Долгая дорога к переправе

Скользкое от воды древко копья чуть не вывернулось из пальцев, но Тал Тал все-таки сумел вогнать его в соломенное чучело — точно в грудь, как учил Чахан-Тэмур. Чучело было мокрым, копье было мокрым, мокрым было всё и все: дождь лил уже седьмой день. Лил, моросил, капал крупными частыми каплями, висел густым холодным туманом, собираясь косматыми серыми тучами, и снова падал водяной стеной на юрты, людей и лошадей. Баня сделалась недостижимой мечтой; сухие дрова казались дороже белого нефрита; солнце и ясное небо вспоминались как нечто из далекого прошлого. «В бою погоду не выбирают», — философски заключил Чахан-Тэмур, выдавая аравту плащи из промасленной кожи. Они кое-как спасали от дождя, но не от всепроникающей сырости. На заброшенном поле, превратившемся в болото, десяток отрабатывал конную атаку с копьями. Грязь из-под копыт летела в лицо, в глаза, ее вытирали на ходу, оставляя на лице серые разводы. Тал Тал, как и все, размазывал черную жижу по щекам, видел справа и слева от себя таких же чумазых, как он сам, и от этого делалось даже весело, сырость и холод забывались, их сменял азарт и радость движения, когда десять человек действовали слаженно, как единое существо. Он сравнивал свой десяток с другими и замечал, что у них получается лучше многих, скупые похвалы Чахан-Тэмура подтверждали это. Первые дни в самом деле оказались очень трудными, но их сменили другие, когда копье уже не летело мимо цели, и вооруженный ими аравт перестал походить на разваленный частокол, который зачем-то усадили на коней. Мысли о Баяне, о Тао отодвинулись куда-то далеко, ежедневная действительность требовала внимания к иным делам: быстро и правильно надеть доспех, оседлать коня, взять оружие, учесть наставления аравтын дарга… Тал Тал ловил себя на мысли, что не прочь отправиться в гвардию, если представится такая возможность, учеба в академии может и подождать несколько лет. «Все решают высокие чины из столицы, — объяснил Чахан-Тэмур, когда его спросили, как происходит отбор. — Они приедут в начале осени, посмотрят, чему вы научились. Между прочим, чем больше народу из одного десятка отберут в гвардию, тем крупнее нам награда. Так что хватит болтать, взяли копья и построились!» Конные атаки сменялись пешими, копья — луком и стрелами, а те, в свою очередь, парой топор и щит. Дни были похожи один на другой и пролетали незаметно… Пока не начался дождь. Как и опасался Тал Тал, раскол в десятке все-таки произошел. Правда, случилось это мирно: просто вне общих занятий каждый держался своей компании. Хэ Вейи, Талахай и Кама с братьями негласным главой признали Танкиши, а Тал Тал понял, что теперь отвечает не только за младшего брата, но и за близнецов, которых вскоре научился различать по каким-то неуловимым признакам. Впрочем, своим безмятежным и независимым видом Таштимур и Тимурташ напоминали ему котов при храмах и едва ли нуждались в опеке. И, как коты, они сами выбрали своего человека. Хэ то и дело пытался увиливать от работы, сваливая ее на безответных и тихих Тинчу и Сюйсюя. Танкиши смотрел на это сквозь пальцы, а Кама и сам при каждом удобном случае пользовался своим старшинством, чтобы заставить кого-то из братьев убирать вместо себя стойла или юрту. Тал Тал, презирая подобные уловки, попробовал вмешаться, но неожиданно получил отпор от самих братьев. «Кама старше. Хэ сильнее», — объяснил Тинчу скучным тоном, как если бы речь шла о самых простых вещах. «Но почему Кама не заступается за вас перед Хэ?!» — «У него свои дела с Хэ. Мы привыкли, а ты не лезь. Сделаешь только хуже». Тал Тал оставил их в покое и с той поры следил лишь, чтобы планы Хэ или Камы не выходили за пределы их половины юрты. Справедливость время от времени восстанавливал