Долгая дорога к переправе

В гвардию его все-таки не взяли. На смотре краснорожий Ерчини нашептал что-то сотнику, косясь на Тал Тала. «Недостаточная благонадежность» — подобная формулировка ему даже польстила, в ней чувствовался неожиданный страх перед ним. Зато поступление в академию прошло без проблем. Здесь он встретил и У Чифана, занимавшегося фундаментальным изучением наследия Кун-цзы, и Оюян Сюаня. Последний оказался не только историком, но и знатоком инженерного дела. Ничего удивительного: время специализации знаний еще не наступило, эпоха требовала от человека универсальности. Знакомство с этим выдающимся ученым удачно совпало с наклонностями самого Тал Тала, он решил посвятить себя истории страны, в которой родился, а также правилам сооружения дамб, отводных каналов и вообще способам благоустройства и использования рек. Интерес был не случайным: разливы Хунхэ сделались ежегодными, посевы гибли, в столицу один за другим летели донесения о голодных бунтах. Старые дамбы разрушались, новые почти не строились. «Эта беда серьезнее, чем может показаться, — объяснил Оуян Сюань. — Восстания сотрясают основу государства. Оно, конечно, крепкое, но вода способна размыть любой камень, даже тот, что под троном. Знание начал математики у вас имеется, остальное освоите в ходе работы и общения с теми, кто будет трудиться рядом с вами». Слушателю академии полагалось изучать не менее трех наук, и Тал Тал по совету учителя выбрал медицину. А через несколько лет собрался включить в этот список астрономию: все-таки очень хотелось выглянуть за край той юрты, где дырой в потолке служит Луна. Занятия в академии длились с раннего утра до позднего вечера, к тому же среди слушателей считалось хорошим тоном регулярно упражняться в воинских искусствах — владении мечом и стрельбе из лука. С таким расписанием даже не всегда удавалось возвращаться домой, благо в здании академии имелись места для ночлега. К счастью, в занятиях все-таки бывали перерывы. И тогда наступало время Тао. Тал Тал отправился на постоялый двор дядюшки Лю на следующий же день после возвращения из военного лагеря, едва смыв в бане многодневную грязь. Правда, возникла заминка с одеждой: обнаружилось, что за три месяца он подрос, раздался в плечах и груди, и теперь запястья торчат из рукавов, точно у какого-нибудь недотепы. Пришлось одолжиться в гардеробе Баяна; дядя, разумеется, предоставил племяннику свободу выбора, но не преминул узнать, по какому поводу тот наряжается. — Я, дайе, вечером собрался к Та… к тетушке Лю. — Ха! Так ведь и я сегодня иду туда же! — Именно к ней? — упавшим голосом спросил Тал Тал. — Нет, к другой, — Баян мечтательно улыбнулся. — Есть там такая пухленькая, Мей-гу… Разноглазая тоже ничего, но, на мой вкус, тощая, подержаться не за что. — Он приобнял Тал Тала за плечи и весело уточнил: — Теперь, значит, по бабам вдвоем ходить будем? На постоялом дворе Баян заговорщицки подмигнул ему и ушел на поиски своей красотки. А Тал Тал остановил пробегавшую мимо служанку и спросил, где ему искать тетушку Лю. — Госпожа у себя, уважаемый господин, — с поклоном ответила девушка. — Соблаговолите подождать здесь. Как прикажете доложить об уважаемом господине? — Скажи, что госпожу желает видеть Гнедой. Вскоре она вернулась с сообщением, что его ждут. Тал Тал помнил обещание «Я тоже буду рада видеть тебя», и оно придавало ему уверенности по пути сюда. Но на пороге того самого кабинета он вдруг засомневался: что, если это была всего лишь простая любезность и сейчас ему холодно кивнут, как обычному посетителю, и предложат отправиться в гостевой зал? Не позволяя сомнениям взять верх, Тал Тал шагнул за порог и закрыл за собой дверь. Тао, одетая в переливчато-лиловое, сидела за столом, что-то читая. Услыхав шаги, она подняла голову, блеснув дюжиной длинных шпилек. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Ворожея встала и подошла к нему очень близко, совсем как в прошлый раз. Сказала со странной улыбкой: — Ты изменился, Гнедок… Уже не выглядишь испуганным котенком. Он собрался обидеться, но Тао уже целовала его — умело и жадно, ловкими пальцами не глядя развязывая и расстегивая то, что было на нем надето. В ответ затрещал шелк, полетели в стороны оторванные завязки — ошалев от вспыхнувшего желания, ловя губами ее губы, вдыхая ее запах, сводящий с ума, Тал Тал тоже попытался что-то развязать в ее одежде, но запутался и разорвал все, что мешало добраться до тела, что так откровенно льнуло к его рукам. С трудом оторвавшись от нее, нашел взглядом дверь, ведущую в комнату с просторной тахтой. — Нет, — голос