Немой

      Не знала Васильева, как силы в себе нашла видом не выдать правду — страшную, услышанную ушами собственными. Брела молча, поникшая. Отчего-то легче стало на душе. Сейчас неведение исчезло, по глупости немца. С другой стороны — только она могла решать сейчас что-то. Никому тайну эту страшную доверить не могла. Боялась Надька довериться.       Забор показался впереди, как взгляд подняла. И он. Обнажившись по пояс, топором бревна рубил. Все тело его шрамами алело. Пулевые, ножевые, даже те, что Надька нанесла — все видны были. Живого места не было. Больше это ему кровожадности придавало. Зверства какого-то. Старик на лавке сидел, курил. Во взгляде его все ясно было. Открылась правда.       За обедом, как дела закончили все молча сидели. Не переглядывались. Вражеские на своем уже говорили свободно, иногда что-то русское произносили врач с переводчиком. Капитан молчал. Хозяйка у печи сидела, глаза ее слезами блестели, а руки в саже стертые дрожали тихо.       — Нам с голубушкой моей может уже и нет смысла на свете этом жить, — говорил старик спокойно, покуривал. — Своих всех схоронили. Вы девушку отпустите, мы за нее жизни отдадим.       — Молчать, — скомандовал переводчик, уже не скрывая своей неприязни к спасителям. — Здесь все решаем мы.       Его красная рожа временами надувалась, как воздушный шар от тяжелого дыхания. А лоб покрывался испариной липкой. Твердой рукой по столу ударив, мужчина на ноги подскочил. Надя не шевелилась, смотрела в пол. Все знака ей не хватала от Бога. Ждала его, слушала. Хотела убедиться, что правильно поступала сейчас.       Росло напряжение в избе, пуще свеч пылал немец, язык знающий. Глазенки его, похожие на крысиные, на Наде остановились.       — А ты что, дрянь, молчишь? За спинами прячешься стариковскими?       — Покуда вам о нравственности размышлять.       Не выдержал тот. Словно Дьявол предстал перед девушкой. Настиг телом своим большим, рукой за ворот схватил так, что врезался в кожу наглухо. Задыхаться стала, но взгляд свой не отводила от него.       — Находясь на грани смерти русские очень глупо поступают!       Муж с женой вздрогнули, как картина это предстала. Врач улыбался, а командующий даже взгляда не поднял.       — Не сдаются? — промолвила Надя.       Швырнул немец ее к стене, сил не жалея. Закапала кровь с уголков губ, закашляла девушка. Не унимался все тиран, очки снял. Схватил он бутылку со стола и об край разбил. Охнула Вера Павловна, подскочив. Хозяин нахмурился, медленно поднимаясь.       — Сейчас — тоже? — подходил медленно, нарочно. Оглядел он избу, властно улыбнулся, видом не давая никому возразить его поступку.       Демон, пробежало в голове Васильевой.       Его заплывшие руки крепко в горлышко отрезанное вцепились, он размахивал им, тряс, осколки скидывая на Надежду. Ничего внутри не дрожало. И тут послышался звон колоколов. Громких, тяжелых. Сквозь тело женское проходил, до уголков души касался. Знак этот появился, который так ждала она.       — Русские всегда умирают жалко. Без оружия, слабые. Отчего их боятся так, а? — голос его искажался в ее голове. Словно завороженная демоном, Надя взгляд медленно поднимала.       Сейчас уже испугался немец. Ни боли не было в нем, ни страха. Ни капли страха. Перед ним живой мертвец сидел, будто ожил кто-то из убитых. Не мучила совесть переводчика в его поступках ни разу. Не видел кошмаров, не сожалел. А тут... Будто убитые все им вдруг предстали в одном только взгляде.       Поднялась медленно Надя. Бледное ее лицо было, лишенное жизни. И глаза пустые. Упала бутылка на пол, к стене бросился вражеский. Трясло его не на шутку. Сказать слово не мог. Так страшно еще не было его шкуре. Он грех увидел свой. Но Надя на самом деле не трупом стояла.       У нее только жалость была во взгляде. И грусть. Впервые немного понятен ей стал народ этот. И больно стало за него. Разве мог человек этот счастливым быть, кто не видел ничего. Ни любви, ни сожалений, ни милости.       