За мир и счастье мы готовы...

      Пани Агата пять лет вынашивала коварный план, заключавшийся во вторжении семейства Шафраньских на территорию города-героя Ленинграда. Однако этому плану не суждено было сбыться быстро: как родная Польша, так и далёкая, но такая близкая теперь Советская Россия лежала в руинах, нужно было думать о хлебе насущном и о пище духовной. Мирек не смог из-за войны получить образование и, несмотря на то, что в отряде его и так считали чуть ли не гением, при первой возможности восстановился в университете и получил диплом с отличием. Брат и сестра его, однако, такой бешеной тяги к систематическому образованию не разделяли: несмотря на все уговоры матери, Марек твёрдо заявил, что с него хватит и унтер-офицерской школы, а Бася вообще была равнодушна ко всему на свете. Но к идее пани Агаты съездить в Советский Союз отнеслась с вялым интересом. Отказалась только Кася: — Меня там не ждут… Да и потом, кто же будет смотреть за Марианеком, как не я? Поезжайте сами… Мирек пытался возражать: — Можно подумать, нас кто-то там ждёт, кроме моего покойного отца… — Ждёт, ждёт. Маму ждёт город её детства, Марека — русские книжки… — улыбнулась она, — а тебя — весь советский народ. Ведь ты и его защищал. Мирек не без труда выхлопотал визы не только для себя с матерью, но и для брата с сестрой. Мареку пришлось долго уговаривать начальство дать отпуск: он весь проработал всего ничего. Но, в конце концов, все формальности кое-как были улажены. Со страшным волнением они прибыли на вокзал, чтобы сесть на киевский поезд. Кася расцеловала их на прощание: — Передайте от меня привет Советской Литве… Отец с матерью родом оттуда. — Далековато передавать-то, — Марек не сводил глаз с карты, — в другой раз. — Скорее, товарищи, — поторопил проводник, крепкий парень с рыжими усами, — через пять минут отходим! Мирек замешкался. Шустро двигаться по улице он привык, но забраться в вагон было непростой задачей. Марек хотел вмешаться, но рыжий внезапно подхватил Мирослава вместе с чемоданом и затащил в вагон в мгновение ока: — Так трiшечкi швидше… Тримайтеся, товаришу! Следом заскочили и остальные. Всеми овладело радостное возбуждение, хотя время было уж вечернее. Бася оживилась, глазела на снующих по вагону пассажиров, в основном — мужчин-военных и женщин в дорожных платьях. Марек достал из чемодана пахнущий типографской краской учебник русского и читал, изредка что-то шепча, пока не погасили свет. Мирек просто смотрел в окно, силясь разглядеть хоть что-то в надвигающейся тьме. По Юго-Восточной Польше в своё время он прошёл немало. Пани Агату колотило от радости: она увидит Город трёх революций! Город её российского детства… Надо не забыть телеграфировать из Киева Коновалову, как он просил, чтобы пришёл или выслал машину. Он теперь даже не старший сержант, а кто-то повыше… подпоручик, что ли? Или как они там сейчас в СССР называются? Несколько задержались в ночи на границе. Проверка документов прошла благополучно: советские пограничники посмотрели на визы, паспорта и билеты, окинули уважительными взглядами серьёзное лицо и согбенную фигуру Мирека, отдали ему честь и отправились дальше. Он едва успел чуть приподняться и, опершись на столик, отсалютовать в ответ. Проверка багажа показала, что Марек тайком положил в чемодан брата его серебряный крест Virtuti militari. Тот рассердился: — Это ещё зачем, какого чёрта? Это боевая награда, нельзя её таскать где попало! — Вот именно. Ты же в СССР едешь! Носи, пусть видят, что и наши парни — не промах, — оправдывался Марек с верхней полки. — Слезет — уши надеру, — пробурчал Мирек и захлопнул осмотренный чемодан. …Киев встретил путешественников нестерпимым зноем. Пани Агата была так переполнена чувствами — и радостными, и грустными, — что не сразу заметила практически позеленевшее лицо Мирека. Он не поспевал за ними, одуревшими от новых впечатлений, певучего украинского говора и гудков паровоза. К тому же Мирек сам тащил свой чемодан, опасаясь, что кто-нибудь из благих намерений опять закинет туда что-то не то. — Мама, — прерывающимся голосом попросил он, не выдержав, — подожди, я посижу, передохну… идти тяжело… — и