За мир и счастье мы готовы...

В ту ночь пани Агате снова приснился пан Тадеуш. Нет, не тот, что из книги Мицкевича, даже не Костюшко — нет, ей приснился пан Тадеуш Шафраньский. Её супруг. Собственно, с тех пор, как он ушёл «в бой за нашу Польшу», она регулярно видела его во сне. То совсем юным — и пани Агата во сне была подростком-Агаткой, то уже взрослым человеком, отцом семейства, и тогда она тоже была уж пани Шафраньской (как правило, эти сны бывали реже). Однако на этот раз сон был мучительно-долгий: вот обнимает Агата в последний раз мужа перед уходом в партизаны, вот он говорит Мареку: «Ты теперь — единственный мужчина в доме, береги мать с сестрой… Будь стойким!», вот бросает Миреку «Идём!» — всё, как случилось наяву. Оборачивается в последний раз… и вдруг не говорит: «Мы вернёмся с победой!», а смотрит долгим взглядом и шепчет: «Я убит… я убит…» Пани Агата вскочила с постели с гулко бьющимся сердцем. Перекрестилась, постаралась успокоиться. Быстрый взгляд на будильник: ещё час можно спать спокойно. Она теперь не перебивалась частными уроками: её пригласили иллюстрировать литературно-художественный отдел местной газеты. Но вставать теперь требовалось рано. Впрочем, это не беда. В доме, конечно, ещё все спали. Спал даже маленький Мариан — отрада родителей и бабушки, «гроза манной каши» (так окрестил его дядя Марек). Пани Агата улыбнулась. Тадеуш бы наверняка был страшно рад… Сердце снова дрогнуло. Она бросила взгляд на крепко спящую Басю и, украдкой перекрестив дочь, ушла умываться. Сон не шёл. Было холодное весеннее утро. Несмотря на все старания, законопатить все щели в окнах не получилось, и на кухне царил сквозняк. Пани Агата укуталась в платок, поставила на плиту кастрюлю… Взгляд упал на окошко. Липа, на которой повесили Юзека, совсем голая, ветви качаются на ветру, но это пока лишь угадывается во тьме из ярко освещённой кухни. На непроглядном небе лишь часа через два забрезжат первые проблески рассвета. Пани Агата насилу отвела взгляд от окна (её манила эта тьма), помешала кашу и повернулась к портретам на стене. Покойный отец озирал окружающее пространство, как и всегда, нервно-лукавым взглядом. Скончавшаяся перед войной матушка смотрела строго и немного испуганно — ей нечасто приходилось фотографироваться. Мариан-старший — не красавец, но в мундире легионера… и как светел его взгляд! С ним Агата познала чудо первой любви, с ним пошла под венец в костёл — ещё такая наивная, непорочная девушка, он стал её первым мужчиной (даже спустя почти тридцать лет лёгкие мурашки побежали по щекам)… Однако Мариан недолго прожил с молодой супругой: советско-польская война спутала все планы, и он отправился защищать Родину, ту Родину, которая с таким трудом была добыта кровью и шрамами. Под Киевом Мариана не стало. Он оставил Агате лишь небольшое наследство да сына, который родился через месяц после смерти отца. Кстати, фотография Мирека в военной форме «аловца» висела тут же, и сходство черт лица бросалось в глаза… Пани Агата горько вздохнула: тогда шрамов на Миреке ещё не было. Портрет Тадеуша, ещё довоенный, висел чуть поодаль; с портрета глядел повидавший жизнь мужчина с худым лицом, его взгляд был не трагически-светел, как у юного Мариана, а остро-наблюдателен. Человека постороннего этот взгляд мог даже смутить, но пани Агата любила этот портрет: ей всё казалось, что муж сейчас сойдёт с фотографии, поцелует её в щёку и скажет: «Ну что, Яга-Ягода, дождалась меня, выжила? А где мои дети?». Но нет — Тадеуш молчал. Сердце сжалось. Сон дурной. …На работе к пани Агате внезапно подошла секретарша издательства Оленька. Она дрожала, как осиновый лист. — Вас… вызывают… в особый отдел, — она кивнула на молодого человека в форме МОБ, стоящего на входе в кабинет. Пани Агате