Чахан-Тэмур, когда замечал, что работы, порученные одному человеку, выполняет другой. В наказание и Хэ, и Кама уже побывали черпальщиками выгребных ям. После такого урока Кама присмирел, а Хэ начал срывать злобу на всех, кто попадался под руку. Из-за него юрта сделалась очень неуютным местом. Отчасти поэтому, а отчасти оттого, что и снаружи хватало дел, но четверка «левой стороны» возвращалась в юрту только спать. Сыновьям охотника, выросшим в лесу, и коренным степнякам Талу Тал с Есенбугой было чем поделиться друг с другом, потому что заросшие разнотравьем поля, где проходили учения, упирались в непролазный лес, откуда добывались дрова. Тимурташ и Таштимур скользили среди деревьев как тени, знали съедобные грибы и ягоды, умели находить обратную дорогу, как бы далеко ни забрались в чащу. А оба меркита ловко охотились на змей и ящериц и могли подобрать подходящую травку и в чай, и на ноющий зуб, и к шишке над конским копытом. Между делом Тал Тал выяснил, где искать близнецов в Даду, — на всякий случай, как он думал тогда. Никто из них и представить не мог, что горсть земляники и пучок чабреца свяжут в будущем их судьбы сильнее любых договоров и клятв. Когда четверка впервые принесла в юрту лесную и степную добычу, это стало настоящим праздником. Змею и грибы собрались зажарить, а для трав и ягод неожиданно нашелся серебряный чайник изумительной работы и десяток таких же пиал: посуду откуда-то достали Танкиши и Талахай, смущенно пояснив, мол, ее велела взять с собой мать, уверенная, что ее сыновья будут жить с удобствами и в роскоши. Венцом пирушки стал мешочек соли, который принес Чахан-Тэмур, увидав готовящуюся снедь. «Главное в армии — подружиться с поваром», — подмигнул он своему десятку, добавив к соли большую лепешку. Такими вечерами, как этот, когда ярко горел огонь, всем было тепло, сытно и весело, Тал Талу казалось, что нет никакого раскола, а Кама и Хэ, в сущности, неплохие парни: вон как заразительно смеются, а Кама еще и шутит весьма остроумно. Что же до помыкания младшими — так это семейное дело, в конце концов… Может, и Хэ им какой-нибудь дальний родственник? Дождливая и холодная погода, сменившая летнюю жару, поначалу даже обрадовала: стало легче дышать и палящее солнце наконец скрылось за тучами. Но дождь раньше времени загонял в юрту весь десяток, сырое снаряжение требовало просушки, пространство их общего жилища заполнялось протянутыми от стены к стене веревками, на которых сушились рубахи, штаны, поддоспешники… Очаг дымил из-за сырых дров, вещи сохли плохо, Тинчу и Сюйсюй подхватили насморк и чихали наперебой. В дополнение ко всему Тал Тал обнаружил, что на сапоге начала отрываться подметка. Будь сапог сухим, подшить ее не составило бы особого труда, но в набухшей коже игла вязла, как в смоле, из-за развешанного белья в юрте царил сумрак, и пришлось сидеть у очага, то и дело вытирая слезящиеся от дыма глаза. Аравт примолк, разбрелся по местам, общаться никому не хотелось. По крыше юрты барабанил дождь, шипели сырые дрова, хлюпали носами и часто чихали братья Камы, и долго, монотонно ругался Хэ Вейи: мокро, холодно, кормят плохо, десятник нерадивый, сотника в глаза не видели, тупые чиновники в Даду придумали этот глупый лагерь… Чтобы не слышать его нытье, Тал Тал принялся повторять про себя «Правила благородного мужа», но тут кто-то из насморочных чихнул особенно громко, и Хэ, оборвав бесконечный монолог, вдруг вскочил, точно подброшенный пружиной: — Ты! — хрипло завизжал он. — Убирайся со своими соплями! — Уймись, Хэ! — рявкнул Танкиши, поднимаясь со своего места. — Не то сам вылетишь! В ответ Хэ оскалился и молча бросился на него. Это не было возней от избытка сил или неуклюжей юношеской потасовкой, когда орут и машут кулаками почем зря — в