Немой

      Стынет туман над холмами, над рекою рдеет берег, а под ногами сапоги тонут, во мху сыром, жилистом. Переменился лес. Не было в нем боле мест гибельных, черных. Поросло все алым налетом листвы; горящими, как от спички, крупными плодами дикого шиповника; колосьями рогоза подле охваченных ряской низин. Влек ветер травяной. А за ним, меж верхушек редких, бежало солнце — пока еще остывшее, смурое, неприветливое.       Лучи его слабо в глаза били, неуклюже, — как за ветки игольчатые заходили — блики по округе разбредались; сверкали, словно по глади озер. А как Васильева в чащу вошла с ребенком — и те исчезли, следом за солнцем.       Мгла вокруг стылая, колется. Шаг вперед сделай — потопнешь по пояс в запрятанных тиной омутах. Те меж клочьев сухостоя стелются по земле, островки огибая. Чуть поодаль от них, где лес поляной кончается, виднеются штыки острые — голые стволы лиственниц и осин, как гвозди не вбитые из земли торчащие. Перелесок этот мал, не велик широтой, но соваться туда Надя так и не решает.       Не верит, что в зелени такой земли есть крепость. Деревья по себе гнить не станут, только если корни в ил не уходят глубокий ледяной. Или чего похуже. К тому и почва не велит шага делать, по виду кажется бесхитростной, а на деле камень кинутый в нее кругами ходит, рябью по травяному настилу.       Васильева вздыхает тяжело, осторожно к дереву ближайшему прикасаясь. Сил в ногах мало будет, раны кровоточат, лицо горит. Сейчас бы на отдых уйти, перевязать запястье сломленное, но страх отдергивает словно, от затеи этой. Чует душа — к гибели придет, если остановится. Бежать надо, как можно дальше, без оглядки. Даже если ползти придется на ногах отказных, ни минуты на томление оставаться не должно.       — Дорога, дорога... — томится в голове слово заветное, желанное.       Но той и в помине не будет. За бережками землистыми гурьбой болота разливаются, и чем дальше идешь, тем шире края их, темнее воды, и тем сильнее в нос гниль бьет воды стухшей. Мох кроет деревья, землю. Валуны рослые на склоне как кланятся — стороны их острые уходят глубоко под гладь зеленую, и теряются в темноте корней цветущих и бесконечных кладок снующих по сторонам жаб.       Те поют, звериным стоном воздух бьют. А как стихает песня их мрачная, до ушей сов клич доносится.       — Тут на ночь нельзя, — замечает Надя, с опаской стороны осматривая. — Не ведаю, сколько идти еще придется, но на земле спать опасно. Змей много.       В момент этот прямо под ногами одна проползает, прямо к зову поселенцев болотистых. Впопыхах девочку хватая, пятится Васильева назад, чуть не крича.       — Господи!       Кое-как удержавшись от падения резкого, Надя садится в траву высокую, с камышами смешанную, бурьянами.       Доносится гул тяжелый, железный вдруг. И катится по округе, землю дрожать заставляя. Внутри как упало все — жмется к земле девушка, ребенка собою накрывает. Подумала, мол, все. Какой снаряд летит, или танки где-то гусеницами трогают топи, за нею выдвигаясь. Но не стихает все.       Пуще, звонче разносятся скрипы, скрежеты и... голоса.       Женщины кричат, стонут. Столько страха в голосах их, столько слез выплаканных слышится. Громогласно они ликуют вслед, чуть погодя стихают, а там и радость загорается, отчаяние сменяя.       — Ну же, родненький! Остановись! — почти рядом раздается крик. — Здесь мы, здесь!       Оглушая словно, контузия берет. Перед глазами все белеет, а затем темнеет резко. Не слышно ни шороха, ни звука единого. Только мокрое что-то из ушей литься не прекращает, плечи заливает. Ребенок с лицом от страха перекошенным трясется, слезы в глазах стынут. А земля все дрожит.       