даже тайком принесённая Касей самогонка не помогла. А вид маленького Марианека неизменно вгонял её в ещё большую тоску. …И вот она здесь. Наконец, не осталось прохожих, а горячие слёзы уж выплаканы в Быстшицу. Пора! Однако… кажется Басе, или на неё кто-то смотрит? Оглянулась по сторонам. О нет! Метрах в десяти от неё в свете фонаря стоят два дружинника Добровольного резерва. Теперь топиться несподручно: они ведь полезут её спасать. Басю охватила злая досада. Лучше бы эта проклятая машина переехала её насмерть! — Добрый вечер, товарищ. Что это вы тут делаете? Любуетесь Быстшицей? — они незаметно оказались совсем рядом, и усатый мужик постарше, и юноша — совсем ещё молодой, судя по виду, студент. Бася промолчала. Уставилась в реку. Момент упущен. — Красивая Быстшица сегодня, — мягко произнёс юный дружинник. — Да, — она не могла ничего больше выдавить из себя. — В такой час молодой женщине опасно гулять одной, — заметил тот, что постарше. — Вы где живёте? Мы проводим вас. Бася повернулась к ним. Собиралась было сказать «не стоит, товарищи», но что-то в глазах молодого дружинника будто оттолкнуло её от реки. Она вдруг представила, как он вынимает её труп из Быстшицы… не надо, нет, не так! Да и подозрения их, похоже, укрепились: добровольцы встали по обе стороны от неё. Пришлось кивнуть, назвать свой адрес. Пани Агата страшно удивилась, когда дочь привели домой члены Добровольного резерва Гражданской милиции. Однако ещё больше её поразил рассказ о том, при каких обстоятельствах они нашли Басю. Её милая, грешная, но родная и любимая девочка могла умереть! Как тяжко было скрыть слёзы от взглядов добровольцев! А сама Бася, как уставший после битвы вояка, ела картошку и решала про себя жить. В очередной раз. Она попытается. *** …Всё-всё рассказала она Станеку за стаканом самогонки, пока домочадцы работали: за ударный труд и участие в мероприятиях Союза польской молодёжи Басе выделили отгул. Облокотившись на стол и подперев щеку одной рукой, он внимательно слушал, не перебивая и не задавая никаких вопросов. Яркое июньское солнышко жарило оконные стёкла, и в кухне было несколько душно, несмотря на распахнутые форточки. Залётная муха покушалась на хлеб, и пришлось хлопнуть её как следует грязным полотенцем. Окончив рассказ, Бася ждала приговора. Она уже успела привязаться к этому симпатичному крепкому юноше с густыми чёрными волосами и зелёно-карими глазами, но, памятуя о недавних событиях, никакого сближения себе не позволяла, да и он будто не стремился. Только исправно провожал её с работы и заботливо таскал тяжёлые покупки. Подружки с работы бесились от зависти. Станек молчал несколько минут. Под потолком противно жужжала ещё одна муха. Наконец, он вымолвил: — Мне нравится твоя честность. Думаю, мало кто мог бы рассказать такое без прикрас, не обеляя себя. Басе резко захотелось плакать. Она опустила голову, прикрыла пылающее лицо руками… и почувствовала, как сильная рука Станека обнимает её за плечи. — Не плачь, прошу тебя. Ты и так настрадалась. Почему-то ей ужасно захотелось прижаться к его могучей груди и пригреться там, будто маленькому котёнку… Лицо запылало ещё жарче. Неужели она так быстро влюбилась? Ну что она за человек-то такой?! Нет, быть того не может. Просто он — хороший друг, надёжный человек. То, что он при этом ещё и красив, и статен, её не волнует. Не должно. Станек держал Басю в своих объятиях, пока она не успокоилась. Затем помог ей разделать курицу к ужину и ушёл по своим делам. Бася же, выдохшись, задремала у себя в комнате. Ей привиделось, что на краю её кровати сидит Юзек, но заметно повзрослевший — таким он был бы, если бы дожил до двадцати двух лет, как Бася. Она поначалу испугалась, но он заговорил: — Не бойся, дорогая. Всё хорошо. — Ты не сердишься на меня? — спросила девушка с замиранием сердца. — Нет, — Юзек слегка улыбнулся. — Всё забыл, всё простил. Мёртвому трудно хранить обиды. Почему-то это не испугало её, а только разожгло любопытство. — А… — И Ицик тоже, — добавил он. — Он шлёт тебе свой привет и благословение. Как и я. Покойник вдруг наклонился над Басей и поцеловал её в волосы. Она боялась шевельнуться… до неё вдруг стало доходить, что это не явь. — Бася! Бася! — Мирек легонько потрепал её по щеке. — Ты чего заснула? Тебя сморила жара? — Да, — она вдруг почувствовала себя обновлённой, очищенной, как после исповеди. — Дай я тебя обниму, Мирек. Мне приснился хороший сон.