Тао стал хриплым, разноцветные глаза горели одинаково темным огнем. — Сегодня будем здесь. Она потащила его к столу, где лежала какая-то раскрытая книжка, уселась прямо на нее и рванула Тал Тала на себя, пробормотав почти зло: «Ну же!..» Стол даже не скрипнул: то ли был крепок, то ли привык ко всему. Тал Тал услышал глухой рык и понял, что это зарычал он сам, когда ногти Тао впились в его плечи и она оскалилась ему в лицо мелкими острыми зубами… Потом какое-то время молчали, держась друг за друга, прижавшись виском к виску. Жарко и тяжело дышали, возвращаясь от звериного к человеческому. — В следующий раз устроимся на потолке? — спросил Тал Тал. Вопрос прозвучал так деловито-спокойно, что засмеялись оба. Радость, другая сторона страсти, сблизила их еще сильнее. — Ты неподражаем! — сквозь смех проговорила Тао. Она принялась поправлять прическу, слегка прогнувшись, позволив юношеским рукам благодарную ласку. — Не удивился такому повороту? — Не успел. — Он думал о том, что эта женщина, возможно, и худощава, но не нужны ему никакие пухленькие. И ему все равно, сколько ей лет. — Но было… м-м-м… интересно. Тао вновь засмеялась и вытащила из-под себя измятую книжку. — Все дело в ней. Рассуждения одного высо-ко-учёнейшего мужа о женской благопристойности, целомудрии и подобающем поведении. Этот цветок добродетели — частый гость у моих девочек. Они говорят, корень у него как сухой стручок и встает через раз. Он тогда уходит, не заплатив. — Она швырнула трактат в угол. — Знаешь, чем дольше живу, тем крепче убеждаюсь: раздень самого свирепого моралиста и — увидишь евнуха или бессильного. И вот сижу я читаю, проникаюсь глубиной собственной порочности, а тут ты — и хоть петарды от тебя зажигай… По-моему, получилось забавно! Тал Тал обнял ее — уже без страсти, с одной только нежностью. Тао прижалась щекой к его груди и замерла. — Все это время я был в военном лагере, — тихо проговорил он. — Мысленно писал тебе письма… Вспомнил, как начинают игру на цине, и понял, что ты мой пятый лад циня у самого сердца… Она вдруг резко отстранилась: — Поужинаешь со мной, Гнедок? — Оживление в ее голосе показалось ему напускным, точно она во что бы то ни стало хотела повернуть разговор в другую сторону. — Заодно расскажешь о лагере. Тал Тал охотно согласился, и они принялись собирать и надевать разбросанные вещи, весело комментируя наперебой, что и куда улетело и в каком виде теперь находится. Тао распорядилась насчет ужина, и вскоре он уже уписывал за обе щеки, понимая, что страшно проголодался, потом принялся рассказывать ей обо всем, что случилось в лагере, а она не сводила с него внимательных глаз и смеялась, ужасалась и грустила именно там, где было надо. — Опять пропадешь на много месяцев? — спросила Тао, когда он собрался уходить. — Надеюсь, нет. Но я поступаю в академию, а там, наверное, свободного времени будет мало… — У меня тоже найдутся для тебя уроки. Ты еще не изучил «Искусство спальных покоев»? Изучай, я проверю! Простились они со смехом. Науки вообще давались Тал Талу легко, не стала исключением и эта — чудесная наука дарить и получать наслаждение. Иногда он не заставал ее дома: служанка сообщала, что госпожа отбыла на встречу в Пинканли и велела передать гостю, что тот волен выбрать любую из «племянниц». Очень часто Тал Тал так и делал, благо всегда являлся при деньгах. «В Пинканли у нас что-то вроде павильона долгих бесед, — объяснила Тао. — Собирается образованное общество, хватает тем для обсуждения». Если же она не уезжала, то неизменно встречала его в кабинете, за столом, где что-то читала или писала, сидя в клубах дыма всех цветов радуги. Суждения ее бывали резки и неожиданны, но при этом всегда свежи и остроумны. Тал Тал азартно включался в словесный поединок, атакуя и парируя фразами с тем же увлечением, с каким днем в академии участвовал в тренировочных боях на мечах. Однажды, года через три после первой встречи, Тао спросила, хорошо ли он знает фарси. Тал Тал ответил, что как раз сейчас усиленно штудирует «Канон врачебной науки» Ибн Сины.. — Прочти, интересно твое мнение. — Она протянула ему листок бумаги со строчками арабской вязи. Ниже шли столбцы с иероглифами. Поток времен свиреп, везде угроза, Я уязвлен и жду все новых ран. В саду существ я сжавшаяся роза, Облито сердце кровью, как тюльпан. — Непривычный строй, но стихи замечательные. И при переводе не стали хуже. Кто автор? — Персидский Ли Бо по имени Омар Хайям. Жил через триста с лишним лет после нашего. — Тао улыбнулась. — А перевод мой. Языки различаются, как день и ночь, но тем интереснее