Ворон в павлиньих перьях

      В это утро Дилюк, на правах новорождённого, позволил себе подольше поваляться в постели – до тех ровно пор, пока Аделинда не постучалась к нему, обеспокоенная, что молодой господин спит уже слишком долго, и шутливо сообщила о риске вовсе пропустить праздник, если продолжать в том же духе. Она, разумеется, знала, что Дилюк, приученный к ранним подъёмам, давно проснулся и нипочём не провалялся бы весь день пуская слюни на подушку, но, уж конечно, не могла упустить возможность поздравить его первой.       И вот теперь, нахватавшись поздравлений уже от всех, кажется, слуг в доме, Дилюк поглядывал за их работой. Всё, что нельзя было приготовить вчерашним вечером, спешно доготавливалось сегодня к прибытию гостей. Верховодила всем, само собой, Аделинда, её голос вместе со стуком каблучка её строгих, закрытых туфель звучали в каждом уголке дома, точно она умудрялась быть везде и сразу: и спорить с кухаркой, и отчитывать юную, только нанятую горничную, ведь даже если в приоритете сегодня чистота залы – «это ещё не значит, милая моя, что на втором этаже можно прибраться спустя рукава», раздавать советы Эльзеру, вертевшемуся волчком, как и она, с самого, должно быть, восхода. Она и за порогом никого не оставляла в покое, наказывая старику Таннеру хорошенько вымести крыльцо и напоминая конюху, какая предстоит ему работа. Дилюку должно бы проявлять неменьшее участие – хозяин как-никак («твоё слово в этом доме стоит не меньше моего», – сказал ему отец как-то между делом), отец в конце концов никогда не позволил бы себе бродить по дому безучастной тенью, и раз уж он ещё не вернулся из города, неплохо бы сыну проявить с ним сходство и хоть ненадолго перехватить вожжи у домоправительницы. Однако ж, обыденно во всём согласная с отцом, Аделинда и не думала, кажется, тем или иным способом припахать молодого господина к работе, напротив даже, только пытался он взять слово, как она бросалась решать ту же самую проблему сама. И всякий раз, стоило Аделинде случайно встретиться взглядом с Дилюком, с его потерянной, бесцельно расхаживающей по дому фигурой в светлых одеждах, недовольство в прищуре её зелёных глаз сменялось озорством, поселившимся в морщинках, что лучами расползаются от уголков глаз, расцветала складка рта в нежную улыбку. Впрочем, всё это быстро проходило, собираясь обратно в выражение строгое, какое часто видели её подчинённые.       Дилюк подумал, что, возможно, лучшее, что может сделать он – не мешаться почём зря людям, прекрасно своё дело знавшим; а он непременно мешался бы, ведь разум его полнился в этот день всевозможными переживаниями, сливавшимися в его собственную предпраздничную суету, нисколько не имеющую отношения к физической суете вокруг. А после и со стыдом признал, что такое положение его в общем-то устраивает, и забот ему с лихвой хватает на службе. Так он полностью подался в расцветший сад собственных мыслей, где хватало места и гиацинтам, и красным розам, и сесилиям, что белее снега, и терновым зарослям. Тропинок там тоже было великое множество, Дилюк бродил по ним, с одной на другую сворачивая, выбирая маршрут без компасов и карт, изредка лишь следуя указателям, возникающим в реальности.       Например, когда глядел на корзины с цветами, почему-то представлялось, как подъедет к крыльцу первый экипаж. Это несомненно будут Джинн с матерью, госпожа Фредерика формально и с высоко поднятой головой извинится за их слишком уж ранний приход, пока её дочь будет внимательнейшим образом изучать стены прихожей. И когда речь кончится, Джинн прижмётся к нему в коротком объятии, на что госпожа Фредерика устало вздохнёт, но придержит возражения, протягивая руку отцу. Этот сценарий Дилюк заучил давно и менять его, честно говоря, не имел желания.       