Немой

      Холод до костей пробирал, ветром приносимый. Лицо, пальцы, шея — все как наледью порастало под стихией летящей. Шаг за шагом в топи промерзшие уходя, брела Надя не зная куда.       Сердце в груди в вихре снежном как гаснет будто, стихает. А с ним и шаги мельче, тяжелее кажутся. Ребенок, убаюканный на спине сгорбленной, — спал. Тихо дыхание детское доносилось, отчего и ноги шевелиться могли.       А как спустя километров пять и то стало угасать — Надя обессилила. С минуты бы руки опустить могла, оставить все это в лесах незнакомых, свистящих. И умереть на бледной земле как последний скот. Но не смогла. Не подчиниться мыслям манящим, не опустить головы!       Переводчик — немец безымянный, что жизни ей не давал, покоя, издевался, насмехался... теперь как последний уголек в печке трещинами исходящей. Не дает, не дает!... И даже если воспротивиться, ослушаться — так сердце стонать начинает, так бьет его озноб, что ноги сводит.       На шкуре многое пережить довелось, даже больше положенного. И кто спросит с воина павшего, его задачи невыполненной, когда сил уже ни в какую брать? Никто и не отыщет ее тут, в камышах болотных. И девочку.       Но ребенок-то заслужит слабость эту мимолетную, к гибели приведшую?...       Знала Васильева ответ на вопрос стоящий — нет ей разрешения на сдаваться! Даже если ноги откажут — ползи. Руки — греби. А коли сердце убеждать начнет, что погибнуть это облегчение — так вырви его себе, и обратно, правильной стороной. Чтобы даже в помыслах не было ребенка бросать!       Дети не ангелы войны, и не гонцы Дьявола. Они свидетели — и не своей волей.       — Чего же мне, бабе, за ребенка решать жить ему оставаться или нет... Отчего во мне все человеческое умирает!? — в отчаянии крик промчался меж берез, и так хрипл был, истошен, что птицы с испугу заметались. — Отчего я и сейчас такою остаюсь, жалкою, слабою. Ребятенка на себе не в силах дотащить, а там... там... там люди гибнут... А я тут, в тишине и одна... А там...       Остановилась девушка. Слезы текущие, горячие-горячие, лицо закрыли. Не видать и под собою кочек, и деревьев в округе. Плывет все, двоится. Тяжелой рукой она глаза протерла, второй девчонку поудобнее подсаживая позади.       Страшно тело заныло; и как резко в плечо стрельнуло что-то, что звезды перед глазами встали.       — Не пойдет, — возразила та, опустошенный взгляд по топям бродил. — Надо идти. Даже если ног не чувствую, надо...! Надо, Надя! Зубы свои в тиски сожми и шагай. Шагай, ну же! Милая!       Шаг за шагом карабкалась она по невысокому пригорку. Утопали сапоги в трясине илистой, что ключами билась сверху; погружались по колени. Но не прекращала идти.       Еще шаг. Глубже сапог ушел внутрь, по пояс почти засосало. Встревожилась Надя, заметалась. И стоило ей это минутами потраченными. Соскочил сапог, дна не почуяв и повалилась Васильева лицом в грязь, им же сползая обратно.       Замер вкус кровавый на губах, холодел. Приподнялась что сил было рядовая, на карачках стала ползти, как убиенная контузиями. Сил не осталось на мысли, на слова. Тело отказывало и в шаге едином, в движении лишнем. Только острая, резкая боль била то в голову, то в грудь.       Ребенок по-прежнему сопел позади, едва касалось дыхание синеющей кожи. Ничего Надя сказать уже не могла; не окинуть взглядом мест протирающихся. Выть охота, да и то отобрали.       Бьет кровь с виска, рта, носа. Много той повсюду было, не сосчитать мест. Запястье надломилось, колени в кровь, ноги обмороженные. Живого места нет. И сама она — не хуже трупа гнилого. Так жалеть себя хочется, так рыдать в голос, чтобы голова кругом шла!       А как представит себе, вдруг, посреди ада этого Надя как ребенок за спиною мерзнет, синеет...; или как его на части звери рвут, или как девчонка от голода и холода одна в топях бродит... все на места свои встает, как и Надя.       Может это кто материнским назовет, но готова поклясться была девушка — ребенок не просто ей "клятвой" являлся. Девочка стала как дочерью родной, за которою и порвать себя не жалко будет. И жизнь отдать; и все, что может.       Ползла. Не сгибались ноги, в грязи хлюпающие, и руки не поднимались. Корячилась как умалишенная, гребла из сил последних... и догребла. Только не до деревень ближайших, или села какого. А до домика охотничьего, одинокого. Ни дымка, ни огонька в оконцах не тлеет. Только дверь на ветру скрипит, с косяка слетевшая. И тихо-тихо половицы дрожат, словно ходит внутри кто-то.       Подняла глаза Надя, залитые кровью своею, смотрит сквозь, а в пурге носящейся все громче вой слышится, волчий. И такой громкий, как позади словно.       В пот холодный кинуло в миг, как шуршания доноситься стали неподалеку. Глядит с опаской, а в чаще волчица стоит. Бледнее смерти стала девушка, перехватило дыхание. Отчаянно она хватать воздух ртом стала, отползая к сараю. Ребенка сгребла под себя почти, собою накрывала, а взгляда не увести в силах.       Но волчица не шевелилась. В глазах ее серых горело что-то, не звериное. Что-то... знакомое. Но не провести тем человека, не обмануть. Почти бросила ребенка Надя в домик и следом завалилась, из последних. И только дверь захлопнулась, стаей навалились. Повыскакивали сворой, уроды!       Держать дверь невыносимо с каждым мигом, неподъемная ноша. А лай и хрипы все не утихают. Хотела крикнуть, спугнуть — нет сил глоткой порванной орать. Только ребенок рыдает в уголке, под столом, мхом поросшем. И тишина по голове бьет тяжко.       Не зарыдать, не позвать на помощь, тело не выдерживает натиска снаружи зверья. Сдайся, твердят словно. Сдайся! Умри! Сдохни тут, страшною кончиной. Умри!       И чего терять-то, кого? Утеряно давно все. Только ребенок. Ребенок! Ради того-то жить нужно...?