работа. Хочешь попробовать? Кстати, в следующий раз в Пинканли мы будем обсуждать переводы. Я тебя приглашаю. Через несколько дней гонец доставил Тал Талу надушенное пачулями послание, в котором содержались лишь дата, время и короткая подпись: «Увидишь там немало знакомых». В самом деле, квартал публичных домов Пинканли оказался местом сбора всех просвещенных умов империи. Тон встречам задавали изящные и образованные цинлоунюй, и здесь Тал Тал действительно встретил многих ученых мужей из академии, в том числе и обоих своих наставников. Он быстро сделался тут своим и вскоре уже участвовал в беседах наравне со всеми. Еще никогда жизнь не казалась ему такой яркой, насыщенной и интересной. Он полюбил Хайяма не меньше Ли Бо и часто мечтал о том, как где-нибудь в загробном мире встретится с этими жизнелюбивыми мудрецами и поклонниками вина, чтобы поблагодарить за вольный и радостный дух, которым дышала их поэзия. Время текло незаметно, и Тал Тал уже начал планировать путешествие в Марагинскую обсерваторию, но тут Баян внезапно заявил, что никуда племянник не поедет, потому как через десять дней у него свадьба. — Все уже сговорено, гадатель назвал благоприятную дату. Невеста из рода унгират! Правда, из боковой ветви… — Какая досада, — проворчал Тал Тал, но дядя, похоже, не уловил сарказма, потому что с жаром возразил: — Зато воспитания самого строгого! Лишний раз не вздохнет, когда муж рядом. К тому же здоровая и плодовитая, у нее в роду все такие. — Как хоть ее зовут, дайе? — Вроде Тэмулэн… Да какая разница, успеешь познакомиться. — Баян пригляделся к племяннику: — Ты чего кислый такой? Ну да, она не из императорских невест, так ведь и ты не чингизид, понимать надо! — Не в этом дело, дайе… Я собирался в Марагу, в обсерваторию… — Куда?! Что еще за обсерватория? — Это такая башня, откуда наблюдают за ходом небесных светил, — терпеливо объяснил Тал Тал. — В следующем месяце из Даду отправляется караван в Персию, я уже купил себе место… — Ты со своей наукой совсем умом тронулся! Придумал тоже: тащиться за тысячи ли на звезды смотреть! Выходи во двор и смотри, если совсем заняться нечем!.. Лицо Тал Тала сделалось холодно непроницаемым, только в глазах коротко полыхнуло. — Как прикажете, дайе. — Вот так и прикажу, — уже спокойнее подтвердил тот. — Короче: делай жене мальчишку — и катись куда хочешь. Понял? — Я понял, дайе, — сухо ответил Тал Тал и поклонился с подчеркнутой почтительностью. «Выучил сопляка на свою голову, — с раздражением подумал Баян. — Неужели милость Тенгри мне боком выйдет? А ведьма-то была права: взял бы вместо него Есенбугу, уже давно внукам радовался…» Свадебная церемония прошла со всеми положенными обрядами. Набеленное лицо невесты казалось маской, руки были мягкими, податливыми и словно неживыми. Она не поднимала глаз и вообще шевелилась только если это было необходимо. Тал Тал коченел от скуки и молился про себя, чтобы это все поскорее кончилось. В спальне, куда их обоих привели после бесконечных пожеланий счастливого супружества и соблюдения тысячи ритуалов, он наконец-то смог разглядеть жену. Ее круглое лицо, с которого смыли белила, ничего не выражало, глаза по-прежнему были опущены. С двумя простыми косами вместо богатой свадебной прически, в одной тонкой длинной рубашке, она неподвижно стояла перед ним и молчала. — Ты очень красива, Тэмулэн, — сказал Тал Тал, потому что тишина сделалась невыносимой. — Я рад, что ты стала моей женой. — Я тоже рада быть вашей женой, супруг мой, — чуть слышно ответила Тэмулэн дрожащим голосом. — Мы здесь одни. Мне будет приятно, если ты станешь звать меня по имени. — Да, супруг мой Тал Тал… — Посмотри на меня. Она подняла глаза — в них не было ничего, кроме страха. Тал Тал вздохнул. — Хочешь, я потушу светильники? Тэмулэн молча кивнула. Он достаточно знал о том, чем девушка отличается от женщины, чтобы в первую ночь быть особенно нежным и неторопливым. Утром Тэмулэн смотрела на него с обожанием. И оказалась она настоящей красавицей. Словом, первый месяц их совместной жизни вышел почти медовым. В один из таких счастливых дней Тал Тал заглянул на женскую половину — просто так, полюбоваться. Тэмулэн сидела у окна, солнце золотило ее темные волосы, мягко очерчивало стройную фигуру. Звонкие строки Хайяма сами собой взлетели из самой глубины души: Как полон я любви, как чуден милой лик, Как много я б сказал и как мой нем язык! Не странно ль, господи? От жажды изнываю, А тут же предо мной течет живой родник. Тэмулен поспешно встала и недоумевающе посмотрела на мужа. — Вы хотите воды, супруг мой? — При чем здесь