Немой

      Но фрицы, что на издыхании последнем воспротивиться вздумали, бой неравный проиграли быстро. От неимения сил, здоровья, может решительности пали те замертво друг за другом. Гул утих, а за ним шепот промчался в рядах.       Немцы картину эту наблюдали все также, с холодом. Свои — не свои, не менялось в лицах их ничего. А вот "свои", надины, повеселели. Крутский так и вовсе в смех ударился. Так забавно ему видеть все это было, потешно, что насмеяться не мог.       Уволок он в сторону от девушки командира, ногою напоследок огрев в грудь, и снова примкнул к подруге боевой, взглядом. Глаза горели его, от прошлого холода и намека не видать.       — Вот оно как значит, Надя. Ты время не теряла погляжу, раз кидается враг на защиту тебе, — потешался тот. — И чему тут диву даваться? Баба она и на войне пригождается, правду говорю?       Васильева слабо на небо смотрела перед собою, ловя снежинки редкие. Слова все никак до ума дойти не могли. К ней ли обращался зверь этот, или может с кем из своих беседу вел? Не различала.       В уме только одно засело крепко — жива ли девочка найденная. Все перед лицом стояла живая, ручками также к груди тянулась, шептала что-то свое.       Видела Надя ее рядом, близко. И чувствовала. А по лицу горячему снег растекался, или слезы. Не понимала Васильева. Так ей верить хотелось, что ошиблась. Не так поняла она все это, все эти одежды, лица, все эти слова. Но сердце же правду знало. И не спрятаться от нее.       Не могла. Не было сил в ней поверить. Не могла она своих... Да и бранить как? Свои же, всегда по совести... Учили так! Вбивали! Беляев, ребята, дедушка что много на веку пережил своем. Как не верить-то! Но тут — куда не смотри, кого не видь, все чертями глядят.       — Ты мне одно лишь скажи, Максим. Я не попрошу больше, и спрашивать не стану дальше, — тихо Надя прошептала. — Ты мне ответь... Наши-то, за что пали? Случаем было, или план какой?...       Может настроение тому стало помощником, а может сам захотел — с минутой молчания, задумчиво, но ответил. Глаза его усмешки не теряли.       — А ты сама как думаешь, Надя? Как самой кажется?       Издевательски промолчал, а там продолжать сжалился.       — Война войной. Люди там умирать должны, как положено. Какая уже разница будет по причине какой? Умершего к жизни не воротишь. А спросить почему и как — только у него можно будет. Мне не дано знать. И желания на то нет. Беляев умер, ребята... застрелили вроде, да? Что там сталось с ними уже в топях только искать. А то и смысла уже не будет, как время пройдет. Может не героями им стать суждено было, но война всех теми делает. Как на передовой под шквалом огня, так и в глуши лесной безлюдной. Не радоваться ли за них остается? Не за этим ли шли на убой?...       Показалось вдруг Наде, что умерла. Все пустое стало в ней, безмолвное. Руки не чувствует, ноги, даже губы от рыданий дрожащие. Поднялась что сил было, и закапали с лица ее на колени капли алые. Со рта. Хотела она в этот миг глаза его увидеть, Крутского. Думала, в них то все и ясно станет, что творится.       Но не оглянулся больше. Исчез, как без следа. Только снег мокрый следом падает, землю под телами остывающими размывая.       Расстрел решили на утро оставить. Врач полагал, что погода тому виною стала. Или настроение хорошее у главного их. По рожам веселым в отряде это тоже понять можно было, но Надя не смотрела в стороны их. Только перед собой, или на огонек трескающий, что в одном из амбаров на ночь развели.       Никто из караульных внимания на беседы немецких не обращал, как и на самих. Не держали в себе те страха перед смертниками. Да и куда из плена бежать? Пытались они восстание поднять — к одному все и следующие приведут чуть что. Не сунутся.       — Все не понять, — начал врач, лицо его горело, да и сам с головы до пят краснел. — Не понять! Почему я идти на войну? Почему идти?       Васильева молчала. Тихонько за костром наблюдая; терялась она где-то в нем, далеко.       Не унимался вражеский доктор. Дурно тому делалось.       — Как глупо умереть, глупо! — зарыдал тот, как дитя дрожал.       В глазах его мутных стали огоньки меркнуть. Сам он сжался, сгорбился и в угол прибился, к стенке. И правда на ребенка походил, перевела взгляд мимолетный Надя. Казалось ей, что в каждом ребенок тут проснулся. Фрицы хоть и холодом своим держались, все равно как один все напряглись. Может смерть чуяли близкую, а может вспоминали что-то? Или думали что.       Тяжело было настроение это общее переносить, свои думы не легче были. Старалась Надя, внимание уводила, как могла себя отвлекала. Не помогало то, никак все.       