Немой

      Свечка тихо потрескивала в старом подсвечнике на окне; огонек ее дрожал ветерком приносящимся с полей молчаливых, а затем по полу катился, небрежно, быстро. Комната — та самая, что была оставлена ранее, вновь предстала перед глазами.       Маленькие дрожащие занавески на окошке, пыльный зеленый коврик у кровати, громоздкий и хлипкий шкаф у стены — все было как и прежде.       Только вот от уюта раннего, домашнего, и слова ни осталось.       — Не сон то было, — промолвила девушка.       Поодаль, в темном уголке на это шорох пронесся. А погодя — показался силуэт, но не разом. Сначала, разглядывала Надя, фигура высокой сделалась, затем плечи очертанием покрылись, шея, голова. И только после лицо загорелось — то бледное, мертвое. Вместе с такими же мертвыми глазами.       Немец.       Он не спешил. Без стеснений хозяйство изучал, быт вокруг стоящий. Будто интересно то было безжизненным глазам. Но с губ и слово не слетело. Все с мыслями собраться не мог.       Обойдя стол, двинулся командир к окну. Осторожно шаги отзывались по полу скрипучему, как по указке, и замерли затем. И он, казалось, тоже замер. С теми вместе.       — Буду смешон, прося прощение за грубость, — начал Смит; взглядом от полей ночных не уходил. — Но правда такова. Я в неоплаченном долгу.       Надя слабо приподняла голову, а затем увела взгляд куда-то в сторону, к стене. Внутри все закипало, рвалось, с необъятной силою в дребезги билось; но было и что-то чуждое с тем — волнение, дрожь. То ли от страха ее позабытого, перед ним; то ли от нынешнего, рожденного, а может отчего-то, что будет намного хуже тех. Страшнее. И отчего убежать даже в мыслях нельзя будет.       — Перед врагом заклятым немцам на колени падать ли?       — Не тем ли сердце греется у вражеского? — из-за плеча бросил Смит, а следом развернулся.       Шаги тихие комнату наполнили.       — Если будет воля на то, и в мыслях боле не позволю здесь появиться, — медля, наконец на духу выдает немец; руки его дрожат, а лицо белеет. — Да только нет понимания мне тому, что волей станет.       — Войны для воли мало будет? — обрушилась Надя, глаза кровью наливались, кипели.       Немец подле кровати замер. Опустил он свой взгляд на девушку, и замолчал. Голос ее, усталый, замученный, скрипел как жемчуг по стеклу; спутанные волосы подушку прятали и плечи исхудалые, а глаза — что напротив горели — казалось ему, могли обжечь лишь загляни в те украдкой. Но взгляда не уводил.       — Мне речи ваши слушать тошно. Хоть на колени падайте...       Как сказанное донеслось, мужчина пал. Тут же, с минутой. И не успела Васильева опомнится, как стук сердца собственного оглушать начал. Но он молчал, по-прежнему. И с мгновением каждым все тревожнее становилось, страшнее.       Глаза напротив прямо глядели, безжизненно.       — Отчего же во взгляде вашем так гнева не достает? — нарушилось молчание страшным, непосильным сердцу слабому. — Смогу ли я ответ найти?       В груди разливается горечь. Гоня ту и из мыслей, Смит с ужасом замечает, что не в силах больше что-то сказать. Глаза его беснуются по сторонам, а тело мурашками порастает. Пульс учащен как у контуженного, на кого, сейчас и более походит. С гнетом не справляясь, опускает тот взгляд.       — О девочке вы сразу поняли, что не своя. Бежали, собою прикрывали, жизнью жертвовали — и для чего то? Чтобы сейчас от денег нос воротить, от извинений? — не унимался мужчина; переменилась в нем холодная мягкость на презрение. — Чего хотите вы, чего? Почета, славы? Жизнь мою забрать??       Блеснул в ночи клинок, и тут же женскую руку к рукояти прибили пальцами ледяными, мертвячими.       — Так забирайте, ну же! Не мне в долгу оставаться перед вами.       Может от печи клятой через стену безумием этим разит? Или болотный смог удушливый? Нет, не будет кроме тут причин. Не в девушке, не в ней. И не в словах ее брошенных, крепких. И не в глазах ее, таких печальных и скупых на теплоту.       Слезы чертят щеки, и тихо так спускаются к подушке. Смотрит немец, а поверить не может. Дергает себя, крепче к ножу руку жмет. А все взгляда увести не в силах. Были разве глаза у нее — врага заклятого — такие ясные, чистые, как ручеек по весне просыпающийся?       Были ли слезы эти как дождик прошедший под солнцем? И были ли губы эти дрожащие — такими манящими?       — Не все как вы идут, не этою тропой. Ненависти сполна мне в сердце и к вам, и к тем, чьими руками мои братцы пали, — яростно ручка хрупкая из захвата вырвалась, резко. — Те, кто пули пускал — уже в земле покоятся. Бог судья им.       — А мне, что прикажете? — перебил он.       Голубые глаза замерли как зверя какого, напротив. С тем и сердце в груди как падать начало. Увела Надя взгляд от него вновь, подальше. И тише заговорила, словно слов своих боясь.       — А вам — ради ребенка жить.       — Переводчик молвил о том? — с удивлением отозвался Смит.              Надя притихла на миг, словно вспоминая что-то. Картины перед глазами плыли былые, мирные. Те, где не было в их жизнях с Лесей немцев.       — Звала во сне она вас. Когда болела — тоже. Ребенку не утаить такое, — тяжело вздохнула девушка, голову чуть опустила к груди. — Я место свое знаю в этом. И если слова ваши ранние хоть долю веса имеют — уходите. Уходите из деревни этой, из земель. И из жизни моей тоже.       Недолго тишина по сердцу резала. Поднявшись с места, Смит аккуратно ножик опустил к руке женской, вложил наперекор лезвием к себе. И прошептал, как уходить собрался:       — Да будет так.