пляшущих отсветах огня, среди висящих белых рубах, колыхающихся, как театральные занавеси, вспыхнула молчаливая белоглазая драка, где бьют, чтобы убить. Талахай, рванувшийся на помощь брату, отлетел в сторону, получив пинка от Хэ, Кама с братьями вжались в стену, даже не пытаясь разнять дерущихся. — Аравт, ко мне! — закричал Тал Тал, понимая, что из-за развешанной одежды Есенбуга и близнецы не видят, что творится на правой стороне юрты. Они возникли рядом мгновенно, и объяснения не понадобились: Есенбуга проворчал, что поделом обоим, а Тимурташ и Таштимур, не говоря ни слова, метнулись к своим местам и тут же вернулись — один с веревкой, другой — с одеялом. — Постарайся спутать ему ноги, — Тимурташ протянул Тал Талу веревку, — мы займемся руками. — Оружие уберите! — Талахай толкнул в их сторону стойку с палашами, копьями и топорами. Есенбуга поспешил отодвинуть ее подальше и кинулся помогать ему оттаскивать Танкиши. Тал Тал и близнецы навалились на Хэ. Тот взревел медведем, расшвырял всех троих, но со второй попытки Таштимур набросил ему на голову одеяло, и втроем они все-таки скрутили его. — Убью гада! Пустите! — Танкиши рвался из рук Талахая и Есенбуги, но те держали крепко. У него был разбит нос, бровь и губы, кровь заливала глаза и рот, мешала видеть и говорить, и оттого он ярился еще сильнее. Хэ, связанный по рукам и ногам, ворочался на полу, кровь на его лице мешалась с грязью, превращаясь в чудовищную маску. Мало-помалу Танкиши успокоился, перестал вырываться, попросил отпустить его и, стянув с веревки ближайшую рубаху, принялся вытирать кровь. В наступившей тишине было слышно, что дождь снаружи припустил с новой силой. Хэ молчал, хрипло и тяжело дыша. — И что теперь делать? Вопрос, интересовавший всех, задал Кама, осторожно выбравшийся на свет. Время вечерней поверки прошло, десятник не заглянет в юрту до утра, решать придется самим. — Я иду за Чахан-Тэмуром, — объявил Танкиши, отшвыривая измаранную в крови рубаху. — Пускай с этого, — он кивнул на Хэ, — завтра сдерут шкуру! — Не надо никуда ходить, — неожиданно для себя самого возразил Тал Тал. Прямо сейчас он не мог внятно объяснить, почему так сказал, но что-то подсказывало ему: звать десятника будет большой ошибкой. — У тебя забыл спросить! — огрызнулся Танкиши. — С дороги! Он оттолкнул его и выбежал из юрты. Тал Тал бросился следом. Дождь и непроглядная тьма ослепили обоих, заставили замедлить шаг. — Послушай, Танкиши… — он схватил его за плечо. — Эта падаль забыла, кто мой отец! Убери руки, или тоже по морде захотел?! — Не надо звать десятника. Возвращайся в юрту. — Да пошел ты!.. — Танкиши вырвался и уже сделал несколько шагов, когда Тал Тал бросил ему в спину: — Хэ — слабак. Позовешь десятника — тоже станешь слабаком. — Чего-о-о? — Танкиши медленно обернулся. Дождь смыл с его лица кровь, оба они давно промокли насквозь, стояли босиком, но, казалось, не замечали этого. — Если Чахан-Тэмур придет и все решит, в глазах аравта ты будешь выглядеть как маленький мальчик, который побежал жаловаться взрослому. Знаешь, где окажется их уважение к тебе? Там же, где сейчас Хэ — в грязи на полу. — Но он посмел напасть! На меня! — Сыну Эль-Тэмура тем более не следует унижаться до жалобы. — Что, мне самому избить его?! — Лучше прости его. Танкиши в темноте не видел этого, но Тал Тал улыбался. Разрозненные мысли складывались в быстрое и стройное решение, словесный поединок потребовал предельной концентрации и молниеносной реакции — это было новое ощущение, которое тем не менее сразу понравилось ему. — Простить?! Да ты… — Пойми, Хэ не бунтарь, а ничтожество. Он выплеснул злобу и сейчас трясется от страха, потому что уверен в наказании и боится тебя. Вернись и объяви, что передумал. Твоя милость подействует на