Русские как? Они на войну шли из-за любви: к Родине, к Родителям, к Богу. Они знали, за кого умирать идут. А немцы? Как бороться, когда не за кого. Только и могли, что приказы слышать. Собачья жизнь...       К вечеру правила появились нерушимые. Никто не мог дальше забора уходить из избы, вещи стирать только в ближнем ручье, и с надзором. Ни с кем не разговаривать, в гости не звать и не уходить ни к кому. И ждать.       — Дочка, — шепнул как-то Аркадий Петрович Васильевой, не страшась рядом сидящих. — Ты родителей имеешь хоть?       В углу в слабом свете лампы вязала Вера, притихшей была в последнее время. Немцы по углам кто где, и тоже не говорили.       Сначала Надя не хотела говорить, ранее не с кем было, оттого и мужества не находила. Тяжелая тема была. Но все же решилась, стыдно было перед спасителями, которые из-за нее умереть должны будут. Хоть правду поведать могла.       — Нет, не имею.       Аркадий притих, слова подбирая. А жена его слезы вытирать начала.       — Давно?       Кивнула она, взгляд обратив к мужчине. Тот закурил, руками трубку обхватив с обеих сторон перед собой.       — А как ты одна то? Как на фронт попала? За кого?       — За так, захотелось — чуть задрожал ее голос. И переводчик вдруг осекся. Посмотрел на нее недоверчиво.       — А можно разве? — нахмурился хозяин, — за мужчину-то?       — Можно, — чашка в руках ее замерла.       Капитан усмехнулся. Переводчик подхватил его. И что от русских ожидать можно было, когда даже женщины в бой идут? Показалось им это странным и глупым.       — И все это, чтобы теперь умирать? — голос его, переводчика, чуть тише сделался, все еще побаивался девушку.       — Не хотели принимать в отряде, — не ответила она на вопрос, вперед куда-то смотрела, бесцветно речь звучала, — но я хотела вопреки. И не жалею что сталось так.       Слезы покатились с щек женщины. Пряжа из рук ее упала.       — Тихо ты там, замолчи, — угрозил Аркадий Петрович, сам еле слезы сдерживая. Сердце в груди защемило.       — Ой, горе то какое, — зашептала Вера, лицо руками закрывая.       Переводчик снова ком сглотнул подступивший. Дурно сделалось на мгновенье. Командующий с места поднялся, на Надю не посмотрел. К двери зашагал, а перед тем как скрылся, не поворачиваясь, бросил:       — Таким на войне не место.       Аркадий с врагом согласился. Но и корить не мог юную. Разве грех был за землю сражаться? Ведь и сыновья их пошли на фронт. И также говорили. Один в один.       — Ой, — заметалась Вера Павловна. — Совсем о белье забыла! Надо ж снять!       — Я сама, Вера Павловна, сидите, — поднявшись не спеша, Надя к двери прошла.       Взяв корзину из-под лавки, Васильева к белью поспешила, от разговора этого уйти торопилась. Отец ее в строгости воспитывал с детства, не привыкла она жаловаться на судьбу. Все в себе держала. И страшно было лишнего сказать. Нельзя было им о дедушке упомянуть! Ни в коем. Иначе пытать станут, или хуже... убьют.       Больше жизни старика любила. Всем нутром. Все отдать могла и хотела. И это плохим отыгрывалось часто. Потому-то и дед переживал за нее — понять не мог, что творилось на душе ребенка молчаливого.       Не имела братьев и сестер Надька. Подруги были две, да и то война их разлучила. Со многим расстаться ей пришлось: с родителями, друзьями, товарищами. Даже влюбиться успела напоследок. В Василькова Петра — гордость соседскую. Красавцем был, справедливым, трудолюбивым и гордым. Он бы, наверное, и не позволил себе за столом одним с немцами вот так просто сидеть. И защитил бы ее, был бы жив.       Припомнилось Наде многое. Да чего о жизни прошлой слезы лить? Сейчас жить надо.       Рядом озеро шумело, по берегу тому огоньки горели соседские. Ветром их волновало, а сердце дрожало. Встряхнула головой девушка, к простыням притронулась. Не могла представить Васильева к чему идет все. Не было плана при ней. Только одного хотела — не погубили чтобы Веру Павловну и мужа ее.