Немой

      Дрожала Васильева. Всем телом. Слез уж не видать — нечем было. Все выплакала, грудную клетку надорвав. Только дрожь никак не унималась. Страшилась до смерти от движения его каждого. Молилась, глаз не сводила. Не двигался немец. Дышал только грудью хрипло, за землю держался рукой одной. Кровь у уст его блестела, скатывалась на руки, на форму.       Нож все не поддавался. Так и стоял, замертво. Пыталась Надя тот вытащить, пыталась. Силы все уходили. Но смириться не могла. Все стоял еще пред ней Гриц живой. Улыбался, говорил слова прощальные, китель набрасывал, в путь звал своих спасать. Живой звал.       — Я ж дура... я, — улыбка на устах ее задрожала. — Я ж погубила, дура...       Глаза к небу обратила Васильева, к черному, и засмеялась как в припадке. Немец голову повернул, вглядываться стал. Смеялась сквозь слезы, кричала хрипло, и утихла вмиг. Не моргая, в небо смотрела. Будто кары ждала Господа. Только не смотрел он даже в сторону ее словно.       — Я ж погубила Грица...       Губы дрогнули. И слезы покатились. Холодом тело кольнуло. Повернулась она на звук дыхания, замерла. Взгляд свой опустевший, боли полный, обратила на зверя. Уголки губ задрожали. Рыдания еле сдерживала. Смотрел. И не менялось ничего. Ни жалости, ни сожалений не мелькало в нем. Будто человека не убивал.       — Как странно... боль такую ощущать. Не по размеру она мне. И как выдерживаю-то? А ты... смотришь все, как сердца лишенный... жизнь отобрал, и ходишь спокойно, дышишь.       Вздрогнула Васильева. Темнеть пред глазами начало. Зашатались деревья над ней в стороны. Встать попыталась — не смогла. Держал. Пыталась и зубами, и ногтями боль причинить — хоть бы хны. Не шелохнулся. Молча наблюдал.       — Чего ж ты мертвый такой? — шептала, слезами захлебываясь. — Кто ж человека-то в тебе убил?       Отвернулся немец. Подняться пытался, но руки проваливались кровавые в мягкую землю. Не оставлял попыток. Дрожали плечи его, напрягались. Вздымалась грудь вперед мужская, сильнее кровь с уст капала. Попытка за попыткой. Кое-как к стволу спиной продвинулся. Надю к себе волок. И отпустил вдруг — скрючился от боли резкой. Рукой дрожащей за пояс схватился — пятно багровое расползаться начало. Все шире становилось, сочилась сквозь ткань кровь.       Закашлял, второй рукой к рубахе тянулся. Рвать судорожно начал, в клочья — рана алым блеснула. Васильева в стороне испуганно ахнула. Насквозь нож почти прошел. Тот самый, который Надежда вытащить не могла. Дурно девушке сделалось. Ком к горлу подступил — не от вида. От того, что руками своими это сделала — достать лезвие пыталась, глубже втыкая в плоть живую. Мурашками тело пошло. Сильнее трясти начало. Чем же немца она лучше?       — Господи... — оглядела она рану, замерев как духа увидев. — Своими-то руками? Своими?       Вынул лезвие за секунду, двигаться пытался, к воде полз, но остановила. За руку схватила, к земле опустила. Завертела головой Васильева, слезами упиваясь вновь. Убеждала себя, что не может. Не должна она немцу помогать. Убил ж своего он, пред глазами ее. Без эмоции единой на курок нажал. Нельзя спасать зверя.       — За что ты, Господи, так... — ладонями лицо сокрыв, шептала Надя. — За что ты мне боль такую даешь...?       Бились в ней противоречия — страшные бились. Никому б не пожелала. Сквозь боль ползла к воде. Хватит духу умирать бросить? Знала — нет.       Склонилась над отражением Надя, а слезы все капали. Рукой гладь черную тронула. Тихая волна от берега отошла. Глубже руку погрузила, хотела хоть что-то ощутить, кроме того, что тело резало — к платью прикоснулась, надорвала низ одежды. И вспомнила Грица. Давясь дорожками горькими, продолжала она.       