А ещё он заучил, что Кэйа всегда врывается в его жизнь неожиданно, лишённый возможности предупредить о себе, – или, может, попросту не хотя того делать, – он возникал из ниоткуда, точно спустился вдруг из Селестии сам ангел. Порой Кэйа мерещился в других, именно из-за его постоянной внезапности так сложно порой было догадаться, что силуэт в толпе – мираж, обман зрения, вызванный беспрестанно с боку на бок перекатывающимся, но никак не засыпающим чувством в груди. И вот нынче благодаря тому же чувству Дилюк лелеял надежду увидеть сегодня Кэйю не иллюзорного, а настоящего, какого можно тронуть за руку и поцеловать при случае, какой примется спорить, что ему ни скажи, просто из скуки, даже если кончится его плавным кивком, взмахом руки и абсолютным согласием, и какой расскажет невероятную историю из своих странствий (от коей Беннет наверняка испытал бы прилив счастья, но все они доставались Дилюку). Кэйа был подарком судьбы. Дилюк понял это не сразу, отнюдь не в тот миг, когда услышал от Чарльза несколько растерянное: «Господин уже платил за вино», – но позже осознал с поразительной ясностью. Святому Барбатосу было угодно, чтоб мальчик со званого вечера в Фонтейне оказался много лет спустя в «Доле ангелов», и Барбатос же подарил каждую следующую встречу, а значит нет и никогда не было в их связи греха, и Дилюк готов верить в это со всей страстностью, присущей молодым людям. Так, может, божество свободы смилостивится и подарит ему Кэйю ещё разок?       В бесцельных скитаниях по дому Дилюк зашёл в библиотеку. Глянув на растянувшиеся вдоль стен шкафы, он с нежностью подумал о золотом теснении на кожаном переплёте и синих камешках, украшавших замочек. Он купил эту книгу для Кэйи, хоть не вполне был уверен, что содержание тому придётся по душе, но не сомневался в наружности, ведь стоило увидеть расползающиеся по углам завитки, так напоминающие вышивку на синем шёлке, следующим в точности за изгибом тела, как стало ясно – это оно. Роман, наполненный традиционными мондштадтскими мотивами, одиноко ждал своего часа на третьем этаже «Доли ангелов», пока Дилюка окружали увесистые фолианты разного толку.       Он прошёл к небольшому, круглому столику и подле него расположившемуся креслу. На столе весьма беспорядочно лежали несколько листов бумаги, исписанные отцовской рукой: принимаясь за чтение, Крепус Рагнвиндр всегда держал наготове перо, и каждая прочитанная книга оставляла за собой во всяком случае строчку-другую заметок, а иной раз – стопку в полдюйма толщиной. С этими записями, как правило не имевшими отношения к семейному делу (впрочем, этого сказать наверняка Дилюк не мог, ибо не позволял себе прочесть больше, чем уцеплял взглядом по случайности), отец обращался довольно небрежно: они легко могли оказаться за обеденным столом, в кресле у камина, будто их перечитывали, но отвлеклись – и так там и забыли, в библиотеке, – вот как сейчас, – где и было им, пожалуй, самое место, или в кабинете, чуть поодаль от амбарных книг. Тут-то Дилюк набрёл на терновник своих мыслей; вспомнив последнюю ссору с отцом, неминуемо нахмурился.       Не один месяц миновал с тех пор, как Шуберт Лоуренс впервые, быть может, за несколько лет переступил порог «Рассвета», но до сих пор ладонь сжимается в кулак при самой короткой мыслишке о нём, при едва возникшем, заволоченном дымкой, призраке воспоминания.       Дилюка коробило весь вечер. Не его, впрочем, одного – Эола старательно делала вид, что с ней приехал не дорогой дядюшка, а незнакомец: она смотрела куда угодно, но только не на Шуберта, вжималась в бархатную обивку стула, как бы стараясь сделаться чуть незаметнее, всякий раз, как он начинал говорить, и, кажется, прикрываясь салфеткой, нервно покусывала губы. Сам же Дилюк не мог перестать теребить под столом манжеты и был не властен над тем, какой неестественной выходила улыбка, он даже несколько раз отлучался из-за стола, спешно извинившись. И несмотря на это ни гости, ни отец не замечали (или делали вид, что не замечали) его неспокойствия, но до того только момента, пока он не намекнул Шуберту, что такие слова – неуместны. Одного только «хозяин настолько радушен, что в стенах «Рассвета» может оказаться любого рода сброд», кинутого с хрипловатым