Немой

      — Ты ведь обещал... — слышится сдавленный шепот от мальчишки напротив; его серые глаза прячутся за ресницами, пока кулачки в отчаянии жмутся.       — Да, знаю, — виновато протягивает его друг, голос того дрожит, а худощавое длинное тельце все ниже к земле клонится. Как в агонии.       — Как же клятва, как же?! — продолжает рассердившийся. — Как ты мог нарушить ту?       — Отца не переубедить... — хотел было начать мальчишка с пронзительно голубым взглядом, но все никак слова не шли нужные. — Я хотел, пытался... Но он...       — Эрвин, — остановил тот. — У тебя ведь нет теперь выбора...?       Мальчонку как подменили. Злость его, чопорность вдруг воротились в печаль. О том говорили и проступившие слезы. Отчаянно хватая рукав товарища, и крепко тот сжимая в пальцах, он взгляд опустил.       — Я не пойду один в училище, — как отрезал.       — Франц! Чего говоришь!? — не выдержал Смит, почти на крик срывался. — Тебе нельзя в академию!       — А ты не решай за меня, — кряхтел юнец. — Мы ведь клялись друг другу до конца вместе идти, защищать друг друга, спасать из бед каких...       — Тебе же жизнь свою разменивать... — горько промолвил Смит.       — Я по своей воле иду, — чуть улыбнулся паренек, совсем юный, но юркий и настойчивый. — Пускай попробуют разлучить нас, не хватит силенок.       Оба замолчали на время недолгое. Думали над сказанным ими, над будущем, что ждет впереди. И хоть отроду было им всего по двенадцать, с ранних лет уготовано тем было нелегкое испытание. Вместе беды переживать проще будет, когда не один ты с горем наперевес.       — А говорил что не по зубам мне, — вышагивал показательно вальяжно уже юноша Франц, в его ухмылке, наигранно детской, мелькала то радость, то победная гордость. И такая крепкая, тягуче жадная была, что Смит диву давался каждый раз.       И как дается ему все, думал он, так запросто, легко. Неужели стать военным ему предначертано было?       Блестящие экзамены, выпуск, заступление в гарнизон. Дойти до начальства всего пару шагов. А там и штаб командования у горизонта, и приглашения, вечера, встречи с военачальниками, кругами их.       И года не шло, как Франц до капитана дорос, до своего отряда возвысился. И казалось Эрвину, что такова жизнь — мечтою стать должна; самой сладкой, трепетной. Той, о которой каждый мальчишка и думать не грезит, боится.       Францу же, все шло в руки стремительно, быстро. Звездою сиял он, самой яркой, и по совести службу вел, достойно.       Но звезды одну дорогу знают, и трагедия эта все ближе кралась. А когда пути назад уже не было на небосводе, только тогда понять было дано, что к концу жизни своей каждая звездочка сгорает.              — Они отобрали у нас Родину, отобрали дом. Даже жизни... отобрали... — раздается громогласный крик, оглушает, обрушивается непосильной ношей на юные плечи.       Он умирает. Прямо на руках его, Смита. Маленькой осевшей с ночного неба звездой, горячей, дрожащей. Ничто не может помочь — ни крик, ни плач, ни слезы. Он уходит, как там, вверху, по небесной выси.       Тает, горит.       Он знал, он все знал...       И Смит, тоже. Они оба знали, и слышали, и даже глазами видеть могли, к чему все катится. Как служба их, невинно-честная, совестная, стала обрастать язвами речей чужих. Как поднялась гражданка на родине, как беспорядки кровью улицы стелили. А там и война пришла.       Чего командиру остается, что за оружие не встает?       Дезертир! Дезертир! — кричат со всего света, обрушиваются, бранят. Под гнетом нескончаемых угроз, пыток, истязаний, что останется ему, тому мальчишке? Он чуял, знал, к чему путь держат облаченные в кителя.       Да только ни понижение по службе, ни выговоры погоду не делали. Становясь грубее, сторонясь других, Франц словно себя терять начал. Может, то было предчувствием?       В своих двадцать восемь чего достичь ему уготовано было? С семьей не сложилось дело, служба пламенем горела, а за плечами война воет. Только тут, на отшибе некогда родного города, с оружием наперевес и с товарищем — новым командиром, стояли они спина к спине и стреляли в своих.       Дураку ясно было, что приказ на то был неспроста. И не хаотично с губ сухих слетал старшего по званию. Может Смита туда заслали как под запас, или как пушечное мясо для затравки, но роль свою он сыграл блестяще. Хоть и не знал того.       — Чего... говоришь ты? — на издыхании последнем стихает Смит; глаза его тускнеют.              — Вам есть что терять, — слабо смеется паренек, отпуская командира к бетонному полу. — Дочка, так ведь? Вы за каждый шанс цепляетесь, и все бьетесь, бьетесь, бьетесь... А нам что, к кому бежать, за кем? Вам честь — с головою за кровь родную бросаться, против всех ли, или самих себя. А мне... тому, кто всего лишен, всех... мне за кем на гранаты лечь?! Страна пылает! Кричит! Страна в огне!       После, убитого горем и удостоенного нового звания, Смита сослали. Больше лица друга своего он не увидел. В попытке воспротивится командованию, он напоролся на то же, что и почивший — на черный, промозглый небосвод, что без жалости сжигает звезды.