стало не по себе. («Неужели эти репрессии, о которых шепчутся соседки — правда?») — Унтер-генерал Кшиштоф Новаковский, — представился МОБовец. — Пройдёмте, пани Шафраньская. — А… вы можете мне сказать, что случилось? — она тщательно старалась сохранять спокойствие, хотя в груди подозрительно закололо. — Вас вызывают во Второй департамент для дачи объяснений. Машина отвезла их… Пани Агата на негнущихся ногах проследовала за Новаковским. Ей было откровенно страшно. С другой стороны, никаких прегрешений перед новой властью за собой она не знала. Тадеуш, начитавшийся невесть когда марксистской литературы, вполне убедил жену в пользе народной власти, а тяжкий труд, война и деятельность подпольщиков всех мастей лишь укрепили это убеждение. Её провели в маленький кабинет, сплошь уставленный шкафами с запертыми секциями. За письменным столом сидел седой, однако с моложавым лицом мужчина в очках. Он жестом указал Агате на стул. — Бригадный генерал Томаш Мацеевский. Агата Мирославовна, вы получили несколько писем из СССР, и нам нужно задать вам несколько вопросов. («Почему он обращается ко мне по-русски? Это новая мода такая? Ладно, потом спрошу у Марека… Какие ещё письма?!») — Вижу, вы удивлены, — продолжил бригадный генерал, чуть смягчившись. — Вам ведь нечего скрывать, правда? — Да, пане. — Товарищ бригадный генерал. Я не помещик. Итак, знакомы ли вы со старшим сержантом Алексеем Николаевичем Коноваловым, командиром семьдесят восьмой отдельной Краснознамённой стрелковой роты Красной армии? Агата задумалась. Фамилию она явно где-то слышала. Старший сержант… старший? Если это тот самый ленинградец, он был тогда младшим сержантом РККА! — Да, я с ним знакома. — При каких обстоятельствах вы познакомились? — Когда его взвод расположился на ночлег в моём доме при освобождении Люблина от немцев. — И так понятно, что от немецко-фашистских захватчиков, — нервно поправил «товарищ бригадный генерал». — Дату назвать можете? — Двадцать… двадцать… не помню точной даты. Конец июля 1944 года. — Очень хорошо. — Мацеевский что-то записал. — Далее. Вы знакомы с Ахметшиным Хайдаром Ахметовичем? Рядовой Ахметшин, который рухнул с температурой в постель Мирека два с лишним года назад? И потом на прощание горячо пожимал ей руку? — Да, товарищ бригадный генерал. — При каких обстоятельствах вы познакомились? — Он был в составе взвода Коновалова. Ночевал в моём доме. Был болен… — Достаточно. Мацеевский неспешно что-то записывал. Агата сидела, как на иголках. Как всё строго, оказывается. Она и подумать не могла, что какая-то дружеская переписка может угрожать безопасности страны. Хотя… это ведь только Агата наверняка знает, что переписка эта, раз уж она существует, дружеская. Откуда это было знать почтальонам или особистам? — Вот ваши письма. Ничего противозаконного они не содержат, — Мацеевский протянул Агате два исписанных и уклеенных марками конверта. — Ах, да… Чуть не забыл. Опять противный липкий страх. — Ваш муж, — продолжил МОБовец, — партизан Народного войска Польского Тадеуш Болеславович Шафраньский, героически погиб, выполняя боевое задание в районе деревни Стары-Брус… Соболезную, Агата Мирославовна. — Она тупо уставилась на бригадного генерала, его слова будто доносились издалека. — Ваш супруг тоже написал вам письмо перед смертью, но не успел его отправить. Вот письмо и его партийный билет. Красно-коричневое пятно на письме и обложке билета — это… это… — Нет, нет! — вырвалось у неё. — Да, это кровь, которую он пролил за народную власть, — Мацеевский сказал это ровным голосом, будто привык повторять подобное каждый день. — Можете идти. До свидания. Новаковский, проводите. Не помня себя и растерянно вращая в руках полученные бумаги, пани Агата вышла из здания МОБ. Новаковский посмотрел на неё