грохнулся на скамью, где уже сидел пожилой мужчина в круглых очках, сосредоточенно читающий газету «Радянське мистецтво». Он сочувственно посмотрел на Мирека. — Что с вами, молодой человек? Разумеется, вопроса Мирек толком не понял. Посмотрел на мать. Пани Агата ответила: — Моему сыну зостало… плохо. — Она резко повернулась к пожилому, пытаясь сообразить, как задать вопрос по-русски. — Скажите… пожалуйста, где… пункт обмена валют? — О, там, наверное, очередь! — воскликнул мужчина, вскочив со скамьи. Под мужчиной обнаружился чемодан, очевидно, защищаемый так от кражи. — Я сейчас лучше сам вам куплю воды. — Не варто… э-э, не стоит… — где пани Агата слышала этот голос? И вся наружность этого интеллигента кого-то ей напоминает… — Стоит, стоит! Погодите минуточку! — и мужчина, выронив газету и начисто забыв про чемодан, рванул неожиданно быстрым шагом к павильону «Соки — воды». Мирек вздохнул: — Опять я доставляю всем неудобства… — Нет, неправда, — пани Агата нежно погладила сына по голове, как маленького. — А где твои брат с сестрой? — Как бы Марек никуда не встрял, — забеспокоился Мирослав. — Он это умеет. — Я купил воду! — раздался победный клич мужчины в очках. Он сунул бутылку «Боржоми» прямо в руки Миреку. — Спасибо, — тот поднял глаза на интеллигента. Кажется, украинцы должны хоть капельку понимать по-польски? Но тот ничего не понял. Пришлось вмешаться пани Агате: — Спасибо вам, товарищ… — внезапная мысль обожгла её светлым пламенем воспоминания. — Простите… ваше… ваша фамилия не Зинкевич? Глаза мужчины стали больше линз в его очках. — Откуда вы знаете?! — Петербург, меблированные комнаты, Квятковский… — пани Агате хотелось подкрепить свою догадку. — Э-э… Господи, не может быть! — Зинкевич оглядывал её с ошарашенным видом. — Вы — Агата?! — Да, — она вдруг вздрогнула, сама поражённая таким совпадением. — Быть того не может! — Зинкевич схватил её за руку. — Вы… так выросли! Пани Агата невольно рассмеялась. — Ах, что я несу! Боже, это невероятно! — он вдруг бросился обнимать её. — Агатка Квятковская, которую я когда-то забирал из гимназии! Да вы… вы откуда? Из другой жизни? Мирек с крайним подозрением смотрел на странного незнакомца, обнимающего мать. Пани Агата поймала этот взгляд, приобняла Зинкевича в ответ: — Александр, Александр, что вы… Люди же смотрят… — Ах, я так рад… А вы рады? — Я… («Как это по-русски?!») Я поражена! И рада, — спешно добавила она, оглядывая Зинкевича. — Ой, как славно! А молодой человек — это ваш… твой… — Мой сын, — у Агаты даже щёки зарделись от волнения. — Позвольте ми представить вас… Мирослав, ветеран Народнего войска Польскего… Мирек, — добавила она уже на родном языке, — это Александр Зинкевич, старый знакомый твоего дедушки. Друг нашей семьи. — Очень рад знакомству, — немного расслабился Мирек, пожимая протянутую Зинкевичем руку. Марек и Бася подошли совершенно незаметно. Брат крепко держал сестру за локоть. — Билеты на ленинградский вечерний почти разобрали. Мы взяли последние, — Бася торжествующе помахала билетами. — Ой, мама, а кто это? Да отпусти ты меня, чудовище! Пани Агата представила друг другу младших детей и Зинкевича. Тот умилился: — Какие все красивые, хорошие… — Ну что вы, — счастливую мать переполняла гордость, но, казалось, это так нескромно. — Обычная семья… — Агата, милая, говори мне «ты»… Мы ведь с тобою почти сравнялись возрастом… — Зинкевич вновь бросил взгляд на наручные часы. — Пойдём, предадимся воспоминаниям… В буфет, я знаю, молодые люди проголодались. Однако на сей раз пани Агата была непреклонна. — Нет, сначала мы разменяем деньги. После можно и в буфет. Зинкевич согласился. Оставив молодёжь караулить чемоданы, они пошли менять злотые на рубли. Мирек, выпивший почти всю воду, сосредоточенно думал о чём-то, приподняв глаза в бескрайнее голубое небо летнего Киева. Затем спросил у Марека: — Тебе не кажется странным этот человек? — Кажется. Он впервые нас видит — и оставляет нам свой чемодан с вещами. — Господи, Марек, перестань… Может, он — мамина первая любовь? Он так обрадовался ей… — Да ну, вряд ли, — вставила Бася. — Мама же рассказывала, что первой любовью был пан Мариан. Который