Немой

      Пока пожары чертили горизонт, отряды фрицев окрестности прочесывали, огонь где не дошел еще. Искали еду, одежду, в походе всяко полезное: кружки, ложки, могли и скотину рубить, огороды выкапывать, если одобрял майор возиться. Ценное тоже искали — украшения, деньги, фотографии семей как сувениры выходили. Ко дню следующему уже уходить надо было, а до того развлекались немцы как могли.       Переводчика же и Надю под особым надзором поставили. Не отходили рядовые ни на шаг, с презрением смотря на пленницу, а на своего зуб точили. Не подтвердилось еще его предательство. Как подтвердится, в чем командующий их новый не сомневался с минут первых — повесят обоих.       Как на иглы посадили — день считался по минутам. Но больше тишины боялись пленники — с мыслями наедине оставаться. Что у переводчика творилось в голове по глазам запуганным крысиным можно было понять, по его дрожи. А вот Надя... Надя стихла. Погибший капитан ей представился на мгновение в картине той: окровавленный, осевший на колени к земле и шепчущий что-то напоследок. Боялась признаться, но в тот миг сделалось ей легче.       Погиб спасенный ею, и хоть не от руки Васильевой, но покинул мир. Недостойный был он жизни, нет.       Но больше того думала Надя о командующем пришедшем. Странным ей показалось то, что сделал он. Не поговорил с капитаном, не выяснил чего важного. Может, было что-то еще, кроме? Что-то, что не знала девушка по положению и чину своему в этой беспощадной войне? И может не была та встреча в лесу с отрядом случайностью?       Вздохнула Надя, и тут разразил ее кашель. Стянуло горло, а затем кровь брызгать начала. Кое-как утихомирила приступ. Платочком найденным в кармане кителя протерла губы и помрачнела.       Отчего так мерзко к себе прикасаться, думала она. Словно вся до ног в грязи. И не отмыть...       Темнело быстро — от дыма, может, черного солнце пропадало, а может не мог свет больше проливаться здесь...        Кровоточила земля под ногами, выла ветрами. Могильник вокруг расстилался средь пожаров. Немцы лагерь разбивали — готовились к ночи к лесу ближе держась, куда дым не доходил. Смех слышался, гул повсюду.       Неподалеку от гуляний их, измазанные пеплом и грязью, лежали в высокой траве Васильева с переводчиком. Оставили их здесь ночь переживать. Связали руки, прибили к дереву веревку. Хлипкие гвозди хоть и были, но держались. Нечем было другим. А так хоть что-то. Но как ни постарались заключенные, сбежать бы вряд ли сил бы хватило. Измотала их борьба, голод, пережитое. Даже если и бежали бы, да куда? По ту сторону берега огонь полыхает, в обратную вражеские волками сторожат.       Всю ночь и до утра самого фрицы караул вели, бродили мимо, во все глаза смотрели.       Немец и Надя молчали, не спалось им; на небо только глядели. Кровь на лицах их уже запеклась, коркой сделалась, и тихо так на ветру дрожала. Как на расстояние сторожи их отошли, немец ей зашептал:       — Как бы противно не было бы мне, Надежда, но думать надо как бежать будем отсюда.       Впервые по имени ее назвал, а тревога в глазах стыла. И слезы. Поняла Васильева, что на все готов, лишь бы жить. Взрослый мужчина, что день назад буквально угрожал, силой пугал — искал сейчас помощи, от страха свернувшись. И готов был даже с врагом на мировую идти, унижаться.       — Смит деревню последнюю ищет, слышал я. Дорогу знает, но осторожничает. Скорее всего, обманка это, чтобы отряд русский поймал. Пока время осталось еще, он план разрабатывает как удар отбивать будет. Если наводку дашь как в обход уйти, шанс будет бежать. Подумай, Надежда.       Страх в нем говорил животный. И, наверное, до конца не понимал что молвит. А может и на руку это будет?       — Зачем своего уложил? — прервала она мужчину, голову к тому повернув. — Почему капитана убил вашего, говорю?       Толстяк задумался, вовсе не страшась перед врагом правду разболтать. Может почувствовал, что согласится с его предложением спастись, а может смысла не было скрывать уже — трудно было сказать.       — А разве свой он? — нахмурился тот.       — Как это? — удивилась Надя, ощущая как грудь начинает загораться. Чувствовала, что не готова будет услышать слова его.       — А ты что думала, русская, что все отряды наши одним становятся? — усмехнулся он, поправив очки, скатившиеся на кончик носа. — У каждого свои законы и порядки, свои командиры.       — Пусть так, — напирала девушка, продолжая. — Пусть разные. Но в леса же не просто так попали!       — Отчего не случайно? — аж вздрогнул немец. — Ты думаешь нам ума бы хватило через топи идти! Совсем ли дура!?       На ней лица не было. В пальцах исхудалых очертился маленький упавший клочок бумажки. Может был он от письма какого-то важного; а может выкинутым ненужным листочком, о котором и не вспомнят.       — Больше скажу. Если б не подвернулись вы, то мы померли бы. И в помине не было б о нас и слова. По дурости своей, по командирской, а еще по приказу того же павшего мы там бродили. Кто знает, что могло бы быть. И неважно уже. От глав выше приказы идут не по нашему уму. Мы тут лишь пешки проходящие, русская. Эй! Чего замолчала!       Немец разразился снова в манере своей злостью, стал грозно шептаться, но слова его давно не доходили до Нади. Только слезы катились с ее бледного лица. Внутри, глубоко-глубоко где рукой и словом не достать — надломилось что-то. И осколки этого что-то так больно в плоть вошли, что дышать тяжело стало. Сердце в грудь ударило, а затем словно вниз провалилось.       — Ты ведь одна места эти знаешь, — голос его хитро звучал, будто подкупал. — Этим ты и жизнь сейчас себе спасаешь. Не глупи, Надежда. Только поверить тебе должен. Если нет... — гнул свою линию немец, даже в сторону ее не смотря. — Когда из деревни еще не ушли, он спрашивал о тебе, помнишь? Я сказал оставить тебя в живых, что пригодишься еще. Отложил допрос майор, на время. Сегодня — нет, а завтра точно тебя к себе на разговор вызовет. Решение за тобой все равно остается.       Замолчал наконец и, кажется, заснул. А Надя с мыслями один на один осталась.       Припоминались ей ребята, старшина. В тот же миг, роняя слезы, поклялась Надя — не заплачет больше. Не покажет она немцам что боится их, не даст над собой измываться. И будет пусть, что будет.       На секунду луна над горизонтом блеснула. Бережно свет ее пролился на леса курчавые, ветер поднялся прохладный. Решилась Надя пойди в последний путь. Увести немцев от дороги ценой жизни, а там и уничтожить.       Путь через горы проложила. Были они чуть западнее от деревни — наши не пойдут там. Утесы крутые, лед, ветра. Но если по горам этим обойти, то и следа не останется после. Не выйдет никто на фрицев.       Васильева бы в мыслях даже не допустила бы такого, чтобы еще кого-то приложили. Нет. Не было и времени у нее, сил, отряда, чтобы что-то еще придумать. Одна она. Единственный помощник у нее теперь — холод на высотах горных. Форма у немецких плохой была, температуру не держала. Не переживут многие. А там и видно будет, как добивать останется.       По утру раннему обоих разбудили. К штурмбанфюреру повели. По земле волокли, грубо за руки держали. Надя, от холода утреннего продрогшая, едва слово сказать могла. В одном платье и сапогах связали, ни тряпья не дали, ни одеяла какого рваного. Тряслась юная, инеем губы покрылись.       Лагерь выстроенный невелик был, казармы сооруженные за ночь — тесные и маленькие по протяженности. Не то что просторная палатка командира их, там продохнуть можно было хоть, печка была даже. Как завели их, сразу к земле бросили, от оков не освобождая. И тут же поспешно ретировались солдаты, кто на какой пост, за мгновение.       — Жива? — занервничал переводчик, как на девушку посмотрел, такой бледной еще не доводилось видеть.       Пресек его майор. Сразу умолк мужчина, увел от Нади взгляд. Долго разговор не начинался. То документы перечитывал немец, то сигарету зажигал и покуривал. Теплое облако под потолок поднялось, а как исчезло — за ним новое следом.       Выпрямился майор, взгляд его резко из-под фуражки в сторону Нади метнулся. Приподнял голову он, и дым тонкой линией с губ его сорвался. Спокойно говорил, поутих гнев его прошлый. Сейчас более спокойным казался.       — Кто такая? — начал переводчик, старательно беспокойство пряча.       Васильева глядела, не страшась. Аккуратно на ноги села, подол платье на колени опустила.       — С деревень, — переводчик на словах этих бесшумно вздохнул, словно камень с души упал тяжелый.       Голову преклонил фриц, глаза его недобро сверкнули. Затушил он окурок о подошву сапога и отбросил в сторону. Поднялся. Грозно его фигура над нею застыла, кровь холодеть в жилах начала. Подошел мужчина неспешно, хмурился. Присел возле Нади на корточки и в глаза заглянул, прямо, без усмешки.       — Не похожа ты на деревенскую, — задрожал голос у толстяка.       — А на кого похожа? — зашептала она, голос садился, но взгляда не уводила.       — На ту, что войну не по слухам знала, а на шкуре своей.       Замолчала девушка. Глаза слезами хотели блеснуть, но клятву свою помнила. Сдержала.       — По глазам твоим вижу, — добавил немец. — Не думаю, что ошибся.       — Кто ж войну-то сейчас не видывал, отчего? — спокойно Васильева продолжала. — Все с ранних лет видывали. Куда бежать-то от горя такого? Не убежишь.       Он замолчал. Только смотрел.       — А мне отчего тебя в живых оставлять, не скажешь? — рука его к ее прикоснулась, провел медленно, ухмыльнувшись.       Вскочила на ноги Надя тут же, вырвала руку свою. Отошла назад на шагов пару. Переводчик аж на месте подпрыгнул от страха. Опешил майор, руку свою оглядел и поднялся.       — Вымаливать не буду, — нахмурилась она.       Долго переводить толстяк не хотел, сердце его сжималось как в тисках. Но Смит требовательно на него посмотрел, жаждал до последнего слова все слышать. А как только желаемое получил, засмеялся громко.       — Жива ты еще, потому что забавным нахожу я это, — огонек в глазах его голубых замерцал. — А значит, что когда надоест — повешу.       — Вешай, — отрезала Надя, на пол слове того перебив.       Меркнуть улыбка его начала. Прищурился, словно зверь дикий, исказились его губы в гневе, за подбородок схватил.       Смертью веять начало вокруг. Воспылал фриц, каждой частицей своей испепеляя. Дрогнули губы Васильевой, как холод металлического дула на виске ощутила. Переводчик глаза зажмурил.       Не уводила взгляда девушка. Щелчок послышался — слетел предохранитель.       — Туда, куда идти задумаете — гибель найдете, — через силу себя заставила Надежда слова произнести, вспоминая о плане. — Если перед уходом дом дашь навестить товарища почившего — проведу мимо своих.       — Верить не верю, русская, — сквозь зубы молвил он. — С чего доверию тебе быть?       — Стреляй тогда. Только то тебе жизнь сохранить не позволит.       Немец револьвер не опустил, но в глазах промелькнул огонек. Усмехнулся отчего-то, глаза спавшими локонами прикрылись. Жестом переводчику карту велел развернуть, что на столике небольшом закрытой лежала. К нему и поволок пленную. Отпустил, револьвер у него в руке снова щелкнул, на предохранитель.       Наклонилась вперед Надя, карта перед ней огромная расстилалась. Другой была, в отличие от Беляева. На ней каждый закуток был расписан, по процентам вероятность встречи с отрядами вражескими разложена.       — Здесь, — указала она на место, где топи были. — Здесь не пройдете.       Вспомнились ей ужасы все, еле дрожь сдержала. Глаза красными ее становились от слез последними силами сдерживаемыми. Беляева кое-как перед глазами стоящего стерла.       — Полоса далеко топей на север тянется.       — Есть обход? — голос его как гром прозвучал за спиной. Холодом повеяло мертвым.       Кивнула Надя, глаза прикрывая. Губы ее задрожали.       — Показывай.       Змеей шипел фриц, ядовито молвил, дыханием своим на ее плечи обрушиваясь. Сильнее зажмурилась девушка от боли. Рукой дрожащей на горы указала впереди расстилающиеся.       Смит с недоверием посмотрел. Крест на груди его покачнулся — зашагал к столу, огибая фигуру кое-как на ногах держащуюся. И тут дрогнули его плечи.       — Дом навестить, говоришь, хочешь? — медленно улыбка его лицо трогала. — Поведешь к обходу, русская. А если обманешь, с товарищем тем встретишься лично.       Не удивилась девушка такому решению поспешному — вот она, слабость была. Как и капитан почивший, запутан он был. Чувствовал, наверное, что конец близился и войне, и битвам. За последние ниточки цеплялся, чтобы выжить.       Да и что ему терять было? Его разведчики много информации добывали, а вот о горах нигде не говорилось. Тем более, в планах русских. А если нет планов, то и отрядов там не поставят. А значит, велик шанс, что удастся вторжение.       Крупно повезло Наде, что сошлось все так. Если бы не отчаяние немцев, пропало бы все. Так хоть увести сможет от сел, деревень. От людей, в живых оставленных.       А в горах уже свои законы будут, людям неподвластные.