пристально и спросил: — Вам дурно? — Нет… я… переволновалась. — Тогда мы доставим вас на работу. Ваш рабочий день ещё не закончен. — Спасибо… В машине читать наконец полученные письма было бы довольно странно, но Агата не могла не посмотреть на них ещё раз. Пальцы её, слегка тронутые артритом, дрожали, она никак не могла прочитать название башкирского села, из которого написал ей Ахметшин. В виски стучала мысль о Тадеуше… нет! Невозможно сейчас об этом думать! Она оставит эту мысль до дома. «Я убит… я убит…» *** Бася и подумать не могла, что они так внезапно и таким путём узнают о судьбе отца. Конечно, его письмо было прочитано первым — они сгрудились на диванчике все, даже Кася с посасывающим палец Марианом — и жадно читали ровные чернильные строчки, написанные рукой такого дорогого, страстно ожидаемого дома члена семьи… Мама утирала слёзы, Мирек горько вздыхал каждые три секунды, а на Марека просто страшно было смотреть: остервенелым взглядом он словно пытался выжечь в письме дырку, губы застыли в движении — будто что-то хочет сказать, но говорить некому! Бася и сама распереживалась, читая письмо: «Здравствуйте, мои родные. Здравствуй, Агатка, Басенька, Маречек. Я жив и здоров, выполняю боевые задачи. Вам, наверное, трудно: немцы чуют свою скорую гибель. Идут, идут советские солдаты! Мы их видели, разговаривали даже. Помогли они нам кое-чем… Люблин, верно, скоро освободим вместе. Доживите только. Где Мирек? От него нет писем уже третий месяц. Ребята говорят, что письма теряются. Надеюсь на лучшее. Он должен, как и мечтает, стать архитектором. Обязательно. Баська, дочь, напиши обо мне стихи! Марек, хулиган, учись как следует. Люблю и скучаю. Свидимся, как Люблин освободят, этим же летом, слово даю.

9.VI.1944 Стары-Брус, Влодавский повят Тадеуш Шафраньский.»

Красно-коричневое пятнышко ехидно красовалось возле подписи. Бася не могла на него смотреть. Что-то упало, вылетело из ослабших маминых пальцев. Марек моментально подхватил. Отцовский партбилет. И его уголок отмечен кровью. Бася уж не смогла сдержаться, слёзы полились из глаз весенней капелью. Она уткнулась в плечо матери. «Дочь, напиши обо мне стихи!»… Невыносимо! Ночью Бася всё не могла заснуть. Хотелось выпить. Водка снимает острую душевную боль. Однако мама под разными предлогами отказывается держать в доме спиртное — наверное, из-за тяжёлых воспоминаний о пьянстве деда. Что бы сказал он, если бы увидел всё это? Бася плохо помнила дедушку, попыталась вспомнить что-то, помимо лукаво-ласкового взгляда и крепкой брани, которой он иногда разражался. Ещё картины. Мама их спешно продала после смерти деда, все, кроме одной. Кроме бабушкиного портрета. Мысли запутались окончательно. Слёз уже не было, тяжесть в голове не проходила, а спать не давала тоска. Папа, как же ты… Как же тебя ранили эти нелюди, что даже письмо в крови?! Где же ты? В братской могиле партизан где-то под Влодавой? Или в раю? Как горько, что ты не придёшь домой, насвистывая какую-нибудь народную песенку или «Gdy naród do boju», не обнимешь маму, не хлопнешь по плечу Мирека и не ущипнёшь за щёчку свою единственную дочь! Бася хотела заплакать, закричать, забиться в истерике — жаль было будить мать, провалившуюся в тяжёлый сон. Вскоре она и сама окончательно утомилась. Человек не может терзаться бесконечно, ведь так? …Следующий день словно не существовал для Баси. Нет, она встала рано, как всегда, оделась, проглотила приготовленный Касей завтрак и отработала смену на автомате, на все вопросы товарок отмахиваясь — мол, расскажет потом. Напрасно природа пробуждалась от зимней апатии, напрасно ветер сметал слёзы с прекрасных зелёных глаз — Бася, не разбирая дороги, брела домой. Натыкалась в полусвете фонарей на прохожих, те ворчали… В очередной раз