где-то тут и похоронен, — вздрогнула она. Мирек охнул. — Бася, ты сама бестактность, — Марек фыркнул и присел рядом с братом, затем вскочил и вытащил из-под себя газету. — Это ещё что? По-русски так не пишут. — Это украинский. Мы же в Киеве. Ты все мозги себе прокурил, — безжалостно уколола девушка. Но Марек уже не слышал её. Он с любопытством листал «Радянське мистецтво», силясь прочесть заголовки статей. Получалось через раз. Через полчаса вся компания сидела в привокзальном буфете. Зинкевич сперва заставил Агату рассказать «свою жизнь», затем вывалил на спутников адское количество фактов своей биографии. Из его рассказа Агата поняла только, что Александр стал профессором Станиславовского пединститута, жил с каким-то приятелем и бросил пить. Ещё, кажется, он всерьёз увлекается украинской культурой и пишет книгу… Голова пошла кругом. Воспринять столько информации на русском сразу было тяжело. — Агатушка, милая, жизнь продолжается, — говорил он ей медленно, чтобы проще понималось. — Я могу сказать наверняка, что я нашёл себя… Глупо звучит, но, если бы не эта встреча, в моей жизни что-то осталось бы навеки незавершённым… Марек шёпотом переводил брату и сестре слова «пана профессора». Мирек молча жевал и пытался слушать братишку, а Бася незаметно посматривала на прочих посетителей буфета. — Ничуть не глупо, Александр… — пани Агата задумывалась об этом неоднократно. Сколько людей исчезали надолго или навсегда из её жизни? Случайность это — или судьба? — Я с удовольствием поехал бы с вами, проводил вас по Петербургу… ой, по Ленинграду, но, к сожалению, в пять часов я уезжаю в Станислав… — Понимаю. Напишите мне. — Пани Агата продиктовала свой адрес. — И вы мне. Если что, жду в Станиславе. Там, кстати, некоторые помнят польский… не дадут вам пропасть, — улыбался добрыми глазами пан Зинкевич. — Простите, профессор, — Марек обратил внимание на часы, — однако вы так в Станислав опоздаете. Время… — Ах, боже! Я побежал! — На прощание Зинкевич ещё раз обнял Агату, пожал руки её детям и, торопливо схватив чемодан, бросился на выход. — Прощайте! — Ваша газета! — крикнул ему в спину Марек. — Оставь себе! — донеслось из-за двери. *** Хитрец Марек, разумеется, уверял, что это не специально, но именно ему достался билет в другом конце вагона. Он разместился с комфортом на верхней полке и вновь уткнулся в газету. Впрочем, нижних полок им не досталось вовсе, и пани Агате пришлось просить пассажиров поменяться местами с Миреком, вновь огорчённым своей беспомощностью. Окинув Мирослава внимательным взором тёмных глаз, один пассажир согласился поменяться, попросив только разрешения посидеть за столиком и выпить чаю. Это был довольно высокий худой брюнет с длинным лицом в новой чистой рубашке и со значком на груди. Мирек вспомнил о своей боевой награде: может быть, зря он не надевает орден? В конце концов, если так считает Республика — он его заслужил… Узнав, что семья Кукизов-Шафраньских из ПНР, незнакомец улыбнулся ему: — Это хорошо… я по-польски понимаю немного. Я сам имею некоторое отношение к Польше… — Какое же? — к удивлению Мирека, быстро и нервно спросила мать. — В Освенциме провёл три года, — с горьким вздохом ответил попутчик. Мирек вздрогнул. — Бежал, правда, потом с одним евреем. — Расскажите, — робко попросила Бася, вытянув шею. — Разве такое расскажешь… — пассажир мрачно посмотрел в тёмное окно. — Скольких ребят я отвёз из барака в крематорий… Миреку ужасно захотелось плакать. Как в детстве, когда его впервые жестоко оскорбили в школе. Но вместе с обидой постепенно захлёстывала волна гнева. Он сжал кулак, с болью посмотрел на бывшего узника. Тот ответил таким же мрачным и серьёзным взглядом. — А ты, братишка, верно, партизан? — по-польски попутчик говорил неплохо, но с сильным акцентом. — Я… я больше солдат, чем партизан, — выдохнул Мирек. — Мы вместе с Советской армией воевали. — О, как хорошо, — возбуждённо произнёс бывший узник. — А меня спасли ваши… бежал я с этим Розенштоком, но далеко не мог убежать, поскольку на ногах еле стоял. Он меня оставил. Несколько часов я и по кустам лазил, и через ручьи брёл… наконец, упал совсем на краю какого-то поля. Очнулся — несут меня два хлопца, как труп, за руки и за ноги. А я ещё болен был, как раскашляюсь… они с перепугу и выронили меня, потом, правда, опять подобрали, велели трупом прикинуться снова — чтобы им за меня не попало. Заперли в старом курятнике у одного крестьянина. Там я и прожил полгода, пока наши не пришли. Кормили меня, лечили даже, — тепло улыбался он, — а одна девочка всё хотела туфли лакированные. Вот из Ленинграда бы прислать! Там небось их проще купить, чем в польском колхозе… Мирек потихоньку вытирал слёзы рукавом. Мать и сестра плакали откровеннее: они женщины, им можно. Люди с соседних мест тоже притихли, пытаясь разобрать рассказ бывшего узника. Дожевав баранку, тот продолжил: — После войны я попал в Минск. Поставили меня следить за немецкими пленными… Как я их не переубивал — не знаю. Но очень хотелось, правда. Одному только сапогом по роже дал — за «руссиш швайне». И то — выговор. — Запив рассказ чаем, попутчик продолжил: — Потом доктор сказал, что я в Минске сдохну, и меня отправили лечиться в санаторий под Киевом. Надолго. И можешь себе представить, братишка, однажды в газете читаю, что ищет меня моя ленинградская сестра… Я так на телеграф никогда в жизни не бегал, чуть под машину не попал. Вот поэтому я и тут… Пани Агата, утерев слёзы, спросила: — Только сестра осталась? Остальные… блокада? — Да, — потух взор попутчика. — Ленка и похоронку получила, и сын умер… Маленький был совсем, два года. Я один у неё остался. И то, правду сказать, не родной я брат. Детдомовские мы оба. — Помолчал немного. — Взял нас к себе один хороший человек с женой. Я уже большой был, лет семь. Миреку было остро жаль ленинградца и его сестру. Столько пережить, вынести… Бедный, добрый, прекрасный советский народ, ну за что тебе это? И всем нам? Как же поперёк горла стояли мы гитлеровцам… Он с болью и лаской смотрел на попутчика. Тот, глянув на секундочку Миреку в глаза, заметил: — Не горюй, братишка. Ешь баранки. Еду на родину, попрошусь на Кировский завод опять. Как отец мой. Васильем его звали, как и меня. — Мирослав, — боец протянул руку рабочему. Кировец энергично пожал руку: — Чаю хочешь, Мирослав? Давай принесу тебе. Выйдя из-за стола, Василий столкнулся с Мареком, который слушал его рассказ, прижавшись к перегородкам плацкарта. Марек проводил его восхищённым взглядом, потом проскользнул за стол. — Ну и дела… Настоящий кировец! — Кого-то он мне напоминает, — задумалась Бася. — Сколько ж ему лет? — размышляла пани Агата. — Тридцать с чем-то, наверное, — задумался Мирек, — просто плохо сохранился. Военнопленный, конечно, это естественно… — Осторожно, чай горячий! — Василий поставил два стакана на столик. Марек подвинулся, и до глубокой ночи лились разговоры — разговоры между людьми, сплочёнными общей судьбой… *** Алексей Николаевич, как и обещал, встретил Шафраньских на вокзале. Долго жал руку пани Агате, затем отобрал у них чемоданы, закинул в багажник — и здравствуй, Город трёх революций! Ехали по Невскому проспекту, Садовой… Молодые люди жадно прильнули к окнам «Победы», а пани Агата осыпала Коновалова вопросами: где? Как? Куда? И… во сколько обойдётся? — Не волнуйтесь, сейчас устрою вас в гостинице. Плохо, что вы не пристали к какой-нибудь тургруппе, — качал головой Алексей, — но что-нибудь придумаем… Администраторша гостиницы «Нева» была сильно удивлена: ей ещё не приходилось видеть подобного вторжения. Обычно иностранцы приезжали организованными группами. Тем не менее, ветеранский вид Мирека, общее впечатление и 10 рублей, тайком сунутые ей в рукав Коноваловым, убедили её найти свободные номера. — Кто куда, а я — купаться, — заявил Марек и заперся в ванной. Мирек вздохнул, взял брошюру: — И как я это читать должен? А, вот что-то на французском… Пани Агата с дочерью заняла другой номер. С замиранием сердца она смотрела в окно. Коновалов в третий раз говорил: — Вот оттуда била артиллерия. Тут даже надпись была: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Сразу после блокады стёрли — сил на них смотреть у людей не было. Вы меня слышите? — Да, конечно… Простите… В детстве я жила в меблированных комнатах недалеко отсюда… — ностальгия