Немой

      Ночь над головою тяжелым покрывалом стелилась, возвышалась над линией лесов дремучих грузно, увесисто. А когда солнца лучи погасли, как от свечи облака последние растворились дымкой. Холодало.       И так сильно оседала прохлада эта, что девочка, укутанная в три куртки, дрожащая, шмыгающая носиком, кое-как на ногах дрожащих держалась. Были ее щечки румяные-румяные, почти синели уже. И может то странностью станет, что посреди лета зима такая настает — в лесах тому простое объяснение найдется, в болотах их.       Когда илистые очаги на покой ночной уходят, всегда за собою шлейфы оставляют. Бродят те, ни свет, ни заря, люд морят. А когда солнце свое забирать возвращается — дохнут как мухи на свету, разом.       Там, откуда брели они таких шлейфов целый пояс. И не то что рядом ходит — из-под дома поднимается. Раньше на то и внимание не обращали, внутри печь была, Надей починенная; топила яростно, сильно. Разом все холодные туманы таила. На улице же другое совсем дело. Здесь бежать некуда.       — Мама, — тихий голосок чудится; маленький, хриплый. — Ручки не двигаются..       Леся совсем температур не переносила: была падка на болезни, простуды. Даже если в три шарфа, как сейчас, и куртки укрыть. Простужается на раз. Помнила Надя те страшные дни болезни первой, которые после войны прожитой на дитя свалились.       Своею хворью поступиться пришлось, забыть. И за ребенка биться. Помнила Васильева все, до мелочей, до каждого вздоха хриплого малыша, до слезинок, до стонов болевых. Тогда, думалось, прожить такое не под силу станет. Не переждут зиму первую.       Сейчас же, иначе делается все.       — Скоро состав наш подоспеет, милая, — осторожно рука на плечико опускается, нежно гладит, а следом крепче шарфики вяжет, кутает. — Немного осталось нам, Лесенька. Совсем немного.       — Правда? — с опаской отзывается ребенок, в ее голубых глазах сияет как льдинка наивная надежда, детская.       — Конечно, — опускается на колени Надя, поправляя шнурки на ботиночках.       Во время того, впереди устеленных рельсами путях начинает гром раздаваться. Брызгают трубы черными столпами дыма: едкого, пахучего сожженным дизелем. И земля дрожать начинает.       — Мама! — взвизгивает девочка, падая в объятья своей единственной опоры.       — Это поезд, Леся. Наш поезд.       Укрываясь на груди от грохочущих неподалеку колес, девочка наконец решается страху в глаза заглянуть. Смотрит украдкой, с опаской, но чуть отходит все же.       Черный, скрежетом плюющийся, металлическими искрами, рвется по путям состав. Высокий — что до неба. А по весу и не поднять сотням таких маленьких как она.       Глядит Леся, как оторваться не может — завороженно. В это время Надя ее осторожно в сторонку уводит, в тень, где фонарь светом не достает; и почти что в куртку свою упрятывает, от глаз лишних. Только сумки стоят, по ручки набитые рядом. Как прячут.       — Состав номер... прибыл на станцию... — оповещает монотонный, железный голос, когда по станции поднимается пыль, а звон от состава остановившегося почти уши закладывает.       Сильнее Надя Лесю к себе прижала, как только люди вагоны стали оставлять. Было их немного — одна пара пожилая, пару женщин с сумками груженными — видно, что из города. А следом, как в самом кошмаре страшном, появился вдруг лик знакомый. И до боли такой, что клялась себе девушка, что не явь то было, сейчас, сон! Или кошмар.       Переводчик — улыбался, громко твердя что-то на немецком, смеялся, и все вышагивал к воротам к деревни.       Резко земля из-под ног ушла в тот же миг. Как делается то, как? Ведь в тот же день говорила Серафима, что только собираются ехать... И ведь специально Надя самый поздний поезд взяла, почти за полночь. Самый скорый...       