Немой

      Не спалось Надежде, сколько бы ни ворочалась. Тревога у груди жгла. Мысли голову кололи. Знала она, что если и расскажет о немцах, беду навлечь может. Поубивают всех из-за ее неосторожности. Но везет пока, что отрядов нет вокруг. Не нашли они пока деревню эту отдаленную. Душой чуяла и это время придет. И капитан их обязательно своих наведет сюда.       Страх осел внутри. Внутри боязно, а снаружи словно мертвая стала. И ничего с этим поделать не могла. Как ни старалась. Не узнавала себя она, хоть и слышала что война людей навсегда меняет. Что не могут после нормально жить люди простые. Некоторые даже от жизни вскоре отказываются, так трудно с ношей подобной.       Перевернулась она набок. На огонек от свечки посмотрела, что языком вверх стремился. Теплом от него веяло, защитой. Покой какой-то парил. Но как вспомнила о деревнях, что предались пламени этому от рук вражеских — утихло все.       Много мыслей было. О ребятах своих, о Старшине. Разговоры вспоминала: о том, чему учил командир, о предупреждениях его насчет немцев. Все вдруг вспомнилось. Прозрела Надя. Нельзя все вот так оставлять, предупредить надо. Предположить хоть и не могла, когда вражеские подоспеть могут, но то, что время есть пока — знала точно, и потому на утро следующее план выстроила.       — Осмотреть надо деревню. Какова? Большая ли, есть погреба ли? И как к дороге идти долго, — про себя шептала, чтоб не услышал кто не дай Бог. — Лошадей найти надо. Если будут скакуны — спасение будет в случае чего.       Треснула свеча тихо, и сразу утихла Надежда. Посмотрела она в окно — туман плыл мирно. Свежестью ударило. Сразу в сон клонить начало. Прикрыла девушка глаза, вспоминая деда; представляя лицо его, как вернется с войны, как рад будет. Сразу чуть легче стало. Вздохнула тихо она, одеялом по голову накрывшись. И уснула.       Снились кошмары ей. Убитые снились немцы, которых за пригорком подстрелила; свои. Особенно больно Грица было видеть, который на глазах угасал. Слез не могла она сдержать. То и дело к ней Вера Павловна подходила, но не решалась как-то все. Только по голове гладила и шептала что-то успокаивающее. Чувствовала женщина, не простая у нее гостья. И пришедшие с ней — тоже.       Как и Аркадий Петрович. Точа ножи по утру, его все думы настигали. Смотрел он в отражение свое настороженное на глади металлической и приговаривал под нос что-то. Переводчик на него из-под бровей поглядывал, стараясь виду не подавать. Тишина повисла. Никто не решался говорить начать, будто только что правда какая-то раскрылась.       Но хозяин не дураком был. Знал, что если и подтвердятся опасения его, нельзя повода давать, чтобы в шею вцепились. Нужно другими путями идти, теми что не видны врагам.       — Ну что, мужики, — начал он, ножи откладывая один за одним. — Спасение оплатить нужно. Дрова сегодня колоть пойдете, негоже на шее сидеть.       От негодования переводчик аж покраснел, злоба в нем к русскому зажглась. И если бы не подоспевший командир их, кто знает, чем бы закончилось. Охладил тот захватом резким плеча, сжал сильно, в глаза смотря твердо. И тут не было уже сомнений у мужчины.       Немцы.       Сразу Аркадий таких видел. Тех, кто работе противился в возрасте таком. Как бы одет не был, сколько бы не пил за компанию, а труд — это уже не из желания шло личного. Из надобности. Тот, кто не знает труда с детства, потом его презирать будет. А если и из деревень они, как этот толстый рассказывал, то ересь всем словам его. Деревенские труда не боятся. И уважение знают к спасителям во времена такие.       Согласились помочь они, как капитан их отошел в угол дальний и переводчика взглядом прожигать начал.       — Веди, старый, наколем сколько надо.       Рано ушли, заодно и обед успела бы Вера наготовить. Такой расклад всех устраивал.       