одолела её, хотелось скорее броситься в улицу, несмотря на лёгкую физическую усталость. — Мама! Попроси пана сержанта свозить нас посмотреть «Аврору!» — крикнула из ванны Бася. — Я теперь пан старший лейтенант, — широко улыбнулся Коновалов, обнажив маленькие белые зубы. — О, вот как? — Преподаю в Военно-медицинской академии Красной Армии… военные дисциплины… Знаете, что? — лейтенант кинул какой-то странный взгляд в сторону двери, за которой умывалась Бася, — приходите ко мне в гости? Живу я в общежитии академии, это не так далеко отсюда… Пани Агату капельку смутил этот взгляд. — Благодарю за приглашение… Мы бы немного отдохнули с дороги, — вежливо отстранилась она, разглядывая Алексея. При свете бледного питерского дня он казался веселее и светлее, чем в неровном пламени свечи. Рыжеватые волосы, быстрые карие глаза, ладно сидящая форма… Из-под воротника, правда, видно шрам, но это мелочи. Коновалов вновь улыбнулся: — Ну хорошо. Давайте тогда завтра увидимся? Жена уехала с дочкой в Саратов к родне, дома немного скучно… Когда за вами зайти? — Ближе к вечеру, — спешно ответила пани Агата, чтобы он от неё отделался и не рушил нежно-ностальгический настрой. …Вечером гуляли по Невскому. Всё-всё хотелось показать детям, благо, старинные, степенные дореволюционные дома исторического центра были почти восстановлены. Посмотрели и на дом № 148 в стиле конструктивизма. Общее мнение выразил Мирек: — Не Бог весть что, но неплохо… Дошли до площади Восстания, свернули на Лиговский. Устали, похолодало… Засели в столовой. Пани Агата впервые попробовала салат «Столичный» (вкусно, хоть и жирновато), Марек внимательно обводил глазами надписи на плакатах и девушек, сидящих за соседним столиком. Мирек просто отдыхал, запрокинув голову назад: такие долгие переходы уж не для него! Наконец, собрались обратно. Темнело. — Идти можешь? — беспокоилась пани Агата за Мирека, уж очень широко шагающего по прямым ленинградским улицам. — Пока могу, — устремил он взор на метростроевскую шахту. — Что же, СССР оказался современнее, чем я думал… С учётом того, что мы о нём читали… — А что вы о нём читали? — прошипел Марек. — Наверняка просто то, что не всё идеально. Тебе же навоз советский дай, ты и его съешь, не все же такие… — подшутила Бася. — Тебя дед в детстве часто ронял, да? — братец обиделся. — Будет вам. Взрослые люди… а цапаетесь, как котята, — пани Агате казалось, что все слышат, понимают и осуждают этот разговор, хотя у суетливых ленинградцев и шумных туристов было полно своих дел. Примостились передохнуть ещё раз на трамвайной остановке — в основном ради Мирослава. Марек отошёл подальше и пристроился с сигаретой за углом: брат не выносит вида курящих. Бася закуталась в пиджак Мирека, сам он же провожал глазами ленинградский трамвай, заметку о котором читал когда-то ещё в партизанской газете. Пани Агата молча наслаждалась атмосферой… и вдруг услышала своё имя. Какая-то женщина весьма неопрятного вида и мерзкого запаха бросилась к ней: — Агата! Я знаю, что это ты! Я чувствую! У пани Шафраньской похолодели пальцы — и от вечерней прохлады, и от страха. Кто это ещё?! Женщина подошла ближе. Она стояла прямо перед пани Агатой, пошатываясь, будто пьяная. Затем схватила её за руку и грохнулась рядом на колени: — Агата! Квятковская! Я Галя, помнишь меня? — Уйдите, пожалуйста! — пани Агату переполняли стыд и страх. Бася прижалась к Миреку, тот покрепче схватил костыль… — Галя! Конева! Ты забыла? — и сумасшедшая, бывшая когда-то двоечницей-гимназисткой, жадно поцеловала схваченную руку. Пани Агату передёрнуло. — Да позовите вы милицию! — посоветовал подросток в фуражке, стоящий чуть поодаль. — Та-ак… Милиция здесь! — раздался из полутьмы голос Марека. — Что здесь происходит? Коневу как ветром сдуло. Придя в номер, пани Агата первым делом очень тщательно вымыла руки. *** Несколько лет Бася жила, как замороженная, почти не имея новых знакомств и впечатлений. Она постоянно возвращалась мыслями туда — туда, в охваченный войной Люблин. Но понемногу юная душа истомилась, истерзалась — и захотела большего. Поэтому девушка и поехала с семьёй в далёкий Ленинград. Гуляли по Эрмитажу. Бася во все