Немой

      Колосья тихой рябью шли, когда средь поля золотого показались тени. Брели они тихим строем мимо пролесков и рощ, а затем промелькнули на пригорке, за которым впереди мирно спала обделенная войной деревня.       Леса по обе стороны той распушились под натиском поднявшегося ветра и, обронив желтеющие листья, гордо возвысились над небольшим отрядом, сформированным накануне.       Долог путь их был, а с узнанным Наде и вовсе делалось невыносимо. Как в бреду волочась за широкими спинами, она все думала — и о старшине, и о ребятах, людях встреченных. Могла ли она изменить что-то, спасти тех? Иль решено уже было все задолго там, на небесах?       И как ни билось сердце, ответа все не могла сыскать. Может слишком ноша велика, давила, а может потому что под боком несколько пар глаз хищно смотрели.       На риск такой сейчас идти никто не мог. Но там поспоришь разве? Командир их сразу понял, что Надя если вздумает, то руки наложит на себя, и не видать ему вывода отряда. Хотя и не показывал, что уязвим. А Васильева это видела, по глазам ли, или по тону меняющемуся, но пока не в силах была делать с этим что-то.       Немец жить хочет. Почем знать откуда воля так его велика? Может домой хочет, как каждый тут. Может трусит умирать на чужой земле — много мыслей в голове, но желания нет предаваться им. Сейчас нужно было как-то унять другие думы. Те, что из сердца шли очень гулко. Там и о врагах время найдется после, если выдержит.       С тем и дорога под ногами у́же становится, сжимается. Уже не дорога вовсе — тропа. Припорошенная пеплом и росой, землистая, уходит она куда-то вперед, и пропадает под тяжестью ночного неба и мерцающих уличных огней.       Жутко сделалось, казалось, всем. Ни звука в округе. Ни собак, ни кошек. Даже птицы, кажется, петь перестали на мгновение. Только трава под ногами мнется, шумит. И все.       — И как в такое место люди жить?! — с омерзением подметил врач, оглядывая покосившиеся домишки с далека, не желая сделать и шага дальше.       Переводчик глянул на него мельком , а затем обернулся к Наде. В ее померкшем взгляде он ответа не нашел. И отвернулся. Командующий молча курил.       — Пришли, — снова обернулся толстяк, глазки его забегали от страха, мечась между молчаливой Надей и выжидающем командиром. — Так... Надя? Деревня та?       Его потное лицо задрожало, доктор не выдержал. Он рассек воздух, надменно спихнув с пути переводчика и приблизился к пленной.       — Не отпустить одну! Она сдать нас! Сдать!       Пронзительный взгляд напротив замер на Васильевой, а затем воздух окатился тяжелым облаком дыма. Штурмбаннфюрер что-то бросил фрицам, и вновь леденящий холод коснулся кожи.       Переводчик почти сразу кинулся к ней, его глаза метались как вшивые кошки.       — Сейчас же идем, без возражений. На все дал минут пятнадцать, не более!       Грубый захват, а через мгновение ее слабое тело уже волочат за собой пара мокрых от пота рук, все больше от силуэтов отдаляя. Те смотрят, прожигают. Как мертвецы.       — И что тебе неймется? — тихо разится толстяк. — Что в голове твоей? Отчего-то ты решимость теряешь?       И он действительно спросил так. Надя повернулась к немцу, и вот-вот хотела что-то промолвить, но не нарушила тишины. И то зря было бы. Поймут, думаешь, пожалеют, что сиротку обделили, горем окропили и заживо убивают? Нелюди, Надя, не слышат других. И не станут те собаку недобитую беречь.       — Знаю, что сдашь, — вдруг переменился тот. — Видел, что письмо писала накануне.       Девушка вздрогнула, а затем почти в руки тому клочок бумаги пихнула, хмурилась что сил было.       — Да разве могу я так людьми рисковать! — от произнесенного самой дурно сделалось, она притихла, а там и пуще злиться начала, не подавала виду. — Я память почтить. Просил он семье это отдать.       Мысленно она прощенье попросила у своих, память чернить не хотела. Хоть немцы и знать не знали ни о ком из ее отряда, самой сердце облегчить было важнее. Иначе не справится.       — А с чего доверять-то?!       — Читайте, — отрезала та.       Слажен текст был, прост. Прощание и признание в нем, короткое. К жене и ребятенку. И ни слова кроме. Потер нос фриц, все сомнениями исходил. Но Васильева другого не ждала. Только спустя пять минут тот успокоился как-то. И улеглось. К деду нельзя было, думала девушка. Он сразу поймет, как увидит. Да и знать ни к чему лежащему. Он стар, болен. Добьет его полуживая кровинушка. Не выдержит.       А вот соседка, что сиделкой осталась — ей можно. Фрося Михална хоть умом и не отличалась, но спохватиться в случае чего могла быстро и слаженно. Как в тот раз, когда ураган близ деревни ходил. Меньше часа той было нужно, чтоб вся деревня на уши пошла. И хоть бранили за язык часто длинный, сейчас в нем Васильева видела спасенье.       Живы будут ли, если сможет передать она послание? Помогут ли деду, или детям хотя бы? Последняя надежда горела, как и свечка в окне знакомом. В груди щемило от близости окон родных, но Надя не смотрела туда. Знала — переводчик что за углом в оба глаза наблюдает. Расскажет, сдаст ее тем скотам, и все. Теперь уже не в ее рукаве будет удача.       — Фрося Михална! Фрося Михална!! — тихо постукивая по окну, девушка шептать начала; лицо ее как можно добрее сделалось, спокойнее.       Женщина с перепугу перевернула под собой мирно сопящую кошку, и к окну.       — Надя! Милая моя! Жива?! — в слезы бросилась та, распахивая оконца.       — Жива, — пряча взгляд в тени, где не падал свет, девушка протянула газетку, в которой свернуто письмо было. — Вот, возьмите. Передайте пожалуйста Марье Андреевне. Письмо ей лично, от близкого. Она поймет как прочитает, тут без подписи.       Марья Андреевна была женой местного доктора. А тот уже и иные связи имел, и военные тоже. Если бы только дошла бы весточка, молилась Надя, надеясь что не начнет Фрося ее подробностями мучать.       — Что ж делается то! Жива, а как зайти не хочешь? Чего такая понурая? Знаешь как старый ждет?       Подавив в себе слезы, Надя закивала головой, и тут же в объятьях очутилась.       — Об отряде твоем легенды ходят, все гордятся! Ты береги себя, и ребятам передай, чтобы старшину слушались. Ждем вас всех, герои наши.       С каждым мгновением тяжелее становилось. Дыхание сбивалось, пульс бил по вискам, но не могла она так просто на духу все рассказать. Лишь легонько по газетке пальцами прошлась, словно движениями своими предупреждала.       — Важное письмо, баб Фрось. Срочное.       — Помню, помню, завтра Марье отнесу. А ты береги себя, Надюш. И возвращайся скорее. С твоим все ладно, только бредить начал.       Внезапно беспокойство подкатило, отчего тут же из объятий вырвалась.       — Серьезное?       — Страшные вещи говорит, о смертях, о тебе... Думаю, не долго будет так идти. Он сегодня вообще и слова не сказал. Покойным был, неразговорчивым. Всегда бы так, — вздохнула тучная старушка, облокотившись о подоконник, и уже почти начала монологами бросаться длинными.              — Пора мне, баб Фрось. Вы уж приглядите. И о просьбе не забудьте.       — И ты не забудь со своими вернуться. Слышала же, да? Война уходит! Заканчивается все! И вам пора заканчивать. Старый рад слышать такое был. Тебя еще радостнее встречать будет!       Васильева натянуто улыбнулась, а затем спрыгнула с прибитого бревна и последовала к калитке, на шорохи нетерпеливого фрица. Оборачиваться спиной к родным домам, клялась она в тот момент себе, было сложнее всего, что могла та видеть и переносить в последние дни. Как будто грудь рвали на части.       Война уходит. Но для нее другая предстоит. И с той она уже не возвратится. Ах как хотелось бы увидеть деда на прощанье, так много есть что рассказать и слезы лить... Прожил бы он хотя б немного бы, совсем чуть-чуть в неведении. Или совсем. Пусть лучше память пройдет, забудет.       С тем и не страшнее станет рядовой. Ей жизнь отдать без угрызений можно. Дошло б письмо лишь...       То, что в тот самый миг с газеты пало вниз, и в щель закрытого сырого погреба.