Васильева к обеду из комнаты вышла. Как ни отговаривала женщина, все равно дело какое-то нашла гостье. Отвлечься хотела Надя, напряжение с души снять. Потому-то и отправила ее Вера Павловна в хлев. Там забот хватало. И скотину покормить, и вычистить навоз, и корову подоить.       Накинула платок она на волосы в косу сплетенные, повязала пояс с зерном себе, ведра взяла и за работу. На улице прекрасная погода была, хоть и прохладная. Воздух чистый-чистый был. Мирно на душе делалось, пока не увидала впереди немцев дрова колющих. Взгляд быстро увела к хлеву справа. Стараясь не поворачиваться больше и шаг не сбавлять, направилась к птицам.       Хозяин ее краем глаза увидел, чуть нахмурился. С настороженностью на него глядел капитан. Почуял это мужчина, заговорил сразу, лица не меняя.       — Нахлебница, ты посмотри. Мужчины работают, а она до обеда спать. Стыдно должно быть дочь такую иметь, — чуть успокоилось напряжение между собравшимися.       Но командир немецкий тоже глуп не был. Тут уже борьба безмолвная началась. Противостояние во взглядах обоих. И хоть вслух не было подтверждения, для себя каждый уже выбор сделал.       — Надьк, — вскричала вдруг Вера Павловна на двор. — Ты корову лучше на поле отведи, у нее копыта уже трескаются от стояния постоянного. Погуляйте, только пусть одуванчики не ест, а то молоко горькое будет.       Остановилась девушка на входе в хлев, взгляд тревожный подняла. Кивнула, и к корове сначала направилась. Врач вызвался помочь проводить, а потом обратно животинку затащить. Согласились. И повезло Наде, что потом только сообразил капитан, что с ней пойти мог. Поздно было. И хорошо.       — Ви, — коряво начал доктор, как ушли в поле чистое, и остались позади все. — Ви сдать нас?       Опешила Надежда, забилось сердце как у зайца. Говорить не торопилась.       — Ми вас убить, если ви говорить и сдать нас, — он говорил это без доли тревоги, будто у девушки не было другого выбора, и что она должна подчиняться без раздумий.       И вновь молчание.       — Убить вашу семью.       Врач этот был не глупой овцой. Сущность его немного Надю на землю спустила сейчас. Тогда, в топях он не ее спасал. А средство для выживания своего. И не по доброте душевной ночами сидел рядом. Не для нее было.       — Ви будите смерть. Смерть будет, если вы говорить и сдать.       Зачем, думала Надя, им тут оставаться, притворяться людьми простыми, помогать по хозяйству? И прозрела вдруг — время тянут, чтобы свои подоспели. Так может ли значить это, что знают, что свои придут?       Наконец Надежда от мыслей отошла. Посмотрела на мужчину — лет сорока он был, с усами над губой верхней поджатой. Разило от него лекарствами и кровью. Хоть и походил он больше всех на русского по лицу, вел себя подозрительнее остальных. Грубоватым был, отчасти резким. Но чаще молчал. Думала девушка, как поступить лучше. Слова сами на ум пришли.       — Я сиротой расту, — руки от слов произнесенных сами задрожали. — Мне не за что бороться. И жить причин нет. Я еще в лесу утопиться хотела.       Врач внимательно слушал, видно было, что старается перевести речь чужую, прищуривался.       — Когда отряд мой... — и тут голос дрогнул сам по себе. — Расстрелян был, я еще тогда с собой договорилась, что не смою позор, пока жива. Отплачу хозяевам, что спасли. И не увидите вы меня больше. Бороться нечем мне, сил нет.       Поджала девушка губы, закусила, взгляд со слезами застывшими в сторону увела.       — Можете и сами убить, когда смысла оставлять не будет. Я возражать не стану.       На последней фразе немец головой закивал, рукой замахав.       — Убить, позже убить. Три дня, и убить! — у немца не было повода ей не верить. Твердой причиной увидеть правду в ее словах было то, что до сих пор их не сдала. Но осторожничал.       Надежда кивнула еле заметно, и к корове отошла. Обняла ту, поникнув показательно. А сама хмуро смотрела на землю вниз, отвернувшись от вражеского.       Три дня до прихода немцев. Ровно три дня.