смешком почти сразу же, едва не вместо приветствия, хватало, дабы указать на дверь, не говоря уже о прочем, так что Дилюк, пожалуй, продержался долго. Лоуренс в ответ поспешил уверить – этим вечером не прозвучало ничего предосудительного, и уж если что-то задело-таки честь семьи Рагнвиндр, то рассудить об этом в праве хозяин дома, а не его наследник. И вот весь стол оживился, готовясь принять ту или иную сторону, опустились со звоном бокалы, вытянулись шеи в ожидании. Что скажет Крепус Рагнвиндр? А он непринуждённо отпил вина и отметил, так, будто продолжал дружескую беседу, что молодости свойственно принимать всё слишком близко к сердцу. Дилюку ничего, кроме признания за собой излишней горячности, не оставалось, он неестественным от ставшего в горле кома голосом извинился перед Шубертом. И через некоторое время, так и не избавившись от раздирающего ощущения в груди, из которой каждое слово извлекалось с таким трудом, отлучился снова под откровенно обеспокоенный взгляд Джинн, разочарованный – Фредерики и победную ухмылку Лоуренса, спрятанную в глотке вина.       А после ужина его ждал разговор с отцом за дверью кабинета. Всё могло бы обойтись коротким наставлением, вполне даже дружелюбным, если бы Дилюк не разошёлся вновь. Он не только хотел призвать Шуберта к ответу за его слова, но и крепко подозревал, что в делах того что-то нечисто, и знал – отец того же мнения, пусть избегал прямых обвинений, но именно скрытое между строк его речей открыло Дилюку глаза. Отец, сидя в своём широком кресле и опершись локтями о поверхность дубового стола, слушал внимательно, но Дилюково острое желание добиться справедливости не производило на него никакого впечатления, каждое новое слово он встречал тем самым усталым взглядом, какой делал его лицо ещё старше: отчего-то ярче становились тени, залёгшие под глазами, и морщины. В конце концов, потерев переносицу, как если бы о чём-то крепко задумался, отец прервал на полуслове, его безапелляционный голос, полнившийся раздражением, пронёсся по кабинету: «Дилюк, ты взрослый мужчина, рыцарь, и мне всё равно приходится просить: веди себя достойно». Старший Рагнвиндр отнял руку от лица и поднял глаза на сына. Дилюк хотел возразить, почти готов был, но понимая, что с ним не намерены продолжать разговор, задавил в себе требующего сопротивления зверя и, шумно выдохнув и уперев взгляд в пол, покорно ответил: «Конечно, отец».       Но тогда он был кругом прав, и теперь уж знал это наверняка! Толку- то, правда, с этой правоты…       В стенах библиотеки на порядок потемнело. Скоро на подоконник упали первые крупные капли, за ними ещё и ещё, и виноградники скрыла пелена дождя. Дилюк шагнул к окну. Из стекла, по обратной стороне которого текли ручьи, смотрело его собственное тусклое отражение. Оно повторяло за ним с какой доступно точностью: своей правой рукой поправило волосы, другую – завело за спину, нахмурилось, вглядываясь, верно, в сухое помещение. «Как бы не завязли повозки», — мрачно подсказал внутренний голос.       — Как бы не завязли… — повторил Дилюк уже вслух.       Немного поразмыслив, он решил выдвинуться навстречу. И хоть в такую погоду хороший хозяин и собаку из дому не выгонит, Дилюк чувствовал, что должен доехать по крайней мере до развилки, а уж если у отца всё в порядке – они встретятся и того раньше. Полный решимости, он оставил позади полнившиеся книгами шкафы.       Аделинда с немым вопросом глядела, как Дилюк накидывает плащ. Она кашлянула, будто думала, что молодой господин не замечает её.       — Я доеду до развилки, — стал объяснять он. — Отец задерживается, мало ли что могло случится в дороге при такой погоде.       Домоправительница оправила передник и, качая головой, как если бы хотела воспрепятствовать, на удивление бодро отозвалась:       — Вы уж постарайтесь, господин Дилюк, обернуться как возможно быстрее.       Дилюк кивнул ей, лукаво улыбнулся и смело выскочил за дверь, а с крыльца шагнул прямо под дождевую стену в едва заметную косую полоску. Ни единый лучик солнца не пробивался через пухлые, сливавшиеся в единое тёмное полотно тучи.       