Для того, кто товарища положил.       Сквозь дрожь в воду опускала. Будто кольями тело поражалось. Дрогнули плечи, солдатским кителем сокрытые. Выжимала, до бледности костяшек. Немец в оцепенении пребывал. Не в меньшей растерянности. Глазам своим не верил. Но боль отвлекла. Выдернула того из раздумий, а он давиться стал кровью. Вовремя Надя к нему тряпку приложила. Сомкнула обе руки на ране. По карманам лазить чужим начала, не останавливал даже — нашла набор медицинский. Антибиотик был. Но тары не нашлось, чтоб растворить и выпить. Замерла Васильева, на врага глядя.       — Не смотри Боже на меня, не смотри, — в кулек ладони сложила, антибиотик зубами разорвала, засыпала и в воду болотную, — не человек я больше.       Глядел белокурый, глазам не веря. На руках подносила, но слезы выдавали. Медлил. Рта не раскрывал. И тут мелькнуло во взгляде его что-то несвойственное — смерть предпочел. Оперся головой, глаза закрыл. Поразила боль вновь — оскалился, и успела Надя антибиотик сунуть. Закашлялся от неожиданности немец, глазами удивленными таращился. Трясущимися руками нить в иглу вставить пыталась. Попытка за попыткой уходила. Не удавалось раз за разом. Уже немец вмешаться хотел, но получилось.       Утерла слезы Васильева, раскрыла ткань окровавленную, сверху спиртом найденным брызнула. Зарычал мужчина, замахиваясь. Пресек взгляд пустой его. Осел к дереву, не шевелясь. Зашивать начала. Долго возилась, но раненный не двигался. Терпел боль адскую.       — Гореть мне в Аду, Гриц, — блеснули слезы, скатываться стали к ране. — За тебя буду, за себя. И за врага, которого убить побоялась... Струсила... Прав был старшина, что бабы не для войны...       Наклонилась к ране, нить отгрызла. Выплюнула в сторону, и рукой протерла рот. Рукой потянулся к лицу капитан — слезы стереть пытался, кровью запачкал. Отодвинулась Надя тут же, глаза зажмурив мокрые.       Казалось Надежде, что время бесконечно тянется. Нарочно. Муки испытывать дает за предательство. Дальше двинулась от немца. Глаз не поднимала даже на мгновение. Сквозь землю глядела. И тряслась.       Нож прилетел к ноге, с которой сапог утерян был — коснулся ручкой холодной, и замер. Не сразу девушку посмотрела на него. А как увидела — подняла взгляд. Капитан к дереву откинул голову, глаза закрыл. Давал уйти ей. Неуверенно поднялась Васильева, нож хватая — ползком двинулась мимо. Вновь захватил, думала, показалось ей, что идти может. Взгляд свой ледяной раскрыл. Указал в сторону идти нужную. Слабо кивал. Тут же передатчик его зафонил. Речь чужая послышалась. Напрягся мужчина — чертить рукой слабо стал. Стрелку начертил на земле. Бросил на своем что-то еле слышно. И обмяк на опоре. Сил не осталось совсем.       Окинула еще раз Надя его взглядом, слезы последние стерла рукой в крови чужой запачканной. И двинулась от пригорка в сторону другую, куда и указывал. Поверила, сил не было на сомнения.       Шаги вокруг послышались. Жесткая подошва гремела. Ни один, ни два, ни три человека приближалось. Шестеро, а то и больше. Прямо туда, откуда отползла она. Встали, оглядываться начали. Как своего заметили — сразу туда. А он смотрел вслед, за землю хватаясь; где рисунок был — стирал. Подошедшие разговор начали, и сразу грубым тоном пресеклись. Подняли с земли капитана и в тумане растворяться начали. До конца Надю краем глаза отслеживал — чтоб не заметили вражескую.       