Не стала медлить Надя. Вдруг спасение это, последнее? Может уже и не увидеть половины, не услыхать, но разве не хуже будет в топи уходить заместо?       Подхватила ребенка рядовая, на спину к себе, и помчалась, куда глядели еще слабо глаза. Там пролесок был, очередной, реденький. Но из-за стволов широких еловых почти не увидать поляны было. Если бы не крик, не посмотрела бы даже в сторону ту Надя, клясться могла. Не решилась бы по мелочам таким кидаться с риском.       Но крик не прекращался. Сейчас он тоньше слышался, скрипяще, словно из-под воды доносился. И гул металлический, казалось, тоже из тех же мест. Но вод рядом не было уже, гибельных. Так быстро минулись те, как вспышка. И вот, перед глазами уже поле небольшое со сожженной пшеницей редкой, кустами черными ежевики.       А поодаль пар клубится, прямо над вершинами лесными. И крики, крики...       Ринулась Надя туда, но осторожно, чтобы не выскочить случаем на врага какого. Почти не слышала она уже ничего, ни звука. Даже сердце в груди замолкло. Только дорожка протоптанная твердая, только она перед глазами.       — Поезд, поезд! Скорее, бабы, скорее!       Ноги передвигаться не могли, слушаться приказа. И Бог знает, что случилось бы, если не женщина, увидавшая вдалеке ее упавшую с девочкой. Метров несколько до дороги железной ветхой бежать, сил не осталось совсем, не поднять головы.       А поезд не может долго стоять — начинает ход набирать так же быстро, как и сбавлял. Слышались раскаты металла по земле, елозили рельсы.       — Бабы! Сюда! — неразборчиво доносится крик.       И тут навстречу начинают мчатся лица — много их было, десяток. Готова была Надя собою девочку крыть, чтобы не навредили. Готова была на нож кинуться, лишь бы ее в живых оставили. Или на пытки пойти, хоть куда!... Но слово не бросить, не прошептать.       Контузия страшная была у нее. Где небо, где земля не различить. И рук прикосновенья тоже. А там померкло резко, потемнело перед глазами. Только гул стоит, дикий, пугающий. И крик доносится, неразличимый:       "Своя, своя!...".       Откуда взялся поезд — представить себе не могла Васильева. Дорога железная через склады пролегающая была далеко. Развилок у той было единицы, и то, по направлениям шли они в большинстве своем в обратную сторону, не в топи. Тут же, иначе все.       Приоткрыла глаза Надя, и почти сразу закрыла, как девочку возле себя живую увидела, объятья ее распознала. Ушел с души страх. И на место его забвение встало, дремота накинулась. И померкло все.       — Да наша она, наша! — спорил кто-то горячо, в темноте не увидать было.       Надя притаилась, стараясь не двигаться. Леся по-прежнему к телу ее жалась.       — А ребенок чего молчит все? — не унимался другой голос. — Сколько пытались-то, а она все...       — Может еще допрос дитю устроить хочешь, дура? — вступил кто-то третий, суровый тон звучал, грубоватый.       — Ну и шутки у тебя, — с обидой отозвался первый любопытствующий.       — Не до шуток тут будет. Сами видите — живого места на ней нет.       — Партизанка? — шепнул кто-то в стороне противоположной.       Суровый голос стих. А затем до запястья страдающего бережно коснулись, едва-едва.       — Не дано знать мне, не дано. Но раз бежала с мест тех, не просто так все. И раны эти...       — Одежки то, дай глянуть? — нахально стали руки чьи-то вторгаться, спихивать прежние.       — Руки убери! — рявкнул тот самый голос, твердо. — Мы не фрицы какие силой брать. Сама расскажет, как в чувство придет. А коль кто тронет, на себя пеняйте. Пожалеете крепко.       Голоса утихли мигом. Слышался лишь шум колес по рельсам, скрип вагона и шепотки по углам. Было темно, сыро. И почему-то, очень сильно хотелось пить.