Немой

      Смотрела Надя в пустоту комнатушки раскинутой, молча глядела. Позади рычания доносились сдавленные, урчащие; над головою ветер черепичный настил сдирал, а в стороне, там где окошко побитое на стол лучи бросало, ребенок всхлипами давился.       Было холодно, до безумия сыро. Отовсюду плесенью разило, дыхание сбивая, кровью своею. И страх — животный, первобытный — в воздухе витал. Ни пальцем двинуть, ни глазом повести. Только грудь дрожит, и не унять.       Подняла глаза тяжелые Васильева, к потолку. Среди балок деревянных мох цвел комьями. Как снегом укрывал подпорки, густыми лапами раскидываясь. А с зеленью этой, болотной, бросал он к ногам песочную споровую дымку, что за года долгие шедшие пол сокрыла как в стекло закаленное.              Вокруг тьма непроглядная, колючая. Волочатся по рамам оконным паутины, тихо-тихо. А за спиной все рык раздается. Не унимаются твари, грызут дерево гниющее. И отпугнуть нечем, все пусто под рукой.       Губы в полоску сжимаются, узкую, от рыданий подступающих. Такое отчаяние на сердце виснет, что уши закладывает. Некуда малыша прятать здесь, бежать некуда. Хоть лицом к лицу наступай, или собою обменивай. Но жертва такая, конечно, не выходом станет.       Ребенку одному здесь только чудом выжить удастся — топи кругом, могильники. Опытному леснику не всегда выход найти получается, а тут ребенок... Нет, прав был переводчик, что жить должна. Если собою жертвовать, ничего не выйдет путного. Никто не спасется, пока лес болотистый не пройден.       Но лес не топями одними страха наводит. Издавна все в голос один твердили — и болота, и звери лесные, и туманы ледяные, пробирающие — много врагов у путников будет. И если только на карту рассчитываешь, то не суйся с дуру. Ни ружья не имея, ни ножа — погибель найдешь быстро. Даже если везением не обделен.       Волки — самое малое, что напугать может. Они по природе трусливые, огнем их до полусмерти можно довести. А вот медведь какой... Здесь не будет их, прикидывала Надя, все так же потолок осматривая. Тут клюквы нет, черники. Съестного не найдется для прокорма детенышей. Километром со второй десяток может еще быть кто-то, из заблудших. А тут... тут низина рыхлая, только волки пройдут. Не потопнут. Но отгонять надо, и как можно скорее. Ребенка не узнать уже, бледная, напуганная...       Потянулась Васильева к карманам брюк немецких, шарится, простукивает — ничего, пусто. Решила рубашку прощупать, осмотреть — также. Надежда последняя на китель Грица пала — тот всегда при ней был, даже в плену честь одежды этой защитила, как и ордена, или звездочки маленькой, и ножика старшины. Последний чудом не нашли.       С теплотой в сердце отозвался коробок найденный. Маленький, самодельный, сыроватый.       Вспомнилось вдруг, как старшина перед походом последним, каждому велел запасы такие делать маленькие. Шутили много ребята, дурачились что мол, ерунда. Не пригодится такое, трата времени. Гриц же, из немногих, к задаче с особым трепетом относился. Старался, кропотливо сумку собирал.       Ком к горлу подкатил. Сощурилась Надя, слезы пряча, и принялась с пола под собою золу собирать, какая со временем тут нападала с крыши. Сгребла к себе, и подожгла искрою одной, крепкой. А чтобы морды от себя отворотить рычащие — с двери выдернула не то палку, не то хворостинку, и тоже огню придала.       Прямо в глаза собачьи сунула.       Как закряхтели, как заметались! Молилась Надя, думала прорвутся — так бегали по ту сторону звери. А как утихло там, минутой другой, с облегчением вздохнула.       Руки дрожали все, не угомонить. Но спине легче сделалось сразу. Выпрямившись сколько сил могла вложить, Васильева на колени приподнялась и начала дверь крепче ставить. Тяжело было, что не передать. Но вспоминая как страшно может быть все на местах оставить, сознание теряя — отбросила боль свою на потом.       В миг тот, казалось, не только Надя дыханием вторым обзавелась. В глушащих рыданиях девочка двигаться начала. На девушку смотреть ей страшно было — и крови много, и лицо в грязи по лоб, черном иле вязком. Но оставаться одной в темноте в месте чужом страшнее выходило.       В стране незнакомой, так еще и неизвестно будет что дальше, какие еще ужасы пережить. Дети страхов больше знают, и одним быть для них — страшней всего.       — Прости... — глаза девушки от бессилия прикрылись; кучка пепла почти полностью выгорела до отметины — ноги собственной, подставленной.       Снова слезы блеснули у ребятенка, но не пострашилась та к Васильевой прибиться. Прижалась всем телом и тихо-тихо, как молитву словно, начала что-то молвить, на своем, немецком. Ручки на груди сжимали китель, дрожь по телу ощущалась девочки. И дыхание — едва слышимое, редкое.       — С тобой... я... с тобой, — сдавленно проронила рядовая, кровавая рука ее аккуратно локон с личика бледного отодвинула; там девочка в сон провалилась.       После, — на думать сил уже не оставалось. Крепче дитя прижав, почти костями обнимая, Васильева в сон уходила. А пока сознание угасало, молилась за дитя — чтобы пережила ужас этот, окрепла. И ночь эту перенесла как может.       Был ли сейчас вечер ранний, или же наступило следующее утро — понятно с трудом. Ослабевшие конечности ныли, шея и спина затекли, а привкус крови неожиданно перемешался с тухлой тиной и песочной хрустящей грязью, отчего тошнота подступала.       Ребенок мирно сопел на груди, не сменив позы. Личико малыша было бледным, щеки впалыми, а следы от слез, кажется, так и не успели высохнуть. Глядеть на то было тяжело, невыносимо. Страшнее только ручки на груди сжимающиеся — кожа да кости; белые-белые, покрытые трещинами и порезами, грязью.       Кто посмотрел бы — не поверил, что до такого ребенка довести можно. А ведь можно. И не дай Бог кому еще раз такое в голову взбредет; не вынесет Надя.       Сама она сейчас не только сил набралась немного, но и двигаться даже могла. Руки слушались, даже пальцы поднимались. Девочка еще спала, а значит и время есть продумать что дальше делать.       Много было чего в голове, водоворот целый. И деревня родная, с дедушкой; и склады злосчастные; и штаб, сборы когда-то объявивший в отряд. Но в прошлое свое полезать опасно теперь. Останавливает сердце, от идеи этой.