него сильнее плетей. Ноги целовать он тебе вряд ли станет, конечно, но какие-то слова благодарности ты наверняка услышишь. Самое главное — теперь он будет тебе обязан. Думаю, твой отец не упустил бы такую возможность. Танкиши ничего не ответил, но уже не спешил звать десятника. — Между прочим, Чахан-Тэмур может и тебя наказать, — продолжал Тал Тал. — За то, что допустил драку. — Может, ты и прав… — Пойдем в юрту, проверим? — Пойдем… Ох… я мокрый, как утопленник! Только войдя в юрту, Тал Тал понял, насколько промок и замерз. Негнущимися пальцами он кое-как стащил с себя одежду и закутался в одеяло — его единственную сухую вещь. Сел на тюфяк, поджав под себя ледяные ноги. Сейчас бы подсесть к огню, но для этого надо встать, то есть снова начать мерзнуть… На мокрую голову опустилось что-то сухое и теплое. Затем на спину и ноги. Три одеяла — от Есенбуги, Таштимура и Тимурташа. Они все незаметным образом оказались рядом. — Вот надо было тебе за него заступаться, — проворчал брат. — Нашел кого жалеть! — Хлебни, — Таштимур протянул ему маленькую кожаную фляжку. — Только один глоток. Очень крепкое зелье. Помогает согреться. От приторно-сладкого питья, пахнувшего сосновой смолой, в голове и желудке вспыхнули маленькие солнца, прогнав озноб. — Спасибо вам… — смущенно пробормотал Тал Тал. — В самом деле спасибо! Только ты, Есенбуга, не прав: я не его пожалел, а нас. Если этого слизняка накажут, он так озлобится, что станет способен на любую подлость. А нам рядом с ним жить еще полмесяца. — Так что же, ему все будет сходить с рук? — возмутился за всех троих Тимурташ. — Не думаю, что подобное повторится. Хэ теперь на коротком поводу у Танкиши. Сами убедитесь, — Тал Тал кивнул на противоположную сторону юрты, где Хэ что-то горячо говорил вполголоса, стоя на коленях перед сидящим Танкиши, тоже укутанным в одеяла. До левой стороны долетало «не знаю, что нашло…», «век не забуду…». Сын Эль-Тэмура важно кивнул и поморщился: раны на лице вновь начали кровить. Хэ торопливо полез за пазуху, выдернул оттуда кусок чистого полотна и протянул ему. Вытирая кровь, Танкиши посмотрел в сторону Тал Тала. Тот перехватил его взгляд. Они коротко кивнули друг другу. Судьба вновь попыталась сделать их друзьями. В этот раз ей почти удалось.

***

Дождь закончился к вечеру следующего дня. Небо очистилось, вернулось солнце, по-летнему жаркое. А еще через день Чахан-Тэмур объявил, что вместо занятий они с самого утра отправятся сопровождать крестьянский обоз. За рекой, в десяти ли от лагеря располагались несколько деревень, сообща отправлявших подать в Даду. Дорога до столицы была безопасной, охрана, как объяснил десятник, требовалась затем, чтобы приглядывать за самими крестьянами: мол, есть сведения, что они подворовывают из обозов. Для такого дела вполне годились юнцы из военного лагеря, поэтому охрана обозов давно сделалась постоянной практикой. Выехали на рассвете. Чахан-Тэмур — впереди, аравт за ним, по пять человек с каждой стороны обоза, состоявшего из десяти доверху груженных повозок. Задание выглядело чистой прогулкой. Тал Тал ехал в прекрасном настроении. Утро занималось чудесное: ясное, тихое и прохладное. Одежда наконец-то просохла, доспех и шлем уже сделались привычны, вычищенный и сытый жеребец бодро потряхивал гривой, а впереди ждал город, и, если повезет, можно попробовать отпроситься домой… Оказывается, он здорово соскучился по Баяну! Рассеянно скользя взглядом по низкому берегу реки, вдоль которого они ехали, по дороге, где виднелся давний глубокий след от колес, по спинам быков, запряженных в повозки, Тал Тал заметил, что радовались поездке только всадники. Крестьяне, идущие рядом с быками, смотрели угрюмо и прямо перед собой. Они и выглядели неважно: худые, оборванные… Под