глаза смотрела на расписные потолки, стены с колоннами, нарядный паркет… А картины! Какие потрясающие! Чего стоит один зал Рембрандта! Был в них некий внутренний свет, привлекающий взор и будто возвышающий душу. В музее не хотелось ни пить, ни есть, ни о чём земном думать — только прекрасные мысли и чувства… И настроение это было не только Басиным: почтительно шагали по огромным залам целые экскурсии, люди робко и восхищённо озирали убранство, присматривались к картинам и другим экспонатам. Бася немного задержалась у «Дамы в голубом», засмотрелась на воздушное платье и нежное лицо. Затем повернулась, чтобы не отстать от семьи, чуть не коснувшись ограждения. Дама-экскурсовод — строгий наряд, очки в тонкой оправе, высокая причёска — бросила неодобрительный взгляд и вдруг поменялась в лице, будто испугавшись привидения, примолкла на секунду. Пани Агата подошла к дочери, позвала тихонько: — Бася, иди сюда. Экскурсоводша и на неё посмотрела, затем, договорив свой текст, бесшумно проскользнула в следующий зал за Басей и пани Агатой — те заметили её лишь тогда, когда она возникла перед ними и тихонько зашептала: — Простите… простите… вы раньше не учились в гимназии Шаффе?.. Бася посмотрела на мать. Той как будто стало неуютно: — Вы почему спрашиваете? Училась… Дама ласково посмотрела на них обеих. Затем выпалила шёпотом что-то совсем невообразимое: — Не серчай, Агата, милая, Галка меня кульком мармелада купила, как Иуду. Ты, наверное, и знать меня теперь не захочешь… Пани Агата чуть не выронила сумку из рук: — Ринушка?! Экскурсоводша отчаянно закивала, усмехнулась: — Только теперь — Екатерина Ивановна… Это твоя доченька? Копия… — Быть не может, — покачала головой Шафраньская. Бася сочувственно посмотрела на мать: как много в Ленинграде знакомых, и все бегут к ней, и не знаешь, чего ждать… Ринушка, однако, спохватилась: — Простите-простите, меня ждут экскурсанты… Умоляю, в два часа дня подойдите к портику с атлантами… Я буду ждать. — И исчезла, будто лёгкое дуновение летнего ветерка. — Вы чего задержались? — тихо позвал мать и сестру Марек. — Пойдёмте дальше! Мирек уже рвётся к импрессионистам! …Встретились и с Ринушкой. Басе понравилась эта стройная нарядная дама — она примерно так и представляла себе ленинградок, наслушавшись Марека. Сама же Екатерина Ивановна глаз не сводила с мамы, всё приговаривала: — Ты всегда была хорошая, тебя обижали глупые девочки, а ты не отвечала… — Ты ведь тоже меня не обижала, — улыбалась пани Агата. — Как ты?.. До Эрмитажа попала? — В Эрмитаж… — робким, чуть ли не извиняющимся тоном. — Я ведь давно работаю. Двадцать лет… В блокаду помогала прятать в подвалах коллекцию… — на почти прозрачных голубых глазах Екатерины Ивановны появились слезинки. — Скажи ей, он потрясающе красивый, мы в жизни такого не видели, — шёпотом попросил брата Мирек. Тот перевёл. — Ах, так юноша знает русский язык! — умилилась Ринушка. — Кто же тебя научил? Мама? — Нет… я сам. — Как замечательно… идёмте, посидим в стороне… — Ринушка, — вдруг вспомнила мать, — ты же дворянка. Не обижали тебя большевики? Екатерина Ивановна пожала плечами: — Не обижали… Мы ведь обеднели, Агата… Имение разорено было ещё в Первую мировую, мужики бунтовали… Отец погиб на фронте… Жили, как попало. Из меня дворянка была тогда не очень-то, все платья залатанные. После Октября уже пристроилась. Сначала учительствовала, затем стала культработницей, потом вот в Эрмитаже… — Понятно… Ты замужем? Вдова? — пани Агате, видимо, была любопытна не только профессиональная судьба товарки. — Замужем, — кивнула та. — У меня такая же команда… Разъехались только все. Старшенький служил во флоте, теперь, после войны, водит торговые суда. Дочь уехала в эвакуацию в Казахстан и вышла там замуж… Младший вернулся, только он служит в армии. Ровесник твой, — тепло улыбнулась ленинградка Мареку. Басе стало немного скучно. Она завертелась на месте. — Позволите мне украсть вашу матушку на вечер? — обратилась к ним Ринушка. — Поболтаем о своём, о девичьем, вспомним молодость… — Я обещала сегодня ещё к одному человеку, — колебалась пани Агата. — В другой день сходишь, — тихо сказала Бася, в смятённом