сильно задела плечом кого-то, однако человек, вместо того, чтоб выругаться и идти себе дальше, поскользнулся и рухнул прямо ей под ноги, глухо простонав что-то. Бася перепугалась. Она спешно стала поднимать прохожего, лепеча какие-то извинения и сожаления. Прохожий оказался высоким пожилым евреем с длинной бородой и в драном пальто с чужого плеча. Бася посмотрела на него повнимательнее в свете фонаря. — Пан Шнейдер? Еврей тоже, щурясь, приглядывался к ней. — Что-то я не узнаю вас, панна… мы знакомы? — Я — дочь Шафраньского… Тадеуша… — язык не поворачивался самой напомнить другого человека, который их связывал. — Ах, припоминаю, это тот самый социалист, который всё стыдился, что в пятый раз приносит мне одни и те же ботинки… Припоминаю. И… — старик задумался. — И Ицик с вами дружил, кажется. В бреду вас вспоминал… Бася попыталась сдержать рыдание. Не смогла. Шнейдер горько вздохнул: — Нет больше моей семьи, панна… Сын умер — его тайком лечили, да не смогли… Потом — жена тоже… А потом нас угнали из гетто в Майданек. — Он злобно плюнул куда-то в сторону. — И все мои дочери… Все три… Уткнувшись в забор пани Зарембины, Бася плакала в голос. Она прекрасно помнила всю семью Шнейдеров, смешная круглолицая Чарна училась с ней в одном классе. Так больно за её отца! Если бы не проклятая война, он, наверное, уж гулял бы на свадьбах дочек да слушал бы вполуха агитацию папы… Старик положил руку на Басино плечо: — Не убивайтесь так, моя паненька… А что же ваши? Пришёл с войны пан Тадеуш? Опять падение в пустоту тоски! Бася всхлипнула. — Не пришёл… — Шнейдер молча погладил её плечо. — Мейн гат… Будьте же сильной, панна… Барбара? — Он посмотрел куда-то в сторону дома Шафраньских. — Времена пока тяжёлые… Басе больших трудов стоило успокоиться. Сердце ныло. Ицик помнил её! Помнил до последнего вздоха! А она что натворила? Уже через два года подарила первый поцелуй юному рабочему-подпольщику… Мама же учила её целомудрию, верности… вот она — её верность! Если б можно было воскресить их — в ногах бы валялась, просила бы прощения: у Ицика за Юзека, а у Юзека — за то, что не погибла с ним вместе. — А знаете, что всего больнее? — пан Шнейдер вновь коснулся её плеча, привлекая внимание. — Больнее всего — эти скоты не оставили ничего, всё разграбили или сожгли. Ни одной фотографии не осталось даже… — его голос дрогнул. Бася встрепенулась. У неё! У неё есть фотография! — Подождите здесь, ради Бога, пан Шнейдер! — воскликнула она в полубезумном порыве. — Я сейчас! У меня есть карточка! Она шальным вихрем понеслась по Калиновщизне, вся дрожа от холода и нетерпения. Только бы пан Шнейдер никуда не делся! Бася залетела в дом (благо, дверь не была заперта) и, не снимая сапог, кинулась в свою спаленку, не обратив внимание ни на запертую дверь кухни, ни на Марека, прижавшегося ухом к этой двери и заговорщицки приложившего палец к губам, ни на Касю, спящую в кресле. Некогда! Она кинулась к заветной тумбочке, порылась недолго… Наконец, фотокарточка была извлечена на свет Божий (и лампы): Шнейдеры в полном составе, все счастливые и здоровые, улыбались ей, только пани Шнейдерова немного хмурила брови — но и она здесь была! И Ицик, дорогой, любимый Ицик сидит, как примерный еврейский мальчик, а в глазах — искорки… Бася бегом побежала назад. Задыхаясь, подскочила к пану Шнейдеру — он терпеливо ждал — и вручила драгоценную фотографию. Старик поднёс её к глазам близко-близко: — Да, вот они… Не знаю, как вас поблагодарить, дорогая паненька… Я так с самого Дня Победы не был рад. — Он пожал ей руку и неожиданно поцеловал в лоб. — Простите, я пойду… Соседка не велит приходить поздно — мол, я дверями хлопаю, а у неё дитя малое. — И старый сапожник, круто повернувшись, быстро зашагал к себе домой… *** — Угощайся, Владек. — Мирослав