Немой

      — Как дитятко, Вер? — в своей привычной манере любопытствует Серафима — местный доктор, по выходным выходящая на базар подработать; ее тучное тело кое-как ютится за узенькой стойкой, а мышиные глазки бегают от одного покупателя к другому. — Растет, не хворает?       Чуть помедлив со счетом монет за пазухой, Надя кротко кивает. С ее уставших глаз, в проблеске дневного теплого солнца, мечется беспокойство. И хоть скрыть то девушка пыталась из сил имеющихся всех, от бывшей военной медсестры напротив — то удается тщетно.       — Лица на тебе нет, чего таишь? — между делом ведет диалог женщина, ее пухлые руки умело обменивают книжки на монеты.       — Перед вами, Серафима Андревна, ничего не утаишь, разве стоит пытаться? — отшучивается та.       Хохоча на пол улицы, женщина обменивает последнюю книгу, перед тем как, наконец, обернуться к Васильевой. Поправив задравшийся фартучек, она неуклюже близится, и почти что обрушивается на деревянную стойку.       — Слыхала, что? — переходит та вдруг на шепот.       В воздухе напряжение виснет. Обеспокоенный взгляд замирает на торговке, а та, наоборот, пыщет любопытством и нескрываемой радостью.       — Склонись — что скажу.       Надя медлит. Ее дрожащие руки надежно тонут в карманах скромного бежевого платья. И только погодя она послушно склоняет голову.       — Гости у нас, не местные, — с задором шепчет та. — Говорят, приехали не по гостям бродить.       — А мне дело какое до гостей? — открестилась Надя.       — Одичала ты, совсем. Молодая. Неужели головой не думаешь? — резко вспылила Серафима Андревна, ее недовольное лицо исказилось, а от шепота и слова не осталось. — У нас тут пол деревни на уши встало. Говорят, не простые люди едут. Военные, а то и графы!       — Ну пусть и едут, куда ехали.       — Дура ты, Вера. Дура! Кто такую еще взять в жены сможет, коль не военный какой? Да еще и с ребенком... — вздохнула та, качая головой. — Если и будут военные на удачу, то тут праздник целый! Может и попадется кто с ранением, или может гранатой какой оглушенный, или калека... Но это радость ведь, когда бабу любят! Пусть не красавец, или здоровье не то, не в том счастье!       Слушать речи эти Наде, клялась она, с каждым разом становилось невыносимее все. Из раза в раз вставали вопросы личные, или те, о которых даже с собою наедине девушка не могла молвить.       Но деваться было некуда Васильевой. Книжки, игрушки для Леси покупать можно было здесь только. Серафима часто из деревни уезжала, в города, в села соседние или далекие. Товаром закупалась впрок, а в другом месте-то и не сыскать.       — Послушай же! — зацепилась та, глядя как девушка начинает прилавок покидать. — Знаю я, знаю по себе, что сложно дите поднимать на плечах своих одной! Ну хоть в глаза взгляни кому, может душа обрадуется, примет?       Все что осталось Наде — как и в каждую встречу их — улыбнуться кротко, сдержанно. И поблагодарить за заботу такую глубокую, убедительно. После всегда отстают. Но в этот раз будто подменили Серафиму. Насупилась, что сил было, сильнее руку жмет.       — Не придешь к прибытию поезда, когда объявят, сама потащу. Знай то.       — Знаю, Серафима Андревна. Знаю, — только и бросила девушка. А затем затерялась где-то в толпе спешащей, снующей.       Сплюнув, торговка воротилась к месту своему, почесала руку, коей хватала Надю, а затем тихо так про себя выругалась.       — Разве могут бабы такие быть? Черти что воротит.       Тропа протоптанная, меж бурьяна и болотистых очагов камыша, вела к развилке нетронутой. По той цвели травы луговые, дикие. Где шиповник кололся, где седел паутинами лопух.       В высоких сухостоях, укрытый ветхими яблонями и грушами, а поодаль еще и крыжовником, теплился маленький обветшалый домишко. Крыша его, черная, погоревшая в лучах солнечных, но заботливо забитая тяжелыми досками, тянулась к небу. Падали с нее гуляющие по округе листики с деревьев и цветов. А почти у порога, аккуратно выстриженного, жужжали пчелы.       Вступив на мягкий грунт, Васильева замерла. Авоська аккуратно земли коснулась. И казалось на миг, что все будто остановилось.       И полет пчел перед глазами, и листики, мчащиеся под крышей, и даже ее бьющееся в груди сердце.       Немцы, подумалось ей тут же. Вернулись! Они же, они! Не могут другие в глушь эту ехать, ищут...       Но искали ли время это все шедшее? Была ли тоска в тех, томление, ужас? Искали ли девочку? Нет, решительно твердила себе Надя. Мать бы за ребенка каждый угол бы истерзала, облазала. Каждый закуток!       Тут чего искать-то? Рукой подать от топей... Взошел на состав, и едь себе спокойно до следующей станции. И там — пара километров, пешком, но пускай. Зато дитя целое, здоровое найдешь! А отрядом то и быстро выйдет. И ведь не на столько лет тянуть то было...       А может не в Лесе дело?       — Добить, думают, вражеские? — прошептала догадку девушка, глаза ее к горизонту мягкому обратились, где солнышко блестело меж травы высокой. — Или "свои"?...       Не дано было знать, что случилось там, у складов крытых после. Врученный листочек переводчиком утерян был. В газетах не писали ничего, радио молчало. Словно, и не было там ужасов кровавых... Ничего не было.       Как бы не убеждала время все это себя Васильева, что жизнью другою живет, новой. Что оставила она "Надю" там, на болотах... Все следила за каждой новостью военной. Каждый эфир тихонько по ночам включала, вникала в каждый слух ходящий. Рыскала, металась хоть что-то узнать. Даже расспросить на риск шла.       Как отчужденные все были, не при делах. Даже Серафима — впервой слышала о топях и Беляеве. Никаких войн не было и близко, и отрядов немецких тем более. Затишье было в местах этих, только раненных везли в села, в дома стоящие. И все с тем.       — Бежать ли нам теперь? — подбирая нагруженную томиками детскими плетенную сумку, Надя к двери побрела. — Или не думать чего лишнего?...       Как только рука ее ручки коснулась, как вкопанная замерла та. Следы чудились на пороге, пыльные. Только сейчас те она разглядеть могла, в тени от солнца.       Разом тело иглами проткнули, заживо. И так сердце в груди биться стало часто, как у зайца пойманного на убой. Прибила кровь к вискам, глухо биение в ушах встало. Метнулась что сил было она в дом, расталкивая тяжелые двери на пути. И только как Лесю спящую увидела с ботинками в руках, что та с погреба открытого достала, выдохнула.       Опустилась рядовая бывшая на табурет скрипучий неподалеку от стенки, и глаза прикрыла, от усталости набежавшей непосильной, от страха воротившегося.       — Бежать будем. Бежать... Свое мирное время тут отжили.