вода? — растерялся Тал Тал. — Вы сказали, вам жарко. — Это были стихи. Ты знаешь, что это такое? — Не знаю, простите… Тогда он спросил, уже догадываясь об ответе: — Тэмулэн, ты умеешь читать? Она виновато потупилась и покачала головой. Первый месяц кончился. Его сменил второй, третий, четвертый… Обожание не исчезало из ясных карих глаз — так собака смотрит на доброго хозяина. Рискуя нарваться на скандал с Баяном, Тал Тал предложил жене научить ее грамоте, и тогда обожание впервые сменилось горьким недоумением: неужели ему мало, что она красива и смирна? Да, Тэмулэн могла считаться образцовой женой: по-прежнему редко поднимала взгляд, говорила только когда спрашивают, была бесконечно услужлива, почтительна к старшим и прилежно занималась рукоделием. Все прочее оставляло ее равнодушной. Она покорно и молча принимала любые ласки, никак на них не откликаясь, и быстро засыпала, нередко отвернувшись от мужа. Тал Тал понимал, что просить об ответных ласках бесполезно, и даже не заговаривал об этом. Когда он предложил хотя бы сменить позу, Тэмулэн удивилась и спросила, зачем ее менять, если делать придется все то же самое. «К тому же матушка велела лежать на спине, чтобы быстрее зачать», — невозмутимо пояснила она, подтягивая подол рубашки и заранее раздвигая ноги. Тогда Тал Талу впервые захотелось ударить ее. Между тем беременность все не наступала. Баян мрачнел с каждым днем. «Вы там что, совсем не стараетесь?» — спрашивал он племянника. «Только и делаем, что стараемся», — сквозь зубы отвечал тот. Ли Бо и Хайям, грустно оглянувшись на прощание, давно ушли из супружеской спальни. Остался один моралист Кун-цзы, чья суровая тень маячила у кровати, требуя потомства во что бы то ни стало. В первый месяц Тал Тал кое-как уговорил Тэмулэн оставлять хотя бы один светильник; теперь по ночам вновь царила полная темнота: видеть серьезное, сосредоточенное лицо и пустые в такие мгновения глаза жены было выше его сил. К счастью, тело пока действовало безотказно: Тал Тал приходил, быстро делал то, что от него требовалось, и уходил, иногда не произнеся ни слова. Баян уже вслух подумывал о наложницах, но тут Нансалма сообщила, что Тэмулэн «понесла». Тал Тал при этом известии вздохнул с невероятным облегчением и больше ни одной ночи с женой не проводил. Все общение свелось к коротким утренним или вечерним визитам на женскую половину. «Как ты себя чувствуешь?» — «Благодарю, хорошо». — «Может быть, ты хочешь чего-нибудь?» — «Благодарю, мне всего достаточно». Ответив, она умолкала и оставалась неподвижной, как статуя. Так и сбылось его случайное юношеское предсказание: в доме поселилась чужая, ненужная ему женщина, которой он тоже уже не был нужен. На подворье объявились какие-то пыльные старухи и евнухи, они сопровождали беременную в богомолье по храмам и вообще не отходили от нее ни на шаг. Тал Тал старался пореже бывать дома, почти поселился в академии, вновь задумывался о путешествии в Марагу, а в редкие свободные дни спешил к Тао, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя счастливым. …В тот год ему исполнилось двадцать лет. Принцу Тогон-Тэмуру, тихо выросшему в дальних покоях дворца, — девятнадцать. Канцлер Эль-Тэмур решил, что первый уже достаточно поучился, а второй — пожил.

***

Длинный обоз тащился по узкой дороге между двумя зеленеющими высокими холмами. Повозка с одеждой и обувью принца; повозка с провиантом принца; повозка с юртой принца… Тогон-Тэмура собрали в путешествие по-императорски, чтобы ни в чем не испытывал нужды по дороге к смерти. Ему полагался даже личный собеседник, обязанный развлекать его высочество приятным разговором. На эту роль канцлер и назначил племянника своего первого министра. Тал Тал ехал верхом рядом с роскошной крытой повозкой принца, а перед глазами вместо дороги стоял кабинет Эль-Тэмура и слышался холодный властный голос его хозяина: «Твоя задача — сделать так, чтобы он до самого конца ничего не заподозрил. Выполняй любую его прихоть. Попросит спеть — пой, пожелает луну с неба — достань. С ним отправляется лазутчик Будашири, советник Чжан, следи за ним в оба. Он не дурак, в отличие от принца, обмануть его будет трудно». Но, как успел убедиться Тал Тал, Тогон-Тэмур не был дураком — скорее простодушным и непосредственным, как ребенок. — Ой, а я тебя знаю, — заявил он, едва Эль-Тэмур представил ему Тал Тала. — Ты еще хотел подраться с Танкиши, а я помешал. Это случилось возле учебного павильона У-цзы… — Ай-ай-ай, ваше высочество, вам же не велели бывать в этой части дворца, — ласково пожурил его канцлер, ни дать ни взять добрый