Расплакалась Васильева, рот зажимая. Ползком обратно возвращаться стала, как затишье опустилось, сама не знала зачем. Вдруг взгляд ее к заводям упал. Сапог припрятанный увидела в камышах. Дурно сделалось. Закололо в груди. Грузом на душе грех повис. Ребра дробил. За живое рвал. Дышать не могла русская, к земле припав. Слушала, как лягушки кряхтели где-то вдали, как ветер листья разбрасывал рядом с лицом, устеленным слезами.       Силы найти пыталась, чтобы встать. Да ни в какую. Не получалось. Руки ей казались по локоть в крови утопающие. В крови Грица.       — Дай сил, Господи до старшины дойти... Дай спасти их...       Повисла тишина. Замолкла Надежда, приподнявшись. Огонек впереди отдаляться начал. Поползла обратно, куда капитан стрелку рисовал. Сапог схватила немецкий. Ни слова больше не проронила.       Беляев как загнанный зверь в иле замирал. Не двигался ни сантиметром. Наблюдал лишь, как сапоги мимо лица ступают. Слышал немцев. По голосам семерых насчитал. Разного телосложения те были. Каждый с оружием, с двумя кобурами по бокам. И ножи в сапогах блестели в добавок. Страх подкатывать стал к горлу, как капитана узнал из записки Грица. Один в один был: "Каменное лицо, мертвые глаза. Разит смертью".       Словно одичавшего зверя видел старшина. До костей пробирало. Зубы стучать как на морозе начинали. Притаился — мимо проходить начали. В ил лицом опустился, волн избегая. Глазами полными гнева глядел. А в голове только Надя была — убил ли, убежала?       — Живой бы хоть была, — безмолвно молился старшина. — Будь благосклонен, Господи. Всемилостив ты.       Мерк огонек. Ветром пробирающим в ребра ударило. Затылок холод учуял. Немец, что в болоте потонуть должен был от рук старшины, позади стоял с винтовкой на перевес. Где взял — одному черту известно. Шум поднял, сукин сын. Обратно немцы повернули. К Беляеву. Приподниматься стал, руки в воздух поднял.       — Товарищ старшина! — голос знакомый прозвучал, мужчина к нему обратился. — Товарищ старшина!       Волжский с Яровым винтовки выставили на немца. Команды ждали. Мог бы Беляев дать, но подкрепление приближалось. Не убежали бы, молодые. Скрутил зазевавшегося вражеского, и винтовку ему к горлу приставил.       — Сейчас же в кусты! Сейчас же!       Ретировались те за пригорок ближайший, с испугу от грозного тона командира. Потом только опомнились. Капитан их вышел, опираясь на своего помощника. Замер. Оглядывал происходящее.       — Мозги ему вышибу, не сомневайся, — скалиться начал старшина, как взгляд поймал холодный этот. Замер мужчина, ожидая что немец делать будет.       Надя услышала все. От пригорка что сил было отползла. Узнала своих. Сердце в груди застучало. На лице ужас застыл. Онемело тело со страху. Смотрела из последних сил на спасенного ею. Вновь хищник стоял — лед вместо глаз, и оскал кровавый. Даже вздрогнуть не успела с выстрела. Глазам не поверила.       — Своего... — зашевелились губы ее.       Пал немец с рук старшины, под ноги. Капитан, уголки губ растянув, прищуром львиным смотрел. Увел винтовку в сторону, в солдата своего пихнув, развернулся обратно. Команду отдал и захромал с помощником. Двое к старшине примкнули. За локти схватили — и за собой.       В ужасе солдаты Беляева пребывали. Так бесчеловечно это было. Так зверски. Хотели были за старшиной кинуться, но друг друга сдерживали. Зубами в кулаки впивались, молчали. Не двигались.       Зарыдали парни, командира взглядом провожая. Следом пойти хотели, но страх грудь режет. Не в силах рукой двинуть, слово сказать — только смотрят друг на друга друзья детства, рыданиями исходя. И тихо слезы роняют.       Глаза Васильевой страх застелил — замерла вкопанной, как голос командира стих. Внутри все похолодело.       — Что ж натворила...