Немой

      Стихло все. Как околдованы были горы. И только следы петлями затягивались под настилом снегов, а порой и не видать те. Белые покрывала взбирались по горизонту, с тем стыли ледяные тропы. Там, выше, солнце укладывалось на сени, а к вечерам кряхтело где-то в мутной пелене пара: черного, иногда серого; но чаще не смотрел никто на небеса те. И небеса — не смотрели.       Черным было не только небо. Все вокруг: и там, где взгляд не доходил — все было черным. И небо, и земля, и люди, — помыслы тех гнили изнутри, кровь гнила и сердце с ней. Чувствовала Надя то, о чем горы молчали. И видела.       Не было подле нее душ, не было сердец. Лишь обугленные камушки, с глухим свистом падающие в пустоту. Даже глаза их были не людские, не настоящие. Зачем брели, куда?       Переводчик и Надя сидели в углу чуть отдаленном; там, где свет не доходил даже. Вокруг мельтешили лица — в темноте не разглядеть. Переводчик ловил взглядом запуганным командира, а Надя смиренно ждала.       Штурмбаннфюрер сделал пару затяжек перед тем, как взглянул на карту. Руки у него были бледные, исхудалые; ими провел он по поверхности пергамента, не спешил. А затем замер над столом, уведя взгляд к Наде.       — Курс был сбит, — озвучил переводчик, глаза его темнели.       Надя перед собой смотрела, безмолвно. Взгляд ее скользил по шатру: углам его, населенным немцами; по столу, укрытому картой; по слабо горящему огоньку лампы, вроде керосиновой. Снаружи вьюга выла, дрожали опорные стойки, а с тем и настил вздувался от ветра. Казалось, вот оно — лишь на силу больше подует и взлетит все. А там унесет далеко-далеко отсюда, туда, где есть лишь солнце одно горячее. И тихо ветерок гуляет.       Девушка все представляла себе то. Не было в ее мыслях ни страха, ни сожаления о том, что привела себя на гибель. Была спокойна до невозможности, до безумства толстяка поодаль, что все голову ломал над ней. Чего удумала из планов? Погубит, думал он, ерзая на месте и метая взгляд от нее к командиру, пока тянулась пауза проклятая.       А Васильева молчала все. Словно озвученное мимо прошло, или сквозь. Не вникала она в слова майора их никак. Только переводчик судорожно мямлил что-то в оправданье.       Тянулось время, с тем и терпение рвалось. В охапку взяли обоих и к карте по приказу поставили. Смит все смотрел на нее, не отрывая взгляда; словно видеть что-то хотел, или понять в выражении врага. Но врасплох застали его. Что-то шептали они на пару с переводчиком друг другу тихо, что не услышишь, не разберешь.       Надя не разбирала. Только выражение лица знакомого немца пугать начало: бледнел он. Как закончили тот разговор, толстяк к Наде сразу подскочил и за руку к карте. Сквозь зубы скрипел, чтобы путь показывала новый. Таким страшным и запуганным ей его еще не доводилось видеть.       — Здесь, — почти сразу обозначила пленная, осматривая план местности, глаза ее чуть прикрылись от тяжелых вздувшихся век. — Может будет спасеньем. Вьюга поднялась, снега растут. Если пойти тут, времени больше уйдет. А там и утесы крутые, скалы. Шаг мимо — пропасть вниз.       Позади фрицы заволновались, как только перевод до них дошел. Лица их вспыхнули гневно, руками махать начали. Усталость, голод и холод свое брали в умах молодых. Не верили они ей. И командир их, вражеским стал. Кого на советника ставили по местности? Врага. Погубит та! Погубит немцев, и глазом не поведет.       — Убить, убить! — скандировали те.       Врач ухмылялся, глазенки его блестели где-то в отдалении. А переводчик в ужасе трясся как листок осенний.       — Все напуганы, — захрипел он, за грудки кителя хватаясь, не выдерживал. — Нет выбора у тебя, нет! Если не выведешь к дорогам железным, все. Кончится все для нас, для тебя. Знаю, что хочешь того. Знаю!...       Маленькие слезинки блеснули в уголках глаз за широкими толстыми очками. Надя замерла вновь. Внутри все холодело.       — Деревню помнишь ту, что были неделями назад!? Помнишь, спрашиваю! — тряс он ее, как игрушку.       Васильева с ужасом кивнула, понимая к чему разговор идет. Страшно ее сердце сжалось, до боли.       — На части разорвут, если не послушаешь. Ты погляди сколько передатчиков у них, погляди! Твоя деревня погорит, клятву даю! И плевать, что мести хочешь. Все здесь хотят мести! И жить!...       Повторялось все, что перенесла . И близкие, и дом родной, и товарищи... все отнимут у нее. Вновь. И так от той мысли одной вдруг тяжело сделалось, что ноги ослабели. Вот-вот упасть нужно, а тело замерло как неживое. Так и стоит.       — На грани ты! — все не унимался немец, сильнее тряс. — Ты гляди на майора! Гляди — ему приказ отдать секунды дело. А какова расплата будет за ложный путь...? Все уничтожит, всех повесит!       — Отчего в вас ненависти столько? — тихо, почти шепчет Надя.       Переводчика того перекосило от слов этих. Нахохлился, нахмурился, и с таким глубоким гневом посмотрел, словно до души хотел схватиться. Своими же руками приложить. Долго ли в нем кипело все это, набиралось? Во снах точно видел он, как страдать будет та, кто его таким сделала. Она ж виновата. Ее ж отряд ему жизнь покалечил.       — А чего нам к вам любовь питать? — прижимается тот вплотную, чтобы майор их не услыхал; к лицу своему девчушку сгибает, и на шепот пускает речь. — Отчего думаешь бегаю за тобой, как псина дворовая? От любви ли? От милости? Оглянись вокруг, русская. Война идет, война! На войне нет места для любви. Тут за жизнь бороться надо!       — Борьба ли это?... — не выдерживает девушка, ее бледное лицо наливается кровью. — Борьба ль других под огонь ставить!       — Не тебе судить, русская! Не тебе виновного искать! — рявкает тот, как будто и нет вокруг никого боле.       — А мне терять нечего от речей этих. Хотите — сейчас пулей стреляйте! В голову, в сердце... Не я себя жить заставляла! Не я хотела за врагами в горы идти, по дороге прах вдыхая погибших! Не я детей сжигала!              Толстяк и вовсе озверел. Кровавые глаза его как нож резали. Захватил он руку девчачью и до хруста вцепился, к себе утягивая как в трясину.       — Что скажут — то делай, — сильнее захват делался. — Выбора нет у тебя. И не будет.       На том в шатре молчание повисло. Вперед выдвинулся майор вражеский и окинув обоих взглядом, что-то бросил переводчику. Тот немного поутих. Руки толстые соскользнули с Нади. После беседа шла, по виду спокойны были все. Фрицы позади ни звука не бросали. Как Смит закончил свою речь монотонную, переводчик вышел из шатра. Разглядеть его лица Надя не успела.       — Вам хуже, — прошипел врач, его руки недобро пальцами сплелись, как паутиной. — Вам хуже...       Васильева не посмотрела в его сторону. Только еще раз карту оглядела, напоследок. Горы широкие были, долгие. Пройти бы еще немного вперед — там и обрывы одни. Как хотелось ей туда, как влекло. Почти осуществился план ее страшный...       Но увел кто-то. Может Господь ей так показывал дорогу, думала она. Может у дорог железных хуже станет им, погибнут от чего? Нет сил ей другое думать, морить как-то. Что станет, то будет. В руки судьбе она жизнь отдает.       Сил нет больше бороться. Сил нет.