поставил на стол самогон тестя, кислую капусту, ещё кое-какую нехитрую закуску. — Спасибо. Ну, за Победу. Друзья-однополчане выпили. Гость устремил внимательный взгляд серых глаз на хозяина: — А теперь рассказывай, зачем ты мне телеграфировал. Повидаться хотел? Или чего-то тебе от меня надо? Мирек замялся. Ничто от него не скроешь, недаром Владек остался в спецбатальоне, а теперь служил в Корпусе внутренней безопасности. С другой стороны… — Больше первое, — улыбнулся он. — Но у меня к тебе будет просьба… немного связанная с твоей работой. Владек нахмурил густые светло-русые брови: — Ладно, посмотрим. Расскажи лучше, как дела. Доучился в своём институте? — Ещё год остался. — Женился? — Женился, уж сын есть. — Везёт тебе, — с какой-то злобной тоской произнёс гость, — а моя Аля так и лежит теперь в Смоленске… — Давай-ка помянем. Помянули. Владислав с аппетитом хрустел квашеной капустой, Мирек же ел и пил мало. Наконец, наевшись, гость смахнул что-то с усов и спросил: — Ладно, я не выдержу. Что ты хотел? — Ничего противозаконного, на самом деле. — Мирек с трудом поднялся — его немного пошатывало — и взял с серванта письмо и партбилет: — Отец мой… партизанил, пропал в районе деревни Стары-Брус. Маме отдали вот это. Только вчера. Я всю голову сломал: три года прошло, почему лишь сейчас… Можешь разузнать? — Большие зелёные глаза смотрели на МОБовца почти жалобно. Владек бросил быстрый взгляд на письмо: — У тебя же другая фамилия. — Он меня воспитал, второй муж мамы. Родной отец погиб ещё до моего рождения. — Из-за чего и где, лучше не уточнять. У друга с советско-польской войной свои счёты. Владек хмыкнул, аккуратно осмотрел партбилет. Кивнул. — Сделаем. Я уж думал, ты о чём похуже попросишь. — Обижаешь! — Мирек был страшно рад. — Жаль, мои там спят уже, спели б мы с тобой… Владислав улыбнулся: — А мы потихонечку… Давай! Марш Гвардии Людовой! И они запели. Сначала получалось напевать потихоньку, но затем друзья разошлись. На последних строках в кухню зашла удивлённая Кася. — Ой, здравствуйте, — она уставилась на Владека, — вы — боевой товарищ Мирека? — Владислав Дашевский, — тот протянул даме руку. Кася робко пожала её: придираться к манерам было не в её характере. — Катажина… Миречек столько о вас рассказывал! — Что ты обо мне наговорил, капрал? Как мы Мирославец брали? О-о-о… жаль, ты до Колобжега не добрался! Какие бои там были! Немцев били там и тут… — на щеках Владека выступил румянец. — Мне тоже дали орден… серебряный крест. Я ведь немало крови пролил: в меня попали, и я попадал… наша кровь течёт в венах Народной Польши! Кася не нашлась, что ответить. Мирек подошёл к ней, едва держась на ногах, приобнял и сказал с гордостью: — Да! Польская Республика — наше порождение. На кухню зашла Бася: — У нас гости? — Познакомься, Басенька, это… — Мирек не успел докончить фразу. — Владислав Дашевский, боевой товарищ… Мирка, это твоя сестра? Боевой товарищ вашего брата. — Гость так же элегантно и несколько панибратски пожал руку и Басе. — Сердечно рад… — Ты, наверное, голодна, — Кася сделала попытку усадить мужа на табурет и улизнуть в кладовую, но он не отпустил её из объятий: — Останься, выпей с нами! — Нет, нет… как же можно… Тем временем Бася налила себе рюмочку. …Через две недели Дашевский прислал другу письмо: «…Я узнал о судьбе твоего отчима. Выполняя боевое задание, он и его товарищ наткнулись в лесу на фашистов, те их убили, трупы обнаружили спустя день крестьяне. Какой-то старый идиот взял письмо и партбилет себе на память. Ещё через пару лет наследник их нашёл и не придумал ничего умнее, кроме как отнести в милицию. Милиция гмины, в свою очередь, передала письмо во Второй департамент…» Загадка была разгадана. Теперь можно было заняться и другими письмами.