стать своим быкам, тощим и облезлым. В нескольких шагах от него брел погонщик, казавшийся одних лет с ним: сквозь хмурое выражение на его лице то и дело проглядывало любопытство, он косился по сторонам: очевидно, это было его первое путешествие. Тал Тал сравнил себя и своих товарищей — сытых, веселых, добротно одетых — с этим сутулым оборвышем и поежился: как хорошо, что не довелось родиться среди таких вот… Парень тем временем с детским восторгом рассматривал его лоснящегося коня под дорогим седлом, ярко-синий хатангу дэгэл и палаш в красных кожаных ножнах с начищенными до блеска бронзовыми накладками. Пожилой крестьянин — должно быть, отец — дернул сына за дырявый рукав и что-то сердито проговорил. Парень потупился, но все-таки украдкой продолжал коситься на Тал Тала с восхищением. Дорога шла вдоль берега реки, заросшего тростником. По другую сторону тянулись безлюдные заливные рисовые поля, уже желтеющие в ожидании близкой осени. Неожиданно вдалеке показались черные точки: по узкой дамбе, разделяющей два участка, к обозу галопом неслись всадники. Чахан-Тэмур поднял руку, давая сигнал остановиться. — Поворачивайте! — заорал, приближаясь, первый всадник. Их было около дюжины: в одинаковых хуягах, с зелеными повязками на шлемах. Подняв тучу пыли, они осадили лошадей у самого обоза. Один из воинов, точно не замечая Тал Тала, проехал прямо перед ним, заставив его коня попятиться, и велел старшему погонщику гнать быков на дамбу. Аравт ждал приказа, но Чахан-Тэмур неподвижно сидел в седле и молча следил за действиями неизвестных всадников. А те хозяйничали вовсю, и крестьяне, сделавшись еще более угрюмыми, уже потянули быков в сторону. Первые мгновения Тал Тал вместе со всеми растерянно наблюдал за происходящим, но его недоумение быстро сменилось негодованием. Какие-то проходимцы средь бела дня воруют подать, предназначенную императорской казне! Ослеп ли десятник или окаменел — неважно, благородный муж должен исполнить свой долг! — Эй, ты, презренный разбойник! — Палаш, сопровождая грозные слова, вылетел из ножен и торжествующе блеснул на солнце. — Этот обоз предназначен его величеству императору Юань! Краем глаза Тал Тал успел заметить, что оборвыш вновь смотрит на него — на этот раз с отчаянной надеждой. Зато «презренный разбойник» — краснолицый, здоровенный — мельком глянул на юношу без малейшего интереса и повернулся спиной, собираясь сопровождать повозку. Такая наглость заслуживала немедленной кары. Между ними было не более двух лошадиных корпусов, и Тал Тал уже ударил коня пятками, чтобы налететь на негодяя, но рука в знакомом наруче перехватила поводья. — Заткнись, — бесцветным голосом приказал Чахан-Тэмур. — Спрячь палаш. Это люди даругачи Беркебуги. Здесь его владения. — Обычно твои петушки не кукарекают, — ухмыльнулся краснолицый. — Ты следи за ними, аравтын дарга, не то, гляди, пощиплем им перышки… — Аравт, освободить дорогу, — все тем же мертвым тоном распорядился Чахан-Тэмур. — Ерчини, забирай, что тебе нужно, и уходи. — Господин Ерчини, сжальтесь! — Старший погонщик упал перед его конем на колени и схватился за стремя. Животное прянуло в сторону, протащив человека по земле, но он не разжал пальцы. — Милостивый господин! Ведь мы вчера уже отвезли вам все, что вы требовали! — К нам прибыли дорогие гости из дальних краев, — важно ответил Ерчини. — Мы не можем отпустить их домой без подарков. Или ты думаешь, ради тебя мы должны забыть законы гостеприимства?! — Умоляю, оставьте хоть половину! — зарыдал погонщик. — Что мы повезем в казну, если вы заберете все?! — Еще соберете, никуда не денетесь. — Ерчини подошвой тяжелого сапога сбил руки, цеплявшиеся за стремя. — А за дерзость повезете завтра не десять повозок, а пятнадцать. Даругачи решит, сколько