Немой

      Молва быстро по отряду немецкому разлетелась, как огонь по сухостою. Вспыхнули лица в мгновенье от пролитых слов, как один выстроились. Вьюга со спин лед бросает, а фрицам хоть бы хны. В их глазах пустых, серых слезы стынут.       Не понимала Надя, что творилось. Найти пыталась переводчика — тщетно. Ни весточки нет. Не верила что приложили. Всем сердцем не верила. Хоть и мерзок он ей был до глубины сердца, противен, но с ним не так страшно делалась в лапах чужих. Как горе делил, а сейчас все на одни плечи свалилось.       Страх один бы еще можно было бы понять, принять попытаться. Да не в нем дело одном было. Чуждое вокруг происходит! Улыбаются, плачут те, кто без раздумья в своих пулей! Или руками укладывал...       Отчего им такими делаться, думала Васильева. Все смотрела она в спину командиру, как призраку. Нет, не могло быть того. Не люди они, не люди.                     Заброшенный сарай, скрипы вокруг, вой ветра, да и только. Как шаг вступила туда, похолодело что-то внутри до самых жил. Ни света, ни тепла. Лишь печка потухшая посреди проломленных половиц и горы тряпья промерзшего вокруг. Ни шороха не доносится близко.       Зачем направили ее сюда один Бог знал; но складов много было, велико. Все отряды бы за день не справились. И хоть этот, на отшибе, достался Наде одной и мальчонке тому с передатчиком, размером был не мал. Чего искать не знала, но чуяла — что-то неладное сделается скоро. Всей кожей чуяла.       Мальчишка исчез почти сразу в тенях, что с крыш проломленных ложились. Быстро шел, пыхтел. Во взгляде его беспокойство какое-то томилось. И такое, что руки дрожью шли. Но вот что страннее было, так то, что никто никакие припасы оружейные не греб. Ни шума, ни звука. Ничего.       Жутко делалось девушке. Попрятавшись за печку, она притихла.       Шаги чудились, за ними скрипы. И смолкло. Решила она храбрости набраться и шагнуть к углу пугающему. Там дверка была маленькая, узкая. Как в сараях делают для утвари всякой. А как дверь распахнула — на пороге замерла.       Девочка! Маленькая, бледная... Где-то в трепье клубком сложившись тихо так дрожала. Глаза голубые как речки бегущие; кожа как снег выпавший молодой, а дыхание такое хриплое, сбитое, что сквозь него, казалось, вот-вот и сердце стук услышишь.       Внутри что-то екнуло. И так больно стало вдруг, тяжело, что ноги не держали уже. Осела к земле Васильева, на колени. И ни звука не издала. Лишь смотрела она на ребенка запуганного, молчала. Так много мыслей мучало как шли по тропам горным, а сейчас опустело все.       Так резко дело не стало до всего. Так все неважно, пусто. И было ли важнее? Одна, в этом Богом забытом месте, среди мусора и холода — отчего так хочется ей все свое отдать? Даже ботинок разодранный и китель товарища близкого. Как в душу смотрит, пробежало в мыслях.       Ребенок не решался и шагу делать. Только после минут молчания позволила она себе слезы показать. И сильно заплакала так, что Надя уже готова была броситься. Но не стала пугать, сдержалась. Покорно ждала миг, как сама доверится, подойдет. Ведь по глазам запросто скажут другие — многое видела, многое прошла девочка.       Как тут чужому в руки прыгать... когда своим то доверию нет. Но ребенок недолго сторонился. Может почувствовала душа ее, что Надя не из таких, не из жестоких или кто боль причиняет. Аккуратно она ее ручками маленькими приобняла и в грудь уперлась.       А Васильева словно заново задышала. Живое тельце давит весом, а не ощущается. Так легко, свободно. И слезы, наконец, заблестели сдерживаемые. Прижала она головушку ладонью к себе и тихо качать начала.       За спиной скрипела крыша, вьюга сквозь щели свистела. А тут, в коморке сырой, как кусочек дома теплился. Тот, что забыт был, утерян. Тот, что отобрали.       Не было тут войны, не было печали. Все живые были, счастливые. Старшина по голове девочку гладил, ребята своими куртками укрывали обеих. А Гриц что на пороге стоял, тянул тарелку с горячим супом и куском хлеба. Улыбался, как живой. Жаль напоследок не сказали они ничего. Только старшина не смолчал.       — Ты молодец...       Слезы все льются, и не прервать. Пыталась Надя и рукавами стирать, и платком. До красноты терла — не помогло то.       А старшина все улыбается. Тепло так, нежно. Как отец.       — Живи за нас всех, будь счастлива, дочка. И не кори себя, Наденька.       Он исчезать начал почти сразу, — поплыло все от слез горьких, что аж дыхание перехватило. Зажмурилась Надя и к ребенку склонилась. Поклялась себе в тот же миг, что не станет больше убегать. Не станет она прятаться, бездействовать как раньше было.       И обязательно девочку к своим вернет. И защитит, чего бы то не стоило.