дедушка, наставляющий любимого внука. — Его высочество действительно был там, но сразу же ушел, — аккуратно вмешался Тал Тал. — Таким образом нарушение можно считать совсем незначительным. — Да, я тут же вернулся к евнухам, конечно! — оживился Тогон-Тэмур, с благодарностью взглянув на будущего спутника. В дороге принц поначалу с огромным интересом выглядывал то в одно окно своей повозки, то в другое. Его интересовало все вокруг, и Тал Талу приходилось отвечать на бесконечные вопросы: как называется река, которую они переезжают по мосту, что за удивительные цветы растут вон на той поляне, правда ли, что у верблюдов в горбах вода… Пригодились все знания, полученные в академии. — Как много ты знаешь! — искренне восхищался высокородный неуч. Тал Тал сухо благодарил. Тогон-Тэмур так откровенно радовался, что образованный человек рассказывает ему столько интересного, так отчаянно хотел подружиться с ним, что приходилось держаться с подчеркнутой серьезностью и даже суровостью, безжалостно пресекая любые попытки сближения. Если канцлер приказал развлекать этого несчастного безобидного ребенка по дороге к бесславной гибели — приказ будет исполнен, но втираться при этом к нему в доверие и становиться другом — уже подлость. Неважное оправдание, но лучшего не было. Баян разделял его настроение и вел себя так же. Из-за этого советник Чжан сразу записал генерала в неотесанные мужланы, а его племянника — в надменные зануды. Чем дальше оставался родной дворец, тем грустнее и тревожнее делалось миловидное лицо принца. Он теперь все больше молчал, уныло глядя на самые восхитительные и причудливые пейзажи. По официальной версии, брат императора направлялся в Корё как высочайший посланник, долженствующий одним своим видом привести к покорности строптивых данников Юань. «Ну какой из меня усмиритель непокорных, — разоткровенничался он на одном из привалов, которые по его желанию сделались подозрительно частыми. — Я даже на собственного евнуха прикрикнуть не могу…» Тал Тал отмалчивался, а в дороге то и дело поглядывал на встающую вдалеке цепь лесистых гор. На одной из них, горе Амен-Пак, должны поджидать разбойники, чтобы «внезапно» напасть на отряд. До условленного места осталось не больше дневного перехода, и они уже встретились с отрядом корёсских воинов, присланных для усиления охраны, но Тогон-Тэмур опять заявил, что устал и хочет остановиться прямо здесь, на широком песчаном берегу реки. А потом умоляющим тоном попросил местной хурмы. — Я бы сам поехал, да что-то спину прихватило, — жаловался Тал Талу советник Чжан, пообещавший принцу привезти ягоды. — Друг мой, окажите такую милость, съездите к этим корёсским невежам! Цветущий вид Чжана слабо вязался с больной спиной, но веских причин для отказа не было. Тал Тал лишь предупредил Баяна, что советник зачем-то темнит, и верхом отправился в лагерь полковника Ки Чжа Хо, который сегодня утром ждал их на дороге к Амен-Пак. Полковник встретил гостя хмуро, но достаточно вежливо. Небольшой отряд столпился за спиной командира: очевидно, его уважали и любили. Узнав о цели визита, Ки Чжа Хо ответил, что хурмы у него нет, но ее можно найти в деревне неподалеку. «Сон Нян, проводишь господина генеральского советника? Эй, Сон Нян!..» Из ближайшей палатки выскочил невысокий ладный подросток в темно-красном хатангу дэгэле. При виде Тал Тала оживление на его смышленом лице мгновенно сменилось враждебностью. Он неприязненно оглядел гостя с головы до ног. — Конечно, я провожу советника, командир. — И холодно бросил, направляясь к коновязи: — Вы верхом? Тогда садитесь, выезжаем немедленно. Тал Тала не удивила подобная резкость: несколько часов назад Баян при всех унизил командира этого мальчишки. Он поблагодарил полковника за помощь и вслед за провожатым выехал из лагеря. — А ваш принц не дурак по части вкусно поесть, — усмехнулся Сон Нян, когда Тал Тал поравнялся с ним на дороге. — Здешняя хурма считается лучшей во всем Корё. — Не советую говорить о его высочестве в таком тоне, Сон Нян. — «Сон Нян» — только для друзей. Для всех прочих я — Шакал! — Шакалу тем более не советую. — Грубость подростка скорее смешила его, чем раздражала. Сон Нян гневно фыркнул и пустил коня в галоп. Тал Тал пожал плечами и быстро догнал его, но держался немного позади: устраивать скачки он не собирался, тем более впереди уже показалась первые домишки деревни. Базарный день подходил к концу, но торговцы охотно возвращали на прилавки корзины при виде богато одетого чужака. Сон Нян хорошо говорил по-китайски; местные же вовсе не знали языка империи, так что Тал Тал получил