мы заберем. — Господин… — Погонщик без сил упал в пыль. Тот самый парень — он уже давно опустил голову — и его отец подхватили погонщика под руки и поспешили увести на обочину, чтобы не попал под колеса повозок. Тал Тал с досадой загнал палаш в ножны и вполголоса выругался, вспомнив самое забористое меркитское проклятие. Чахан-Тэмур неподвижным взглядом провожал обоз, пока последняя повозка не выехала на дамбу. — Стройтесь походным порядком. Возвращаемся, — приказал он и тронулся первым. — Эх, так в город хотелось… — вздохнул кто-то. Впрочем, происшествие не слишком испортило настроение аравту, потому что день по-прежнему оставался солнечным, а возвращение в лагерь получалось как раз к обеду. Кама принялся рассказывать байки из дворцовой жизни, на которые был неистощим, и пятерка «правой стороны» чуть не падала с лошадей от хохота. Чахан-Тэмур ни разу не обернулся и, казалось, позабыл, что за ним едут десять человек. Близнецы, замыкавшие отряд, за весь путь не проронили ни слова. А Тал Тал хмуро слушал бурчание Есенбуги. — Ты, брат, конечно, старше, и не мне тебя поучать, но ведешь ты себя как сущий младенец. Ладно, случай с Хэ — тут, может быть, и стоило вмешаться. Но сейчас-то какой демон тебя под руку толкал? Тебе что — больше всех надо? — Потому что это неправильно! — вскинулся старший брат. — Когда ты видишь вора, его следует остановить, а не потакать ему! Несправедливое управление даругачи приведет к смуте, а смута — к разорению его владений и прямому убытку. Это же ясно как день! Если этот Беркебуга настолько глуп, что не понимает простейщих вещей, как он сумел стать даругачи? — По-моему, кто-то сверх меры начитался Кун-цзы. — Тут и без Кун-цзы видно, что они грабители. Ты заметил, Чахан-Тэмуру это тоже было очень не по душе? — Разве? Он только на тебя рассердился, а так ничего, по-моему… Тал Тал вздохнул. Хорошо бы поговорить с аравтын дарга… Но, как назло, десятник сегодня ограничился самыми необходимыми распоряжениями, на вечерней поверке сухо сообщил, что утром аравт по приказу сотника вновь будет сопровождать обоз, — и ушел сразу же, даже не спросив, как обычно, есть ли вопросы. Это утро начиналось так же чудесно, как и предыдущее, и настроение у Тал Тала само собой улучшилось. Даже крестьяне не выглядели такими унылыми, а быки хоть и не разжирели за ночь, но топали по дороге вполне бодро. Миновав поля, дорога нырнула в густую рощу платанов и буков. Солнце золотило резную листву, в ее глубине звонко перекликались птицы. Небо в обрамлении ветвей казалось особенно чистым и каким-то праздничным. Тал Тал улыбнулся. Сегодня они наверняка доберутся до города, и может случиться так, что Баян сам попадется навстречу — например, будет ехать во дворец по делам. Он все-таки замечательный, а его неприязнь к ханьжэнь — ну, у каждого человека свои недостатки, совершенен лишь Будда… Удар в шлем был таким сильным, что Тал Тал покачнулся. В голове зазвенело. Новый удар — в плечо. Спас наплечник. Камень! Он вылетел из леса, и тут же целый град камней со всех сторон обрушился на всадников. Лошади, заржав от боли, взвивались на дыбы. Тал Тал заставил испуганного жеребца подчиниться, пригнулся, чувствуя все новые и новые глухие удары по доспеху, и увидел, как крестьяне — смирные тихие крестьяне — выхватили из повозок вилы и бросились с ними на своих охранников. Каменный град иссяк: из леса с кольями и вилами выбегали вчерашние погонщики — оборванные, тощие, яростно вопящие. — Аравт, уходим! Берегите коней! — Голос Чахан-Тэмура на мгновение перекрыл ржание, топот и крики. Десятник, ехавший в голове обоза, прорывался к своим, отмахиваясь тяжелой саблей-дао от вил и кольев. Мгновенная паника сменилась сосредоточенной решимостью. Стал ясен смысл приказа: шлемам и