Немой

      Зима за дни прошедшие подкрасться еще не успела. И хоть инеем усыпаны как звездами поля были, деревья крепким строем держались. Взяв в кольцо дорогу железную, стояли они безмолвно; только листья подгнившие шелестели на ветвях голых.       Но холода осени поздней свое всегда берут, — и дня не пройдет, как все в пелену белую уйдет. Как там, в горах позади. В холодных острых вершинах, что бликами в лицо бьют, обжигают.       Васильева глядела на те, в окошке треснувшем, а в мыслях тишина мертвая. Перемешалось все внутри, думалось — и боль, и ненависть, и человечность. И даже мысли сами не ее были. Чуждые.       А с ними и страх рождался. Да такой, что ноги косило и руки дрожь брала. Все не могла она понять отчего. Не холод ж такое чудил, не ветер хладный. Другое тут совсем. Кто чутьем то зовет, кто предчувствием: думала... нет! Знала!       Знала, что страшное грядет. И такое, что представить сил и ума не хватит.       — Не окажется ребенок же тут сам по себе. Отчего тут детям быть? В холоде, в темноте, страхе... Творится тут чертовщина, чувствую всем сердцем...       Почти шаг к порогу сделан был, как вцепилось дитя всем живым своим. Замерла Надя, испуганно в девочку всмотрелась. А на той лица нет. Такой леденящий страх ее сковал, как мертвая была.       — С тобою я, с тобою. И не брошу...!       Тихо слезинки с глаз голубых скатились погодя. Прижалась девочка к груди и что-то лепетать начала неразборчиво, тихо. Ручки ее маленькие так судорогами извивались, дрожали, что сердце на осколки билось. Не могла смотреть Надя, и помочь не знала чем.       Все отдать была готова, все до последнего. Но разве смог бы взгляд пустой дитя согреть?...       — Все печали твои заберу, все горести... Ты только спасти себя дай...       Вновь шаг в пустоту, и холодом обдает. Сжимается комочек на груди, но не противится. От усталости ли, или страха животного стихает девочка. Лишь губами холодными шевелит, что сил есть.       Слезами упиваясь, Надя спешить начинает. Земля под ногами быстро мечется. И хоть не видать ничего рукою вытянутой, верит рядовая — нельзя оставаться в месте этом проклятом. Немцы ли, или дуло у виска — не остановится.       Но... у судьбы свои планы. Мальчик объявляется внезапно, связной. Белый-белый, перепуганный, резко он девочку из рук вырывает и почти что кидается наутек. Только Васильева в себя прийти успевает, как тот замирает вдруг на пороге, где выход запасной виднелся.       Взгляд его на девушке останавливается скорбный. Хотел было сказать что-то, видно было по тому. Но либо речи не знал, либо страх язык сковал... Лишь на дверь кивнул перед собою — и исчез. А Васильева как вкопанная встала. Внутри как оторвали что-то, вырвали с кровью. И ни единой мысли в голове, ни слова. Только шаги раздаются позади.       Медленно тьма отступала огоньком мигающим. Смотрит девушка перед собой, а впереди тень ее тянется. Оглянулась взглядом стеклянным — а там, силуэтом возвышаясь стройным, замер знакомый давний. Крутский. Но лица на нем не было. Ни печали в глазах, ни радости. Лишь презрение. И такое, что ни с одним немцем не сравнится.       — Верить глазам — не верю... — шепчет девушка, все от шока оправится не может. — Жив ли?...       Молчит. Смотрит украдкой на товарища своего и молчит. В глазах его темных так Надя увидеть хотела что-то... но не в силах была. Может не он, может ошиблась, дура? С кем черт не шутит на войне...       Свой. И родинка под глазом, и губы тонкие знакомые, и волосы... Свой! Отчего холод в нем такой? Может, о своих узнал, о Беляеве, ребятах...?       Все голову ломала рядовая, пытаясь причину отыскать. Не приходило на ум ничего, тишина.       — Наши-то... до последнего держались... До после—...       — Почему с ними не полегла? — отчеканил, как готовился; бритвой по сердцу прошелся.       Не поверив тому, Васильева смешок издала. Такой нервный, что самой жутко сделалось.       — Чего же ты говоришь такое...? Максим...?       — То и говорю. Отчего с ними не полегла!       Оторопела. Похолодело внутри все. Взгляд свой померкший опустила девушка к земле, пытаясь с мыслями свыкнуться, и со словами слышимыми.       — Столько людей полегло... И не стыдно в глаза смотреть? Черт с тобою, разберемся.       Грубая хватка запястья взяла, не человеческая. И сам он — будто не человек был. Волок как вражескую, грубо. Не посмотрел, не спросил ничего. Словно все то, что пережить уготовано было — пустое, неважное.       А Надя все верить не могла в видимое. Может сон, казалось ей. Может нет этого всего сейчас? И девочки не было, и складов этих проклятых... и Максима. Но сколько ни старалась, не исчезало творившееся. Только шаги вокруг раздаются в темноте, шорохи.       Как уже к выходу подошли через зал длинный, бросила девушка напоследок взгляд свой назад, к комнатке открытой — никого. Ни девочки, ни связного. Только вещи разбросаны там... везде лежат. И у входа, и у стен, и по углам... детские.              Немцев в ряд выстроили. И к каждым трем почти по солдату приставлено было. Измывались как могли: и били в лица, и ноги ломали, руки; кого-то огнем жгли от хвороста искрящегося... но ни крика вражеские не издали. На лицах их, болью искривленных, замерло смирение странное. Словно, все что сейчас творили с ними — незначимо. Пустяк, мелочь что человек переносить может.       Вглядывались те в пустоту перед глазами, молчали. И скольких бы не переносили издевательств, не могли из них выбить и звука.       — Предать! Предать нас! — кричал врач сквозь взбитое кровавое лицо, глаза его терялись в бьющих с головы струях алых. — Предать! Кха..! Пре-дать!...       Как в тумане шла девушка, пеленой невидимой все заполонило перед глазами. Ни звука не слышит, ни взгляда не видит.       Только возле немцев шаг сбавил Крутский. Из-за спины бросил, и к ногам фрицев.       — Место твое здесь. Ни шага не сделаешь, коль совесть есть, Надя.       — Где закопали...? — вдруг послышался голос тонкий.       — Чего? — обернулся Крутский, словно услышать не ожидал.       — Детей, говорю, где закопали?...       Беснующийся врач немецкий притих. Глаза его замерли на девушке. С ним умолкли и остальные, кто слышать мог.       — О чем речь стоит, Васильева?       — Скольких успели приложить?       Клялся врач себе, не видел он еще глаз таких безжизненных. Не верил, что быть такое может.       Крутский молчал. Взгляд его бесцветный кровью налился. А затем померк равнодушием.       — Сколько заслужили.       Этого хватило сполна. И чтобы злости родится в груди, и чтобы слезы закапали градом, и чтобы нож оголить старшины. Не помня сил в себе столько, подскочила Надя и полоснула что сил было, по лицу... своему.       Фрицы от ужаса вздрогнули все, и врач. Лишь командир наблюдал, как и прежде. Лицо его, кровью запачканное, смягчилось на миг, кажется.       Удар ответный почти сразу сбил с ног. Навис зверь, в горло вцепившись. Кровь в глазах его била, в жилах проступивших.       Не нужны были боле слова какие.       — Как смеешь, своего!...       Улыбнулась Васильева слабо, как могла. Сама не знала почему. Ничего в голову не шло, ни слова. Может кто, как старшина, огрел бы его парой-другой словца крепкого; или силой чему научил... но Надя-то, чего ей?       Что могла она всю войну эту? Плакала, боялась, стреляла по живым... и сейчас, ножиком лишь легонько прошлась по коже. И все с тем. Ни шрама не останется в напоминанье, ни боли не почувствует.       Было ли в жизни ее хоть что-то ненапрасное, настоящее? Или все, с приходом в строй, с руки ее злом выходило, или болью чей-то лишь? Отчего самой не дано было пережить муки эти на шкуре своей? Бог ли берег; был ли вообще этот самый Бог?       Детей убивают, своих предают, в плен бросают к фрицам на убой как скотину... По чьей милости ей суждено было все это видеть, жить? Помиловал бы Господь ее убиением ранним, со старшиной, ребятами. Или хотя бы вместо Грица бы забрал! Отчего несправедливость такая делается? Отчего лишь ей жить было нужно?       — Не место бабам на войне...       Не помнила Надя момент тот, когда пальцы на шее сомкнулись, и боли вспомнить не могла, и хруста костей своих.       В памяти только немец остался, командир фрицевский — как своею спиною закрыл, Крутского отбросив; как от града пуль прикрыл, от огня. И как глаза его напротив сожалением горели.       И горечью какой-то, почему-то.