уме которой начал назревать неотчётливый, но коварный план, — пани Екатерина Ивановна так рада тебя видеть… — Хорошо, посмотрим. Мы живём в «Неве». — О, прекрасно! — Ринушка на прощание нежно улыбнулась Шафраньским. — Я после работы заеду и увезу тебя в гости! …В гостинице пани Агата наставляла детей: — Ведите себя скромно, порядочно… вы уже не маленькие, всё сами понимаете… Марек, будь сдержаннее. Бася, — тревожный взгляд, — держись братьев и не пей много. Мирек, поручаю тебе, следи за их поведением. Мирек, улыбнувшись, отдал честь: — Так точно, товарищ командир! Есть следить за их поведением. Бася обрадовалась, но не столько шутке брата, сколько своему шансу. Она помнила этого сержантика, но и подумать не могла, что он станет таким уважаемым человеком. «Как же хорош!» — пронеслось в её аккуратно причёсанной голове. Может, она никогда не болтала с ним обо всём, как с Ициком, и не была связана общим делом, как с Юзеком, но он ей нравился, и вся натура требовала испробовать на нём свои женские чары. Правда, кажется, лейтенант женат? Ну что ж, Бася ведь не собирается ничего такого творить. Только лёгкий флирт. Иначе это будет уж совсем падение, а она и так долго не могла себя простить за своих злосчастных люблинских кавалеров. Лучше поискать советских. Если повезёт — она будет жить здесь, подальше от той проклятой липы и еврейского квартала… …Коновалов не слишком обиделся на пани Агату за отсутствие. Он помог Миреку пройти по лестнице, вежливо пожал руку Мареку и вновь улыбнулся Басе: — Я так рад, что вы пришли. Я часто вспоминал вас… «Как жаль, что я не знаю русского! — думалось ей. — Вот и угадывай, что он хочет сказать, по глазам, по жестам… Ах, какие глаза!» Расположились в большущей, как показалось Басе, комнате Алексея. Впрочем, прознав о том, что у него такие необычные гости, в комнату нагрянуло полтора десятка соседей. Принесли угощение, в том числе — коньяку, выпили за встречу, за Победу и за мир во всём мире… Марек, правда, пить больше одной стопки отказался наотрез. Он уже приметил книжный шкаф в углу, и никакая сила не могла б его удержать от соблазна туда заглянуть. Мирослава (которого брат и сестра уговорили-таки надеть крест Virtuti militari) развлекал рассказами какой-то белорусский военный врач. Бася сидела, как на иголках. Выпили ещё — за победу социализма на всей планете… Выскользнула в коридор в поисках уборной. На обратном пути столкнулась с Алексеем: — Куда же ты убежала, красавица? Бася подняла глаза. Её немного пошатывало, но, в общем, она чувствовала себя прекрасно, пан лейтенант радовал её душу своим мужественным видом… Остро захотелось обнять его, сказать что-нибудь хорошее, расцеловать… Но нельзя, стыдно! И она продолжала нежно смотреть на него своими большими зелёными глазами. Коновалов взял её за руку: — Ты не представляешь, какая ты милая. «Милая.» Общее для наших языков и такое хорошее слово! — И пан лейтенант теж ест милы… — заплетающимся язычком произнесла Бася, не удержавшись. Карие глаза вспыхнули ласковым огнём: — Ну что ты… Из комнаты Алексея раздался громкий хохот: доктор-белорус опять рассказал что-то забавное. Затем послышался звон бокалов. Но Басю и лейтенанта будто примагничивало друг к другу. Повинуясь слабости — минутной, мимолётной, но такой соблазнительной! — они обнялись прямо в коридоре. Бася почувствовала тепло мужского тела, запах одеколона, наконец, тяжесть рук на своей талии… ей бы вывернуться, одёрнуть платье да сбежать обратно к столу, под крылышко Мирека, но… А красавец-военный уж целовал её нежное порозовевшее ушко, и объятия его стискивали Басю уж очень крепко. Хотя ей всё нравилось: в таких руках не пропадёшь! — Пойдём куда-нибудь… нас могут увидеть… И он повёл её куда-то в дальнюю комнату, жилец которой сейчас сидел за столом и уплетал чайную колбасу под сбивчивый рассказ Мирека о ранении под Мирославцем. Мирослав ранен под Мирославцем! Бася хихикнула, проскользнув вслед за Коноваловым. Ей бы задуматься, испугаться, позвать на помощь… Нет! Ни в чьей помощи она не нуждалась. Её разум был затуманен коньяком и заполнен прекрасным лейтенантом до краёв. А тот, незаметно закрыв дверь на