в одном лице не только провожатого, но и толмача. Хурму им предлагали наперебой, удалось выбрать несколько крупных ароматных плодов густого коричневого цвета. Пока торговец укладывал в корзину купленную хурму, Сон Нян заинтересовался связками сушеных смокв, висевших на веревке под крышей лавки. Он задрал голову; взгляд Тал Тала, рассеянно наблюдавшего за ним, скользнул по его открывшемуся горлу… и остановился. С горлом было что-то не так. Мгновением позже пришло понимание: у Сон Няна отсутствовал кадык. Для верности Тал Тал сделал вид, что закашлялся, и провел пальцами по собственному горлу. Так и есть: вместо заметной острой выпуклости у юного стражника из отряда полковника Ки над воротником поддоспешника виднелась плавно изогнутая линия. Наблюдение показалось интригующим. Взяв корзинку с хурмой, Тал Тал пошел рядом с юношей, исподтишка приглядываясь к нему. Но ничего особенного рассмотреть не удалось: фигуру скрывал плотный доспех, кисти до самых костяшек прятались под пластинами наручей, на ногах были широкие штаны и грубые сапоги. В седло Сон Нян взлетел с ловкостью бывалого наездника и держался в нем как влитой. — Обратную дорогу найдете или проводить? — спросил он. Голос вполне обычный, мальчишеский… Или все-таки слышится в нем некая излишняя хрипотца? — Думаю, что найду. Ты мне очень помог, Шакал, спасибо! — Не за что, — хмыкнул тот и умчался. Тал Тал долго смотрел ему вслед, а потом не спеша поехал в лагерь принца. Он прекрасно понимал, отчего его так захватило пустячное наблюдение: мысли об одном юнце хотя бы на время отвлекали от ожидания скорой и неизбежной бойни, на которую он тащил другого. Итак, почему у Сон Нян гладкое горло? Возможность первая: он значительно моложе, чем выглядит. Но неужели ему нет и тринадцати лет? Вряд ли. Возможность вторая: он евнух, причем с самого раннего детства. Во дворце Тал Талу приходилось видеть подобных существ: рыхлые, долговязые, вялые… Кадыки у них если и были, то скрывались под слоем жира. Правда, в награду за увечье бедолаги сохраняли высокие голоса и ценились как прекрасные певцы. Нет, ловкий, энергичный и ладный Сон Нян ничуть на них не похож. И голосом — тоже. С другой стороны, в труппе столичного театра женские роли исполняли юноши — нежные и хрупкие, как цветы. К зрителям они выходили в пышных многослойных одеждах, так что разглядеть их горло было решительно невозможно. Так что вот третья возможность: юный актер чем-то не угодил какому-нибудь вельможе и в наказание был сослан сюда, на окраину империи. Однако несчастным и забитым парень не выглядел, да и полковник Ки относился к нему, судя по всему, неплохо. Очевидно, изгнание не оказалось таким уж суровым, или и эта версия также ошибочна. Но тогда остается последнее. Тал Тал вспомнил тонкую голубую жилку на шее Тао, ее гладкое, округлое горло, которое он так любил целовать… Таким образом, если все предыдущие варианты неверны, значит, выбирать хурму ему сегодня помогала женщина, которая зачем-то притворяется мужчиной. Конечно, они едва ли когда-нибудь еще встретятся, но было бы любопытно пообщаться с этим странным Шакалом! …Когда боги слышат самоуверенные суждения смертных, они смеются особенно громко. Тогон-Тэмуру так и не удалось полакомиться «лучшей хурмой в Корё». События, точно обезумевший табун, понеслись в непредсказуемом направлении и с сумасшедшей скоростью. Внезапный пожар; пропавший принц; мертвый евнух-подменыш; неожиданное появление властного и сурового короля Ван Ю; счастливое обретение принца, живого и здорового, но перепуганного до смерти… И вся эта чехарда для Тал Тала накрепко пропиталась смрадом паленой человеческой плоти: пришлось облить маслом и поджечь труп несчастного евнуха, чтобы предъявить его Ван Ю как погибшего принца. Впрочем, как и предвидел Баян, они с племянником все равно не спаслись от гнева Эль-Тэмура. Во дворце канцлера все было устроено на совесть — и роскошные покои, и тюрьма с пыточной. Тал Тал и Баян убедились в этом лично, когда их обоих, босых и раздетых до белья, забили в колодки и приковали у стены. Скрипнули петли железной решетки, но вместо палача с подручными в застенке объявился Танкиши. Они не виделись со времен военного лагеря; старший сын Эль-Тэмура заматерел и щеголял золочеными наплечниками кэшиктэна. На мгновение Тал Тала захлестнула безумная надежда: он пришел, чтобы освободить их, ведь тогда, на залитой кровью лесной дороге, они стояли бок о бок… Свистнула тяжелая плеть — Баян лишь скрипнул зубами, когда на груди и животе проступила алая полоса. — Ты предал моего отца! Получай! — рявкнул