Промокнуть до нитки Дилюк успел ещё до того, как оказался в седле, и спустя четверть часа езды он, казалось, стал растворяться в дожде – капли, обрушивающиеся с неба в количестве неисчислимом, бесконечном, будто вторгались прямо под кожу и всё дальше в тело, как если бы всадник был не человеком, а одной из луж под копытами его любимой кобылы. Только стук зубов и не унимавшаяся дрожь в руках были той лазейкой, благодаря которой всё ещё оставалось возможным отделить себя от окружающего мира, но и она обещала скоро ускользнуть. Животное, то ли чувствуя, какой нетвёрдой рукой оно ведомо, то ли зная, что от этой самой развилки должно повернуть домой, к сухости стойла, упрямилось, и Дилюк не смел винить её за это, но и прислушаться не мог. Он поразмыслил, какую дорогу мог выбрать отец, и, собрав в одно единое усилие всю волю, заставил лошадь пойти дальше под строгим взором сосен, шумящих, раскачивающихся тонкими верхушками.       Когда надежда почти оставила его, в далеке, занавешенное тюлем из дождя, показалось что-то, напоминающее пристроившиеся друг за дружкой повозки. По озябшим костям коротко прокатилось тепло, Дилюк выдохнул с облегчением и пришпорил лошадь. Но не успела она, борясь с хлюпающей грязью, набрать темп, как её попросили притормозить. Они медленно подкрадывались к экипажу, мучившее всадника дурное предчувствие передалось и уставшей кобылке, она снова заупрямилась и зафырчала, раздувая в круги ноздри. А когда под копытом хрустнуло, так и вовсе попыталась встать на дыбы. Человек. Вытянутая рука с раздробленными пальцами, бордово-коричневая на груди рубаха и неправильно извернувшаяся шея. Глубоко внутри себя Дилюк уже понимал, какой ужас разворачивается у него на глазах, какая трясина кошмара затягивает его, но отказывался от крепкой, осязаемой сознанием мысли. Экипаж неестественно качнулся из стороны в сторону, нечто крупное, увесистое рухнуло с козел в грязь. Встрепенулись, заржали, забили копытами напуганные лошади. Из распахнутой дверцы спустилась укутанная плащом фигура, с большим трудом вытягивая неаккуратными рывками за собой что-то такое же тяжёлое, как и упокоившееся под ногами, отпихнутое небрежно.       Дилюк крикнул, привлекая внимание, и спешно соскочил с лошади, потонув каблуком в размокшей земле. Тело двигалось само: дрожащие пальцы сжались на эфесе, на ходу освобождая шпагу, пока ноги уже несли его мимо умерщвлённого знакомой, должно быть, рукой. Хлюпанье сапог прекратилось на долю секунды, сердце подскочило к горлу, забило в висках.       Дилюк и не знал, что у смерти есть крылья. Но теперь, когда разлетелись полы плаща оттого, как размахнулись перед ударом, он увидел их, тёмные, огромные. Они развернулись перед ним и так же быстро сложились, стоило клинку упасть вниз и полевее того, откуда начинал вверху. И мстительно, наспех тот же клинок кольнул меж рёбер. В десяток коротких шагов, оказывается, умещается жизнь.       Не человеческий крик, а звериный рёв вырвался из груди. Дилюк, не ощущая веса шпаги, точно вцепился так, что та приросла продолжением кисти, обрушился на убийцу. Левая рука того мёртвым грузом болталась под плащом, отяжелевшим от влаги, и он, серьёзно раненный, после каждого удара, который удалось парировать, отскакивал назад, жадно бегая глазами по округе. Он явно не тешился надеждой победы над младшим Рагнвиндром. Вдруг под пляшущей тканью мелькнул, как вспышка молнии, отличительный знак военных Снежной, и Дилюк обозлился сильнее прежнего, он наконец ощутил сколько весит его оружие, но это не помешало клинку остаться продолжением руки – и теперь дело, без сомнения, шло к победе.       