задвижку, вновь обернулся к Басе, чтобы угодить в её нежные объятия: — О… что же вы делаете, панна? — Люблю тебя, — пролепетала одну из немногих фраз, которые знала на русском. Ответом был ей горячий поцелуй, долгий и нежный, как летний закат. Что творилось дальше, Бася помнила не очень хорошо. Помнила его руки (загрубевшие в боях и оттого прекрасные) на своей беленькой груди, помнила, как он ласкал её стройные бёдра, помнила, как нежно целовала шрам на плече и бесстыдно прижималась всем раздетым телом — будто в поисках защиты от чего-то… Близость произошла как-то в тумане, оба, в исступлении слившись в страстном порыве, вдруг осознали, что делают, уже потом… Бася перепугалась, застыдилась, прикрылась руками… Алексей тяжело дышал, лёжа рядом, такой родной и такой недосягаемый одновременно. Что это было? Сон, видение, явь? Отдышавшись, одевшись (пальцы предательски дрожали) и немного придя в себя, любовники — или влюблённые? — поочерёдно вернулись за стол. Басе немедленно захотелось ещё коньяка, однако неодобрительный взгляд Мирека заставил её повременить. Какая-то дама угостила её конфетами. Вкусными. Сладкими, как губы лейтенанта, как запретные поцелуи… Марек оставил в покое книгу («как он их так шустро читает?») и тоже присел за стол. От его долгого взгляда, будто проникающего в самые глубины души, Басе стало не по себе. А вдруг он или Мирек догадаются? И она напустила на себя независимый и спокойный вид. Не обращая внимания на леденящий душу неподготовленного человека взгляд брата, чинно выпила чаю, односложно отвечала на какие-то вопросы военврача-белоруса. Есть! Марек в конце концов успокоился, отвернулся к кому-то и стал потихоньку возмущаться сюжетом прочитанной книги. Что-то там про насилие над поляками. Ого, ну и гадости он тут, в Ленинграде, читает, получше ничего не нашлось? Ему примирительно отвечали. …Оставшиеся три дня прошли без особых приключений. Пани Агата, довольная встречей с гимназической товаркой, назавтра повела детей в Исаакиевский собор, сказав, что очень давно мечтает там побывать. Интерьеры собора привели в восхищение и её, и Мирека, Марек больше внимания уделил маятнику Фуко, прикреплённому к яркому мраморному куполу… А Бася смотрела на прекрасные росписи и свежие цвета будто сквозь туман; сердце её страдало и рвалось к Алексею, но мысли о произошедшем и о том, что он женат, повергали её в ужасное смущение. Мысленно она просила прощения за свой грех у каждого святого — больше волнением, чем словами. Шевельнулась внутри подлая мысль: хорошо, что никто ничего не узнает! Когда Алексей провожал их на Витебском вокзале, он нежно пожал Басе руку и прошептал: — Ты очень милая… Ей захотелось плакать. Но здесь, на глазах у матери и братьев, лучше было трижды умереть, чем сознаться словами иль действием в любви к женатому мужчине. Сердце кольнула обида: ну какого чёрта?! Она видела на стене портрет этой женщины — пани Коновалова явно более умна, чем красива, и это в лучшем случае. Нет, Бася, держись, мама смотрит. Тихонько поплакать в подушку она смогла лишь поздно вечером в поезде. И то недолго — нужно было держать ухо востро, чтобы вовремя сойти в Киеве. — Что с тобой, Бася? — вдруг обратил внимание Мирек на раскрасневшееся личико сестры в зале ожидания (посадка в люблинский поезд начиналась лишь в три часа ночи). — Ты не простыла в холодном Ленинграде? — Нет, нет… Я просто запыхалась, пока мы торопились сюда, — не очень убедительно оправдалась она. — Ах, в Ленинграде так хорошо! Но такое море новых впечатлений — слишком утомительно, — решила пани Агата. — Неудивительно, что у тебя, как говорили в моём детстве, «нервная лихорадка». Ничего, дома всё пройдёт. Марек закатил глаза. Мирек улыбнулся: — Да, хорошо дома… как бы тебя ни любили и ни принимали в гостях, всё равно приятно думать, что возвращаешься домой. «В Люблин?» Басю слегка передёрнуло. — Возьми мой пиджак, — Мирек заботливо набросил его на плечи сестрёнки. Марек вновь с подозрением посмотрел на неё, но Бася как ни в чём не бывало вздохнула и прикрыла глаза. Пусть он эти свои штучки на грабителях и убийцах отрабатывает, она, Бася, ничего такого не совершила. Ведь правда?