Немой

      — Недолго осталось то... — на издыхании последнем кряхтел Крутский, пуля прошла насквозь, но видать не сразу убивать собиралась; трясся. — Скоро и эту приложат, последнюю...       Переводчик с тех слов крепче ребенка прижал к груди, и отходить начал сразу в угол дальше. А Надя все на Крутского глядела, словно другого и не было никого боле рядом. Глядела, глядела, но ни жалости не было в глазах, ни злости.       — Беляев рассказывал как в болота путь стали держать, что к складам идти нужно. Что за горизонтом, курганами поросшем, склады вырастут. А с ними и отряд встретим на подмогу. Этот отряд ли?       Голос ее дрожал как от холода. Максим умирающий немного смолк; в глазах его синих ничего увидать нельзя было, как тумана пелена.       — Да хоть два, придумать с потолка все можно.       Слегка он усмехнулся.       — Чего лыбу тянешь!? — рявкнул толстяк от безысходности.       Крутский немца воочию не видел. Как не было такого рядом. Поглядывал он что сил было только на подругу боевую, украдкой; кашлял, кряхтел, но более ничего не делал.       — Ты ведь не поймешь меня, Надя. Не поймешь. Для тебя война это чего? Взял винтовку, ножик, в охапку китель сгреб и вперед, болота покорять? И правда кажется тебе, что отряд тот уложив, мы бы победу одержали?       Снова кашель слышится, кровавый.       — Пока старшина твой в солдатиков играл, патроны тратил, мы деревни из плена вызволяли. Ты оглянись, посмотри — одежды детские так просто тут лежат по-твоему?       Уста его горели кровью, дрожали, но не умолкал.       — Детей мы спасали!       — Каких же вы спасали-то, когда поблизости ни одного поселка не будет...? — тихо спросила девушка, ужасом ее лицо исказилось.       Товарищ замолчал, а минуту погодя смеяться начал. Переводчик немецкий сжался аж весь, от страха.       — Всего тебе знать надо, Надя, — понял тот, что ложь его уже бессмысленной будет.       — Только то, что творили вы тут, ироды! — крикнула Васильева.       — Чем хуже мы тебя будем? Смотри, вон стоит — ты ж спасала? — кивнул он в сторону толстяка. — Гордись, Надя, достижениями своими. Они тебе еще долго сниться будут!       Продолжал смеяться солдат от крови захлебываясь, кашляя от ранения жгущего. Не переставал он взглядом своим безумным на девушку глядеть. Словно мог он до чего-то дотронутся глубоко; там, куда и сама не могла глядеть. И так дурно сделалось.       — За свои грехи я отвечу. А вот за ваши не меня судить будут.       — О чем ты говоришь! — чуть ли не вскочил он. — О чем ты, дура! Мы кожу рвали на себе, этих ублюдков ловили. Ты оглянись, оглянись! Тут весь состав офицерских поднят у немцев, дура! Чья заслуга, как считаешь? Беляева подохшего за "так"?!       — Ты о Беляеве ни слова! — не выдержала Надя, шаг сделав к умирающему. — И о ребятах!       — Да что до твоих ребят мне? Нет дела мне до них, и не о Беляеве речь толкаю. Ты глаза то раскрой, Надя! Ты ж ничего не видишь! Ты хоть вопросом задайся отчего тут все крысы полезли? — тут улыбаться начал парень. — А все мы, мы! Мы, ребята из народа, из простых, мы сделали! Ты гляди — видишь тряпок сколько?       Васильева взгляд к ногам опустила: недалеко от нее синела ткань какого-то порванного платья. Маленькое, пыльное, детское.       — Детей спасали, говоришь...?       — Нет, это не дети. Не наши. Это собаки немецкие. У них не дети будут. Ублюдки.       — Как сделалось все так, в глуши этой...       — А тут не только мы дела делали, Наденька. Или думаешь, все по стороне одной только происходит? — уже совсем ему плохо делалось, почти шептал Крутский. — Они нам семьи рушили, Родину. Отчего же им таким не оплатить?       Немец ничего на это не мог сказать. Все что было в голове его — скорбь. Глубокая, тяжелая. И такая, которую словами не передать.       — Если и было так, что со штабом главным вы в сговоре бесчинства творили, все как один. Отчего же наши в болота шли...?       — А ты думаешь, Беляев бы обрадовался от того, что мы немецких ублюдков тут убиваем? Он же человеком был героическим, не дал бы, скандал бы поднял. Потому отправили его начальники куда глаза глядели, может и на убой хотели поначалу. Шум поднялся бы на трагедии своих, а до немецких на войне никому бы дела и не было. Какая разница скольких убили. Этих бы и не откопали даже. Да и сам он... кхам... ему то что было до отряда своего, этому старшине?... Кхам... Какой смысл в геройстве был, когда он сам со штабом - то не ладил?       Темнели глаза его, кровь сильнее с губ начала брызгать. Васильева, как и переводчик ни слова сказать не могли.       — Если бы головой думал, не пошел бы на топи. Ведь его же рука всех погубила! Его! В топи никто приказа не отдавал идти, проклятого. Все к складам одной дорогой шли. А он, герой, в обход. Но не сработал план его всех спасти. Немцы, собаки, везде возьмут след...       — Уводил, значит... — бесшумно грудь ее в дрожи шелохнулась, покачнулась девушка.       — Герой паршивый вышел из него при жизни. Зато посмертно стал. Вот и думай теперь, стоил ли выбор его такой жертвы... кхам...       — Чего творишь!? Руки к земле, — завопила одна из женщин пришедших, в руках ее сковорода увесистая тряслась; обратилась она к одному из шайки Крутского, отряда "подкрепления".       Но юнец даже глазом не повел. Посмеялся в лицо деревенской и к немцам оставшимся зашагал, с ружьем наперевес.       — Может мне еще в живых оставить? Ваша, кстати, их шкуры сберегла! — ядовито бросил он.       Ахнули женщины, до которых слова добрались. Мужики с ними крепче оружия схватили.       — Да быть не может того! Надя наша не такая будет!       — А вы не в слова мои глядите, а по сторонам. Думаете, сами то выбрались из топей? Вон какая ваша Надя, глядите. Своих не спасла, а врагов так всех, кто был, из офицеров.       Глядят те, и лжи не могут увидать. И вправду стоят немцы, живые. Куда не глянь, всем отрядом почти целы. Оттого скорее молва пошла меж своими, что делается страшное что-то. Но что-то их из дум выдернуло. Может слова переводчика, что на коленях ползал о помощи прося?       Он ведь и правда в деревни ринулся ближайшие с гор тогда. С разговора того с командиром. Он ведь все это учинил со спасением!       — Ты Надю нашу не трогай. Ее слушать будем, кто ужасы прошел такие. А ты, сам, ни с места. Тут никто не умрет по желанию чьему-то. Разбираться будем, — грозно обрушивался Иван Петрович, глава деревни, где Надя жила; взгляд его был тяжелым, но справедливым; славился он и тем, что с плеча не рубил, а разбирался до камушка последнего. — Все бабы — молчать! Раненным кто — помощь оказать. Немцев в угол один и мужикам на присмотр. А остальные, наши, пусть в ряд встанут. И говорят.       Пожилой мужчина буркнул в сторону деревенских своих, что те в миг разбежались кто куда. А затем к немцам — взглянул на командира. Долго их взгляды держались, тяжело. Но все же решился старик к нему зашагать.       — Еще помилуйте, — язвил паренек, не решаясь все же ослушаться старшего.       — Говорить будем сначала. Переводчик нужен, — оглядел он каждого, кто жив был и в сознании здравом.       — Так говорите, — отозвался Смит как на родном, не пытаясь с колен подняться, взгляд его небесный холодел.       Старший удивления своего не скрыл, но то сразу почти затянулось свойственной мужчине серьезностью. Хотел он сказать что-то было, как за спиной шаги послышались.       Вышла бледная до пят Васильева с пустым взглядом, как у куклы. Позади плелся на ногах ватных переводчик, в руках как драгоценность обнимая девочку спящую.       Старик взглянул на нее и помедлил. В глазах некогда солнечной, ласковой девочки соседской, увидел он страшное. И все ему стало ясно.       Не выжил никто из отряда Беляева.       — Надя... — только и смог что старик прошептать; в голове его одно было — как дед Нади все это увидит, что станет с бедным оттого; не внучка к нему вернется, а тело одно, чуть живое.       — Как думаете, Иван Петрович, — бесцветно, тихо лепетал голосок ее. — Дети виноваты что война началась?       — Чего говоришь такое, глупая?! — ринулся тот к ней, почти в объятиях душил, а она продолжала.       — Все ли...?       Молчал старик. Погодя, ответил.       — Не виноваты дети никакие. Ни наши, ни другие. А к чему говоришь это, солнце? А, Наденька?       Думалось Наде, что раз штаб такие приказы отдает, то бессмысленно виноватого искать. Одни — бесчинство устроили детей вывозить и ловить офицерских; другие участием хвалились, — свои, русские, вражеских губя; а третьи, как старшина, просто своих спасти хотел, не ведая какая война идет страшная рядом... Как получилось так, что все эти пересеклись границы. И горе такое страшное накликали...? Господь ли учинил? Нет... Здесь только Дьявол бродит.       И не только здесь. Не только свои руки пачкали. Кто-то и с немецких по локоть тонул, но надо ли кому такое делать было? Каков толк то в убийствах своих же...? Хотя, кто там уже разберет. Все, кто сказать что мог — на свете том. И старшина слово не скажет, и Крутский про ужасы не пояснит. Все. Одно только остается у Нади — переводчик. И командир немецкий.       Больше никто ей ничего не расскажет.