Танкиши, и удары посыпались один за другим. — Эй, кэшиктэн, решил в палачи податься? — крикнул Тал Тал. — Променял меч на плеть, слабак! Танкиши, по-волчьи оскалившись, стремительно обернулся к нему. Тал Тал готов был поклясться, что на какой-то миг сын Эль-Тэмура смутился: они оба вспомнили аравт, одну на всех юрту, разговор под дождем с глазу на глаз… И тем яростнее обрушилась плеть на того, кто был когда-то почти другом. А потом, словно плети казалось недостаточно, тяжелый кулак ударил в висок, и пыточную заволокла темнота. Очнулся Тал Тал на холодном каменном полу. Живот и грудь горели огнем, голова раскалывалась. Болела шея и запястья, израненные колодками. — И кто тебя просил встревать, — проворчал Баян, помогая ему сесть. — Он ведь бешеный, весь в папашу… — Я не мог смотреть… — язык после кулака Танкиши слушался плохо, — как он вас бьет… — Думаешь, мне стало лучше, когда он на тебя переметнулся?! — Баян осторожно поднес к его губам плошку с водой. — Попей, легче станет… В голове постепенно прояснилось. Они сидели в тесной каменной каморке с низким сводчатым потолком и сырыми стенами. Одну из стен заменяла толстая пыльная решетка, за которой виднелся полутемный коридор. Вместо постели каждому полагалась тощая охапка гнилой соломы и драное одеяло. У решетки, прямо на полу, валялись два куска лепешки и стояли две плошки с водой. — Судя по всему, мы еще нужны канцлеру, — заметил Тал Тал. — Он не отступится, пока не уничтожит принца, — согласился Баян. — Но мы здорово разозлили его, так что ничего хорошего для нас с тобой я не жду. Действительность была такова, что сильнее всего хотелось провалиться обратно в беспамятство или завыть от тоски и бессилия. Вместо этого Тал Тал принялся оглядывать и ощупывать себя. Кости целы, раны от плети не воспалились, значит, все не так уж плохо. Похоже, пока его волокли сюда, кто-то из стражников позарился на заколку-гуань с нефритовой накладкой, и теперь растрепанные волосы свисали на лицо. Тал Тал оторвал от подола рубахи узкую полоску ткани и связал их обратно в хвост. Затем плеснул на кусок рукава воды из плошки и принялся обтирать лицо и руки. — Ради кого прихорашиваешься? — вяло поинтересовался Баян. Он валялся на соломе, уставясь в потолок. — Ради себя самого, дайе. Не хочу доставлять канцлеру удовольствие видеть нас грязными, как свиньи. Дядя ничего не ответил, но вскоре последовал примеру племянника. Пленников больше не били, но холод, сырость, скудная скверная еда и, самое главное, неизвестность действовали не хуже изощренной пытки. Эль-Тэмур словно забыл о них: дни проходили за днями, а в подземелье кроме тюремщика, приносившего им воду и хлеб, никто не спускался. С ним пытались заговорить, но тщетно: он молчал и никак не давал понять, что слышит обращенные к нему вопросы. Баян не то медитировал, не то дремал, подолгу просиживая без движения, опершись спиной о решетку. Тал Тал изнывал от безделья и особенно от невозможности читать и писать. Ему казалось, он тупеет с каждым новым днем, проведенным без книг и рукописей. В конце концов разыскал на полу деревянную щепку и принялся выцарапывать иероглифы на влажных рыхлых камнях стены: У самой моей постели Легла от луны дорожка. А может быть, это иней? Я сам хорошо не знаю. — Где это ты луну углядел? — подал сонный голос Баян. — Тут же ни одного окна… А постель — да, хорошо бы… Теплая, мягкая… — Это Ли Бо, дайе. «Думы тихой ночью». Перед отъездом я начал перевод на фарси, сейчас пробую закончить. Не могу я просто так сидеть и ничего не делать! Баян зевнул и вновь погрузился в дрему. Однажды, на третий месяц их заточения, дверь в дальнем конце коридора скрипнула в неурочный час и послышались незнакомые шаги. Пленники встрепенулись. — Дядя! Тал Тал! — по коридору, обогнав тюремщика, к ним бежал Есенбуга. — О боги, как же вы исхудали! Он упал на колени перед решеткой. По доброму круглому лицу текли слезы. От волнения и у пленников перехватило горло. Первым взял себя в руки Баян: — На хлебе и воде не растолстеешь… Есенбуга, дорогой ты наш, как тебе удалось сюда пробраться? Ну, говори скорей: как дела у вас? Все живы-здоровы? — Ох, дядя, потому-то господин канцлер меня к вам и допустил, — всхлипнул тот. — Горевестник я… Тал Тал, жена твоя умерла родами… и ребенок тоже… Тэмулэн. Имя не сразу всплыло в сознании, выбираясь из тех дальних углов памяти, куда его задвинули события последнего времени. И не они одни: Тал Тал признался сам себе, что перестал думать о ней сразу же, когда в этом пропала нужда, легко забыл даже ее лицо, а воспоминания о проведенных вместе ночах не