доспехам не страшны деревянные вилы, но лошади против них беззащитны. Всадник опасен, пока он верхом; упал — ему конец. Тал Тал развалил палашом бамбуковый кол, летевший в него, у самого конского брюха срубил второй, увернулся от вил, которыми норовил достать его ближайший погонщик и, ударив клинком плашмя, бросил коня к Есенбуге. Тот отбивался сразу от троих с кольями. С другой стороны к нему пробивался десятник, за ним — сыновья Эль-Тэмура. Танкиши снес голову убегавшему крестьянину — кровь алой лентой завилась вокруг его тальвара. Талахай, изогнувшись, отрубил руку другому — вместе с занесенными вилами. Близнецы скакали бок о бок, закрывая друг друга. Нападавшие действовали бестолково, но их было слишком много, и от вида крови они словно обезумели. Тал Тал успел заметить, как еще в самом начале побоища Кама, а за ним и Хэ рванули прочь, бросив Тинчу и Сюйсюя. Теперь братьев окружала целая толпа. Вдруг над вилами и кольями взметнулся пронзительный крик, и среди босых грязных ног мелькнуло что-то синее. — Ара-а-авт! — послышался отчаянный призыв Тинчу. На помощь рванули все — топча любого, кто попадал под копыта. Тал Тал налетел на крестьянина с тяжелыми трехзубыми вилами, отклонился от удара, перехватил, вырвал их из неловких рук и погнал безоружного по дороге. А тот почему-то не пытался нырнуть в лес и бежал, нелепо размахивая руками и все сильнее вжимая голову в плечи, слыша за собой топот копыт. Темная, дикая ярость захлестнула разум; привстав на стременах и заводя коня вбок, Тал Тал отчетливо видел позвонки на чужой грязной шее, тощее плечо и маленькое, почти детское ухо. Палаш рухнул точно между плечом и шеей, Тал Тал потянул его за собой, проносясь мимо. В лицо на пересохшие губы плеснуло горячее и соленое. Крестьянин крутанулся волчком, упал на колени, завалился на бок, быстро подтекая багровым. Тал Тал остановил коня, спешился. Внезапно понял, что вокруг очень тихо: бойня закончилась. На ватных ногах подошел к трупу и узнал вчерашнего парня, что смотрел на него с восторгом и надеждой. Сейчас в его мертвых, по-детски ясных глазах отражалось небо. — Тал Тал! — к нему бежал Есенбуга. — Ты как?.. — В порядке… — Язык был словно чужой. — Сюйсюя убили… — у брата дрожали губы. Перешагивая через мертвецов, они подошли к своим. Они стояли молчаливым полукругом, все густо забрызганные кровью: Чахан-Тэмур, Танкиши, Талахай и близнецы. На земле перед ними сидел Тинчу, держал на коленях тело брата и тихо выл. Впереди, там, где лес вновь сменялся полем, на дорогу выехали всадники. Они скакали к обозу и вскоре стали заметны знакомые зеленые повязки на шлемах. — Славная работа, аравтын дарга! — издалека крикнул Ерчини. Чахан-Тэмур поморщился. — Знатно вы их поваляли, вся дорога красная! — Подъехав, Ерчини слез с лошади. Его жирное лицо лоснилось от пота. — Это они, твари, засаду устроили, чтобы обоз отбить. Вот же дурачье! Заметив неподвижное тело и сидящего Тинчу, он перестал улыбаться. — Да-а, не повезло парню… — Уперев руки в бока, он огляделся. — Ага, повозки целые. Это вы молодцы, сберегли наше добро. Ну, давайте по коням, поможете нам отвезти это все к нам. Раз погонщиков перебили, вместо них будете! — его отряд рассмеялся шутке вожака. — Когда же вы, гады, нажретесь… — глухо проговорил Чахан-Тэмур. — Сюйсюй погиб из-за жадности вашего даругачи. — Тал Тал шагнул вперед, сжимая палаш. — Опять ты, — мутные свиные глазки смерили его с головы до ног. — Самый умный, да? Черепушка мозги не жмет? Ерчини потянул из ножен саблю. Чахан-Тэмур встал рядом с Тал Талом. С другой стороны коротко лязгнуло — это шагнули вперед все пятеро и стояли теперь так же молча, готовые к бою. Сделалось так тихо, что было слышно, как сопит Ерчини, глядя исподлобья на аравт и их