И что делать сейчас? Куда прятаться?!       — Мама... — тихо шептала девочка, прижимаясь, и словно чуяла.       — Тшш-, — пролепетала Надя, чуть в угол сдвигаясь, и ребенка к себе вновь запрятав. — Ни слова.       Леся замерла как по команде. И не зря.       Как чуяло сердце — следом, укутанный в тонкое черное пальто и выдыхая густые сигаретные дымки, на перрон шагнул второй силуэт. В свечении холодного фонаря, проносящегося в черном смоге гуляющего составного пара, он замер.       В то же время по спине мурашки прошлись. Он. Это Он.       ОН.       Его голубые, небесно-хрустальные глаза были безжизненными, погасшими. Даже упавший луч света не заставил те засиять на мгновение. Только дым, выдыхаемый губами говорил, что жив еще, жив...       Время тянулось как в бреду. Словно издеваясь, тянул ОН с каждым шагом. Медленно, тягуче распрямлялись его складки на брюках при каждом шаге, все медленнее выпускался пар, медленнее взмахивали его ресницы.       Наблюдая обезумевшей волчицей, пережившей весь выводок кроме одного побитого и больного щенка, она выжидала. Отсчитывала секунды, воображала сколько еще должно пройти до каждого шага его, издевательского. И все было бы как нужно, как должно быть. Если бы только не любопытство детское, а может, ее нетерпеливость, коим она точно была не в Надю.       Краем глаза взглянув позади себя, Леся рассматривала силуэт. Он был далеко, и почти полностью скрыт в тени, где не дотягивался языками солнца фонарь. И не увидела бы точно лица, если бы не та же нетерпеливость, коей обладал ОН.       — Когда отбытие? — громко расспросил проводника снующего недалеко силуэт.       — Минуту, не больше.       Свет осел как снежинкой на окне. Очертания; глаза, померкшие под ресницами, впалые и бледные щеки — она сказала... нет, крикнула! И тут же сорвалась с места.       Тяжелый состав начал ход.              Оборачиваясь на крик, немец замер, побледнев как мертвец.       — Папа!       Слова полоснули по сердцу, заставив Надю медлить. Не в силах уверовать в услышанное, она задрожала, пытаясь заставить ватные ноги выпрямится.       Переводчик на знакомую речь радостно обернулся, но представшая картина застала врасплох и его, неуклюжего и медлительного.              — Папа! — голосила девочка, пряча хрипы рыданий за криком металла позади.       Теряясь в облаке дыма, грязи и пыли, она продолжала бежать. Холод резал лицо, оголившеюся шею, руки; попадал в рот, нос, не позволяя и вдоха сделать. Но она не останавливалась. Глуша себя рыданиями и криками, она не медлила.       Опомнившись, Надя сорвалась следом. В ее алых от мороза руках вспухли синие вены; пошли те и по лицу, и по дрожащим в ужасе губам. Не веря происходящему, слышимому, даже тому что видела сейчас перед собой — девушка не захотела сдаваться. Не захотела оставлять все как есть, и как будет погодя.       Нет, она не хочет. Не хочет отдавать ее, — ее маленькое солнце, луч, тепло, коим она грелась столько времени, какое должно было быть отдано смерти. Она не хотела воротить то ушедшее, страшное и пугающее.       Она не хотела!       — Надя! Поезд! — заверещал, что сил было толстяк, очки с глаз его слетели и разбились под ногами тряской схваченными.       Испугавшись резкому крику, девочка подвернулась. Ее длинное пальтишко неуклюже проскользнуло под ноги, и она покосилась в сторону рельс. Пару мгновений — и маленький лучик, последний солнечный свет жизни девушки уже летел под рвущийся огненный состав.       — ...папа? — только и успела прошептать она навстречу бегущему к ней силуэту — Наде. И скрылась во тьме бьющего колесами вагона.       