вызывали ничего, кроме скуки. И вот теперь эта женщина умерла, рожая его ребенка. Смутное чувство вины принялось драть душу тупыми когтями: он мог бы спасти ее, если бы оказался рядом. Хотя бы попытался что-то сделать, ведь в курсе медицины, что изучался в академии, рассказывалось и о родовспоможении тоже! — Что именно в родах пошло не так? — спросил Тал Тал и сам удивился своему спокойному голосу. — Лекаря к ней позвали? — Лекаря? — Есенбуга шмыгнул носом. — А разве надо было? Да и как же его позвать, когда никого из мужчин дома нет? — Он вздохнул: — Крепись, брат. Ты еще молодой, снова женишься… На прощание Есенбуга украдкой сунул им по свежайшему рисовому колобку с мясом и шепнул, что, вроде бы гнев канцлера поостыл и есть какая-то надежда. После его ухода Баян вдруг в ярости ударил кулаком по решетке и заметался по каморке, как дикий зверь: — Ну почему, почему это с ней случилось?! Она же подтвердила, что проклятие только на мне! — Проклятие? — Тал Тал невольно очнулся от своих размышлений. — О чем вы, дайе? — Ты никогда не задумывался, отчего в доме твоего отца полно жен и детей, а я один, как дырка в заднице?! — Бабушка Нансалма как-то говорила, что с вами случилось какое-то несчастье, и не велела расспрашивать… — Ну тогда я сам расскажу, — он перестал метаться и упал на солому. — Тем более давно пора, а сейчас самое время. И, может, нам уже не доведется больше по душам поговорить… Баян повторил почти слово в слово свой рассказ шестнадцатилетней давности, удивляясь цепкости собственной памяти. — Если бы не тетушка Лю, я бы, наверное, рехнулся от ужаса, — признался он. — Она мне выход подсказала… Заодно посоветовала избегать гнедой масти, мол, от нее погибель будет… Заметил небось, что я на гнедых никогда не сажусь? Так вот, я перед твоей свадьбой к ней пошел и спросил: не выйдет ли так, что мое проклятие на тебя перекинется? Она пообещала, что нет. Неужто соврала? — Не думаю, — ответил Тал Тал, потрясенный его признанием. — Просто совпадение… А знаете, дайе, я ведь помню, как вы меня из озера спасли! Вернее, помню, что сначала было страшно и холодно, а потом сразу тепло и хорошо… А еще помню, как вы меня молоком поили, когда я болел… — Дохлый ты был, — улыбнулся Баян, — руки тонкие, как прутики… Страшно было прикасаться. — Простите меня, дайе, — прошептал Тал Тал. Перед глазами все плыло от слез. — Это за что же? — Я иногда думал о вас плохо… — Ну-у, а я тебя так прямо придушить хочу, особенно когда ты свою заумь ученую излагать начинаешь! Он рассмеялся. — Между родными всякое бывает… Нам, главное, отсюда выбраться, а там, глядишь, и наладится все. Слухи, что принес Есенбуга, оказались верными: не прошло и недели, как Эль-Тэмур освободил их и дал новое поручение. Предстояло плыть на остров Чеджудо, где Ван Ю спрятал принца. Приказ канцлера звучал коротко и недвусмысленно: «Перебейте там всех и привезите мне голову Тогона». И вновь побоище… Танкиши и Талахай, пьяные от крови; Баян с кровавым клинком на плече требует от полковника Ки выдать им принца… А вот и сам принц, дрожащий и безоружный. Но кто это рядом с ним? Тал Тал не поверил своим глазам: Шакал! Тот самый странный юноша теперь закрывал собой Тогона, без промаха стреляя из лука, в одиночку отбиваясь от десятка врагов. — Бегите, принц! — крикнул он, и Тогон скрылся за стеной, а вслед за ним и Шакал, выпустив последнюю стрелу. Короткая погоня — и вот они уже на берегу моря, у лодки, на которой пытаются спастись беглецы. Шакал ранен, из плеча торчит обломок стрелы, но он словно не замечает ее, отчаянно пытаясь сдвинуть тяжелую посудину с мелководья. Сил двоих человек не достаточно, и погоня настигает их. Баян протягивает принцу кинжал: покончи с собой, уйди по-императорски! Тал Тал должен бы в эти мгновения смотреть на Тогон-Тэмура, но он не сводит глаз с Шакала. Всю страшную ночь, до краев полную смерти, он чувствует лишь одно: восхищение. За такую отвагу и воинское мастерство берут в кэшиктэны не задумываясь, и ничтожный принц вовсе не заслуживает подобной самоотверженности… Сомневаться не приходится: этот не особенно крепкий юноша готов драться за принца хоть сразу с сотней, его можно изрубить на куски, но нельзя принудить сдаться. Глядя на него, и Тогон-Тэмур наконец набрался мужества, чтобы заговорить с Баяном так, как подобает наследнику трона Дракона. …Лодку они толкали вчетвером. Тал Тал стал бок о бок с Шакалом, их руки легли на борт почти вплотную. На его предплечьях уже не было наручей, и ничто не мешало рассмотреть кисти и пальцы: маленькие и без узловатых суставов. Совершенно женские.