Так на части внутри рвало все, что и кровь с губ идти не переставала. Кашляла она, глухо и глубоко, стараясь приступы повторяющиеся унимать. Никак.       Сжалась она телом, как стихла тяжесть немного, голову к коленям своим опустила, а там и в сон начало брать. Хотела было узнать, что плеч ее тогда коснулось мельком, что укрыло те — но провалилась в сон глубокий, как в детстве. И ничего уже не помнилось.       Снился ей дом далекий в детстве. Не тот, где печка, огороды. Где яблонь сад, спелых. А тот, где теплом даже зимой веет; где пыль золотом блестит на солнце; где голоса родных, — как радость вспыхивает в груди.       Там лица были позабытые, и голоса что с памяти стерты были. И смех. Слышала Надя смех. Отовсюду слышался, как наяву. И только как глаза распахнула, поняла наконец, что не сон его ей дарил.       Смеялись солдаты, что немцев выстраивали. Может шутки какие шутили, может потешались над смертниками — нельзя понять было. Как во сне ответа не сыскать. А может, и не было того?...       Оглянулась Васильева, к Крутскому, что в круг с другими встал. Лицо его как никогда от счастья светилось. И только как подошел, почти близко, поняла она причину бесчинства этого — в руках его передатчик был. Тот, что у связного видела.       Сжалось все внутри. Девочка! Что же с девочкой будет! А если не нашли...? Увел, спас!? А если не так все сталось...       Глядел как насквозь беляевский боец. Руки его в чужой крови горели, как и глаза.       — Знаешь что об этом? — начал тот допрос словно, на Надю глядел.       Васильева даже глаз не подняла.       — Не в пытках ты, только потому что знаю — отрядов их не придет на помощь. А что осталось — поймано.       Позади него вышли пару других, безликих. Вытащили они тело окровавленное и под ноги бросили. Парнишка страшной смертью лег. Не передать словами что на лице его в миг последний осталось. Даже слез проронить страшно было, увела взгляд. Но Крутский силой брал и к мертвецу оборачивал.       — Смотри, Надя. Смотри! Чего воротишь, тебе не привыкать такое руками трогать. Чего не тронешь?       Помутилось все. Поплыло перед глазами, кровь в нос гнилая ударила, а с тем и сладкий, приторный дух.       — Гляди! И восемнадцати не наберется. А видок какой... мучался, наверное, да? Чего глядишь как на зверя, Надя? Лучше меня будешь? — цепко пальцы его в щеки вжались. — Ты у меня первая, "своя" будешь. Не кори за грех свой. Твой мне не переплюнуть будет.       Вновь смехом разразился товарищ некогда. Руки увел, но щеки словно и не отпускал никто. Так впился, до костей, что голова кругом пошла. Отшатнулась к окопам девушка чуть не падая, кое-как равновесие удержала.       — Не торопись, нам еще патроны тратить, Надя.       Ад на землю спустился. Страшная картина повисла — друг за другом стали немцев складывать, в землю рытую. По порядку. И так очереди гремели часто, что небо пеплом очернили.       Спустя мгновение послышался грозный вой винтовки, скрипучий. За ним крик оглушающий — свой, русский крик. Смотрит Надя, глазами водит, веря не верит.       Сбили с ног Крутского, и не абы кто... деревенские! Ее же, те кого в письме втором, припрятанном звала. Пришли... С опозданием, но здесь они!       — Беги, Надя! — крикнул голос знакомый, кажется, соседа. — Беги, не оглядывайся!       Кое-как она проскочила через пелену пепельную к складу ближнему. Не знала, отчего бежала, и зачем. Ноги несли, а она за ними. Кашляла, спотыкалась, но вставала и снова вперед. Только внутри сарая маленького, где эхо прокатилось, замерла она. Притаилась в углу, а позади шаги.       — Выходи, Надя. Выходи. Я тебе не сделаю больно, ты и без того страдать теперь будешь.       Он в тени падающей смотрелся как смерть. Клялась, что не живым ей казался. Такой ужас внутри душил, что даже вдоха не могла сделать насильно. Впервые она так боялась кого-то после немцев встречанных. А оттого, что свой — еще страшнее.       — Ты жизнь всех наших загубила. И своих. И свою тоже. Но ты не бойся, я тебя не оставлю в беде. Ты выйди, Надя. Я помогу тебе с этой ношей проститься.       Подкрался он совсем внезапно. Похолодела спина дрожащая, а оборачиваться уже не было смысла. Навел он дуло и прикоснулся холодом к шее. За ним выстрел. Горячее что-то по спине брызнуло, и ноги подкашиваться начали.       Повалился Максим на землю, замертво. И только как затих, обернулась девушка как в бреду бледнея.       Стоял в проходе запуганный, дрожащий всем живым своим, дышащим — переводчик. И девочка на руках его — живая.       — Успел ли?... Успел...       Пал он на колени, тяжелый вздох с губ сорвался. Закапали с очков его набегающие слезы. И тихо заплакал, землю пистолетом пронзая рыхлую.       — Успел!...