Немой

      Огонек тихонько мерцал в отражении оконца. Движения его были неспешны, мягки, словно убаюкивали слетающихся мотыльков; заколдовывали ветки деревьев, клонящихся к тому с темной улицы. Время было далеко за полночь — лес укрылся туманом, пели кузнечики, луна пряталась среди облаков, — там, на небе.       Как со свечки слеза скатилась — Надя обернулась. Во тьме избы небольшой доносились малыша сопения. Девочка мирно спала на прохладной печке, уткнувшись в подушку, временами копошилась; девушка же, сна не знала.       Так было раньше, так, кажется, осталось и сейчас. Минуло с тех пор несколько лет, но сердце как и прежде все сжималось от боли странной, непонятной. Ожидание беды не покидало мысли ни на минуту. Она ждала — долго и упорно грезила тем, что явится и нарушит тишину, оборвет все тягости пережитые, и принесет новые, непосильные.       Вернутся немцы, вернется война. И вернется смерть...       — Боже, спаси...       Надя пододвинулась к окну. Небольшое озерцо блестело в дымке, слышались плескания лягушек. Ничего мысли ее из видимого подтвердить не могло. Было тихо здесь, в безымянной деревеньке на отшибе. Ни души. Но с сердцем спор тяжко дается. И переубедить его снова сил нет.              Начальный путь их, железной дорогой, пролегал через станцию Березняки, с одноименной деревней. Располагалась она в трех-четырех днях езды от топей. По масштабу своему напоминала скорее маленький город со своим устройством — там и доктор был местный, и колхоз, даже поля небольшие, хлебные.       Но Васильева не решилась там жизни мирной искать, особенно в месте, что числилось следующем после края родного. Если и взбредет немцам на поиски пускаться, думала она, труда не составит сыскать. Имя другое будет — по лицу найдут, точно знала. Сюда, среди хат покинутых, вряд ли сунутся.       До мест этих ногами нужно добираться, через леса, озера. Каждый дом на пути обходить, облазать. А то и на это не пойдут — вся местность погрязла в бурьяне высоком, траве, ветхих хибарах и сараях побитых. Не было жизни тут, ни в клочке земли. Даже Надин дом внешне таким же был, неприметным. Внутри — все будет, что надо. С улицы же, не поймешь куда ногой ступать.       О деревне этой, брошенной, к слову, Васильева узнала от спасителя своего, кто выходил раненную, еще в составе. Имени своего старик тот не назвал, но наводку дал. Вспоминала Надя взгляд его, когда орден Грица увидел. Понял, наверное, старик все; что солдатом была. Но не подал виду. И слуху не пустил. Только наказал дом искать, не брезгать старьем. И ребенка поднимать.       — Ребятенка не бросай. Хат много там, — шептал тот как-то ночью, когда другие спать улеглись, путники. — Не брезгай вещами чужими. Хозяевам незачем уже будет. А тебе и себе дать, и малышу. Поначалу тяжко будет на плечах все самой, но духом не падай. Труд раны лечит... и ты поправишься. На вот, держи, немного тут, гроши... Как в себя придешь, пригодится. Березняки через лес ближайший лежат. Дойдешь.       Пару монет в руку легли, а затем старик спиной к стенке прислонился и глаза сомкнул.       — Держись, родная.       Первую ночь без содрогания не вспомнить: промерзшая изба с мокрыми стенами, пол гнилой до грунта земляного, крыша от ветра в стороны ходящая, скрипящая... Какие глаза ребенка тогда напуганные были, отчаявшиеся — такой ужас стоял, а ведь ночь за плечами, никого рядом. Домишко попавшийся первый, пугающий, должен домом теперь становиться — а как — не поймешь.       Чудо дало рассвета дождаться. Обе не спали: то от крыс отбивались, то от тараканов. А как солнце взошло, и озарился домик, глаз не оторвать. Словно в старых книжках, сказочно было — ветерок трогал вязанные занавесочки, осторожно вздымал к потолку невысокому; по полу катались лучики теплые, игривые, что с окошек проникали; пахло лесными травами, спелым крыжовником и яблоками. А в подполье, торчащем среди проломленного пола, ящики горели алым цветом, расписные.       В них позже неведомой красоты Васильева платья и украшения сыскала; обувь, даже детскую, и по мелочи.       С того дня история их только начинала ход набирать.       Год за годом быстро мчался, не угнаться. Девочка росла, крепла. Со временем в помощницы напросилась. Может старания эти мало чем полезны были по счету общему, но сердце согревалось. Благодарила рядовая малыша за все, что делала. Ибо тем и радостнее становилось на душе — не одна Васильева, во мраке этом, не покинута, не оставлена.       Девочка ее дар. Без нее не нашлось бы сил столько.              — Мама, — обратилась как-то девочка, невзначай. — А мы будем еще книжки читать?       — Будем, — в смятении резко Надя отозвалась.       Девочку устной речи она принялась учить с самых дней первых, как поселились тут. Даже когда в деревню соседнюю отлучалась, всегда книжки оставляла со сказками. Ребенок с интересом все просматривал, говорить на речи русской тоже быстро приноровился. А вот как к "маме" никогда не было обращения. Потому то, то и стало таким удивлением.       — А картинки будут там? — болтала девочка ножками, глядя в сад; скамеечка под ней весело поскрипывала.       — Будут, Лесенька. Конечно будут.       — Хорошо, — повторила несколько раз та, вспоминая как вчера это слово выучивали. — Хорошо, хорошо, хорошо! Хо-ро-шо...!       Улыбка сама собой появлялась. Чаще именно с Лесей. Но с тем скрывала Васильева и страшную, тяжелую боль, о которой не могла делиться. Девочка ничего не рассказывала о своем прошлом, ни о родителях, ни о пережитом в плену. Может, размышляла Надя, была мала слишком. Или не помнила со страху, позабыла.       Горько было матерью становиться, тревожно на сердце. Знала девушка, что малышку искать будут те, кому она дочкой есть по крови. А тут она... способна ли будет уберечь, спрятать?       Корила себя каждый раз, на каждом слове добром от ребенка. И даже представить не могла, что скажет девочка вскоре.       — Мама, — повторила девочка с особым трепетом, а затем привстала с лавочки и подошла к рядовой, вплотную.       — Что такое, душа моя? — отвлеклась Надя, сразу сердце ее забилось глухо, тяжко.       — Папа умер? — глаза ее, как стеклянные были, без жизни, огонька; но голос не дрожал.       В оцепенение впала Васильева; душа в пятки улетела. А с тем и из рук лейка выпала тяжелая, и под ногами струи биться начали. Склонилась к той девушка, а в отражении увидела, как с глаз голубых девчачьих горькие-горькие слезы закапали.