Немой

      — Стало быть, дождь собирается... Горизонта не видать, — роняет юноша, чье лицо с самой головы кровью залито; его руки дрожат, взгляд мечется, пот льется с висков. — Забавно, будь это все от залпов орудий. Хватило бы на то батальона, господин Смит?       Стеклянные глаза замирают. Немец молчит, но Франца, — так звали юнца, — это не беспокоит. Голос как огонь вспыхивает, накрывает с головой звоном режущим, тяжелым. Он кричит.       — А им хватит и одного отряда, Эрвин. Одного! Чтобы не один горизонт укрыть, всю землю!       Цепкие пальцы вжимаются в грудки потертого, пожженного огнем кителя командира рядом. Слышится скрежет зубов, сдавленный стон.       — Они отобрали у нас Родину, отобрали дом. Даже жизни... отобрали...       Захват крепчает, отчего по рубахе начинают ползти пятна кровавые.       — Мы не себе принадлежим, — шепчет как безумец; сосуды в глазах его бьются, и темно-алый шлейф забирает рассудок некогда ясного взгляда. — Что "мы" в глазах их...?       — Война... выбора... не дает, — кряхтит раненный майор, тело его озноб берет, рваные вдохи с трудом вырываются из груди.       — Да, — улыбается Франц, — Не дает. Но и не отнимает.       — Чего... говоришь ты? — на издыхании последнем стихает Смит; глаза его тускнеют.       — Вам есть что терять, — слабо смеется паренек, отпуская командира к бетонному полу. — Дочка, так ведь? Вы за каждый шанс цепляетесь, и все бьетесь, бьетесь, бьетесь... А нам что, к кому бежать, за кем? Вам честь — с головою за кровь родную бросаться, против всех ли, или самих себя. А мне... тому, кто всего лишен, всех... мне за кем на гранаты лечь?! Страна пылает! Кричит! Страна в огне!       — Франц...!       — Мне за землю родную лечь не стыдно будет, за ту что знал... Но эту, эту... что я отдал ублюдкам, что изуродовать позволил... Не хватит чести. Так почему же в ноги не тем я кланялся...? Отчего верил, что в этом счастье есть?...       Рыдания сжимали сердце, вырываясь из груди. Парень выл, что сил оставалось.       — Не возвращайся, слышишь! Слышишь, командир! Не бросай девочку, за ней следуй! К черту этих чертей, их порешают, верь! Порешают! Но после, ты тут дома не сыщешь...       Пауза тянется недолго. Сквозь поднявшийся дым промчался свист. За ним следом град пуль обрушился, и граната. Умер Франц мучительно.       — Командир? Командир...! — возвращает голос из времен тех, давних, а затем взгляд растерянный, напуганный напротив загорается. — Коман...       Переводчик косится в сторону печки, где шорох чудится: туда, где тихонько две бабушки сидели, коих кров стал прибежищем временным для немцев, вблизи складов клятых. Как по приказу, они поднялись на ноги и спешно к дверям. И только после — толстяк продолжил.       — Усталость понятна, но времени много уходит, — осторожно тот подводил. — Если нужен перекур...       — Ближайшие искать стоит, — перебил мужчина; карта по столу стала нервно елозить.       — Поисковые отряды неоднократно выдвигались. И по нескольку раз. Если отдадите повторный приказ, организация выстроится быстро, но... подозрения пойдут. Лица часто мелькали, с русскими отличимые сильно.       — Рупрехт...       — Да?! — почти что вздрогнул толстяк.       — Как ты думаешь — насколько далеко может быть она?       Молчание не нарушалось. Казалось, ответ отыскать стремился не только один командир. Но переводчик никак не мог предположить даже. В его глазах Надя осталась до конца непонятой. И ход мыслей ее скрытен был.       — Надежда... та русская. Она была очень отчаянной. Возможно, до нашей родины доберется раньше штаба.       Неуместная шутка осталась без ответа. Ведя полосу бесцветную по краям широкой карты, немец молчал. В его небесно-голубых глазах не таилось и крупицы беспокойства; только томление, непонимание... и интерес.       Cизые облака падали к ногам, небо гремело, а впереди, меж берез и елей, вспыхивала земля, и была она ярче самого горячего солнца. В череде глушащих выстрелов, свиста пуль, подрывающихся гранат и мин, шелестел пыльный ветер.       Гнал тот с траншей серую грязь, дымок от догорающих сигарет, гниль стухшей крови, сочащейся из разлагающихся тел. Их много, лиц — десятки, и все они непохожи, безобразны, пугающи.       Патрон счет на единицы идет, все до единой вымокшие в алых лужах, копоти, пыли. Грубая ткань одежд податлива как масло — свисает тряпкой, рваная, где порванная. В глазах замирает картина павших сослуживцев, еще доносятся их последние крики.       В канавке никого. Лишь над головою еще пули летают, глухо подрываются вдалеке сбиваемые снаряды.       — Командир!       Крепкие слова вырывают из когтистых лап картин почившей службы. У забора, где тропою пролегает путь до небольшой кривой избы, возвышается переводчик. Он обеспокоен, медлителен, неуклюж. Ничто в нем не выражает жалости или понимания. Лишь дурость, излишняя участливость.       Такие, думалось Смиту, в штабе главного командования бы не прижились. Да и принять на порог — как стыд. Военное дело не каждому дано; кому же по принципу — упрется как баран, а терпение проявлять остальным. Это тот случай был.       — Собран отряд, взяли молодых. В добавок, русские, вон, напросились, говорят для опыту пойдут. Молодняк, положение знают. Да и лишними ушами не станут, руками какими. Быстрее своих прочешут, — радовался докладчик.       Мужчина ничего на то не ответил. Помедлив у калитки, командир погодя зашагал к небольшому строю впереди. Но перед тем, как двор оставить позади, обратился к толстяку.       — Рупрехт... Переводчик из тебя достойный.       Смысл слов брошенных до адресата дошел лишь слепою похвалой.