командира. — Мы возьмем одну повозку, чтобы доставить тело в лагерь, — бросил Чахан-Тэмур. — С остальными разбирайся сам. Хочешь сделать из моих парней погонщиков? Попробуй. Короткопалая ручища неохотно отпустила рукоять сабли. — Сопляки. — Ерчини плюнул им под ноги и лениво отошел. — Еще саблю марать об вас… В лагере Сюйсюя отнесли в юрту лекаря: ему предстояло позаботиться о мертвеце. Кама и Хэ вернулись в сумерках и, стараясь не привлекать к себе внимания, вошли в юрту. Никто не сказал им ни слова. Перед ужином Чахан-Темур, как обычно, выстроил аравт. Танкиши отодвинулся от Хэ, Тинчу отшагнул от Камы. Их сторонились, как прокаженных. — Он не был лучшим, — десятник смотрел на то место в строе, где должен был стоять Сюйсюй. — Не самым сильным, не самым ловким… Он был незаметным. Из тех незаметных, которые становятся незаменимыми, когда понимаешь, что их больше нет. — Чахан-Тэмур помолчал. — Тинчу, Кама, соберите вещи вашего брата, завтра с утра будете сопровождать его в город. Хэ поедет с вами: я доложил сотнику, что вы с Камой недостойны участвовать в отборе в гвардию, так что обратно не приезжайте. В военное время вас бы уже казнили за трусость. Вечер незаметно перетек в ночь. Тинчу лежал, с головой укрывшись одеялом. Хэ и Кама спали или делали вид, что спят: они уже никого не интересовали. Тал Тал долго ворочался на тюфяке, но сон не шел. Решив, что в юрте слишком душно, он вышел наружу. Луна висела над лагерем, как забытый кем-то фонарь. В дальнем лесу редко и печально вскрикивала какая-то птица. Временами налетал ветер, хлопал полотнищем юрты. Тал Тал сел, прислонившись спиной к ее стене. Вспомнились слова У Чифана: «Первая женщина и первая смерть — эти события обычно разделяют всю жизнь на «до» и «после». Тал Тал посмотрел на свои руки: не так давно они впервые ласкали женскую грудь, а сегодня первый раз убили человека. Руки не изменились, и сам он был все тем же, и луна, и небо, и ветер… Но что-то ушло, покинуло его безвозвратно, оставив после себя непонятную тоску. Он не знал, что в ту ночь попрощалась с ним наивная светлая юность. Молодость со всеми ее страстями и сомнениями ждала у порога. От загона, где стояли лошади, отделилась темная фигура. Тал Тал узнал Чахан-Тэмура, собрался вскочить, но тот махнул рукой: — Сиди. Ходил проведать своего серого, его зацепило вилами… — Он сел рядом, устало вздохнул. — Как там Тинчу? — Держится… — Даругачи Беркебуга — родной брат нашего сотника. Думаешь, почему заброшены поля возле лагеря? Беркебуга отобрал их у крестьян из деревни, что стояла на этом берегу реки. А когда крестьяне взбунтовались, сжег деревню… Вы, монголы, из года в год только и делаете, что грабите и разоряете землю, которая вас кормит! — Я меркит, — сухо ответил Тал Тал. — От моего племени мало что осталось. Мы были вынуждены покориться Чингисхану. — А я из киданей, — неожиданно миролюбиво ответил десятник. — Мать родом из такой вот сожженной деревни, отец поступил в гвардию императора, чтобы прокормить семью… — Во времена империи Хань Кун-цзы попытался «исправить имена», — вдохновенно заговорил Тал Тал. — Он хотел, чтобы каждый муж следовал долгу своего звания: император был бы мудрым и справедливым, чиновник — честным и неподкупным, монах — милосердным и праведным… — У него получилось? — Увы, он не успел — умер… Но как хотелось бы сейчас заняться «исправлением имен»! …Спустя двадцать лет генерал Чахан-Тэмур будет провожать в столицу канцлера Тал Тала. От его поездки зависела судьба строительства огромной дамбы и тысяч крестьян, согнанных для ее возведения. Глядя вслед удаляющемуся всаднику и не надеясь на благополучный исход его дела, генерал вспомнит ту давнюю ночь и кивнет собеседнику, точно продолжая разговор: — Что ж… Ты хотя бы попытался.