Почти в мгновение Смит уже дрожал на краю перрона, выискивая хоть тень стоящих тут секундой ранее. Его руки дрожали, а из глаз, не переставая, слезы катились. Напуганный, он отчаянно искал. Мысли в голове его бились как изголодавшиеся псы, рвали нутро на части.       — Командир! Надя! Девочка...? — переводчик замер, как вкопанный стоял, постепенно белел. — Не может... К.командир!       Смит не отвечал. Сигарета из зажатых в тиски пальцев его пала под ноги. Он ринулся следом.       — Командир! — обрушился Рупрехт, харкая кровью и отпихивая майора к себе за спину.       — Погибла... Она...!       Небесный взгляд замер. Речи переводчика тоже утихли немного погодя. Впереди, в таящем дыме, изо всех сил вжимая малышку в землю, тряслась Васильева. Ее белое лицо, искаженное ужасом, показалось не сразу.       Кое-как подняв взгляд к стороне перрона, она сначала прижала к себе плачущую девочку, которая и слова произнести сейчас была не в силах.       — Всегда... — хрипло зашептала она, обернувшись прямо к немцам. — Всегда где вы — всегда смерть рядом бродит. Да прокляни же вас, Господи, чтобы ушли вы из жизни моей...       — Надя! — кинулся тут же переводчик, перепуганный, к рельсам спускаться.       — Вы, — продолжала она тихо молвить. — Все вы, каждый... Сколько еще вам жизней забрать нужно, сколько крови испить, чтобы в покое оставить нас? Сколько еще мне смерти нужно видеть?...       Ее зеленые глаза, измученные, истощенные слезами пролитыми, видящие столько уходов близких, товарищей — пылали сейчас холодной злобой, страшной. Не помня ни хвори своей утихающий временами, ни теперешнего ранения от падения, брела она к перрону. Прямо к врагу своему, заклятому.       — Изводить других — вам на усладу, так ведь? Страдания видеть, людей простых, людей, что жить хотели!? Радуйтесь, радуйтесь же! Нет во мне желания этого, и не будет. Вы все из меня достали, все выпили. И теперь что! Теперь? Вы снова за свое беретесь, снова!?       Переводчик ринулся к Васильевой, пытался образумить, но четно все. Не слышала.       — Вы все у меня отняли, все что дорого было, и всех. Чего же вы хотите снова?       Кровь прыснула с губ, как в тот раз, в далекое время. Почуяла девушка, что земля из под ног уходит. Все кругом пошло. Не будет сил у нее и шага сделать скоро, нужно дите спасать.       Теперь уже не выдержал Смит. Его лицо налилось кровью.       — У расходников свои сроки будут, — кипел он, сквозь зубы шипел. — Таких отрядами и держат, слабых, безвольных. Чего ждать от таких, бестолковых? Только и смерти по команде чужой.       Надя опешила. Рвущиеся из груди слова встали комом где-то глубоко в глотке — шипованным, железным и тяжелым, что все и норовил проткнуть собою грудь.       Эрвин ждал. Его алые вены, реками бредущиеся под бледной кожей, пульсировали. Он ждал ответа, как кары — крика, брани, хоть что-то. Но Васильева и звука не проронила. Только слезы стали сами по щекам брести, медленно.       — Надя... — толстяк наощупь отыскал слетевшее с девушки пальто и осторожно укрыл, ребенка проверив при этом спешно. — Скорее, опасно тут...       Но она не отвечала. Ей вдруг привиделись лица. Раздался голос старшины, смех его громкий, отцовские наказы и советы, теплые ночи с ребятами за костром.       А после — слова Крутского кровью высеклись на силуэте напротив, самые тяжелые, непосильные:

" Война войной. Люди там умирать должны, как положено. Какая уже разница будет по причине какой? Умершего к жизни не воротишь..."

      Опустила Васильева голову, притихла. И стала неспешно девочку себе на руки поднимать. Аккуратно, как только могла. Взошла она на перрон с рукою переводчика в помощь, сделала пару шагов и повалилась.