Но когда враг открылся для удара, Дилюк, оглушённый, казалось бы, шумом непрекращающегося ливня, услышал за спиной слабый, хриплый стон. Различив своё имя, он едва не задохнулся сам, раздирающая сухость появилась во рту, в глотке. Дилюк вздрогнул и тяжело задышал. Перед глазами взметнулся плащ, затемневший от воды и крови, – убийца, поскальзываясь, кинулся в лес. Дилюк, вышедший из оцепенения, хотел броситься следом, догнать, пока тёмная фигура не затерялась среди толстых сосновых стволов. Но когда его позвали снова, шпага сама собой выскользнула из вмиг ослабевших рук. И Дилюк, развернувшись, всего через два шага рухнул вслед за ней – коленям наземь. Отец едва-едва повернул голову, с его посиневших губ снова сорвалось что-то невнятное, замешанное с глухим хрипом. Дилюк подвинулся ближе, проминая грязь под собой.       Дышал отец часто и поверхностно, вся одежда его была перепачкана дорогой и кровью, и тёмные пятна всё расползались по груди. Таяла успевшая схватиться струйка под липшими к посеревшему лицу кудрями, перетекая с дождевой водой на щёку. Мутный взгляд из-под прикрытых век упирался в сыновьи черты с большим усилием. С усилием, и только с большим усилием давалось ему каждое без исключений движение – будь то попытка вдохнуть поглубже, разлепить глаза при моргании или протянуть одеревенелую руку своему ребёнку. Дилюк сжал его ладонь.       — Сынок, я… — выдавил из себя старший Рагнвиндр.       Дилюк наклонился, чтобы расслышать любое слово, какое захочет сказать отец. Всё это походило на ночной кошмар – от таких просыпаешься в холодном поту среди ночи, не помня себя самого от пережитого ужаса. Признаков близкого пробуждения не наблюдалось, но и, хоть сон ничем себя не выдавал, в реальность положения не верилось. Окутавшее неверие выражалось самым глупым образом: казалось, раз отец дышит и даже пытается говорить, пусть в голосе не угадывается уже человеческого, то вот-вот оклемается и вместе они поедут домой. Отогреются у камина, попросив Аделинду распорядиться о чае…       — Я, — захрипел отец снова, и Дилюк склонился ещё ближе. — Дилюк, сын мой… я горжусь тобой. Мать… твоя мама так долго ждёт меня. Я расскажу ей, каким ты вырос, — вымученные слова стал поглощать кашель, дыхание свелось к малоуспешным попыткам вдохнуть.       Дилюк пытался зажимать раны руками: в белые перчатки впитывалась кровь, но она же проложила себе путь вниз по вымокшей одежде, уходя в разбухшую от дождя землю, чуть просевшую под весом человеческого тела. Крепус Рагнвиндр лежал опираясь спиной на циферблат спиц массивного колеса, его лицо ничего не выражало, хотя порой ещё казалось, будто можно почувствовать на шее отголосок бьющегося сердца. Дилюк не прекращал звать отца, осмелился наотмашь ударить по щеке в отчаянной попытке привести того в чувства. Но что бы он ни делал – всё было тщетно. Дилюк уткнулся в отцовское плечо, как если бы маленький мальчик пытался укрыться от грозы в родительских объятиях, и заплакал. Он стонал, ревел и скулил, подобно загнанному зверю; последнее бескрайнее «отец» разнеслось по округе и тупой болью отозвалось в груди. Конечности деревенели, Дилюку казалось, будто он нипочём не сможет сдвинуться с места, навеки оставшись скорбным памятником. «Пап», — тихо прошептал он, понимая, что никогда больше не будет услышан. «Если бы, — продолжил он, — если бы я… Если бы я только настоял, если бы я поехал с тобой… Святой Барбатос, за что? — Дилюк возвёл глаза к небу, где теперь нашли покой души обоих его родителей и где Барбатос пел людские судьбы. — За что ты распорядился так, Всевышний?! Ах, если бы только… Как же я виноват… О, Святой Барбатос, я кругом так виноват…» Небо оплакивало потерю отца вместе с ним, холодный ливень нескончаемым потоком хлестал по спине.       

***

      Скучающий взгляд командующего Эроха прошёлся по кабинету. Он изучал давно знакомое помещение так, будто молодой офицер состоял из прозрачного стекла и нисколько не портил интерьер. Дилюк, однако, куда больше походил на бутылку вина – она очевидно перекрывает собою вид на скатерть, так и молодой Рагнвиндр очевидно перекрывал собой что-то – да хоть дверь за спиной, и ожидал к себе соответствующего отношения – как к предмету заметному и значимому. Он оказался в кабинете Эроха потому, что знал наверняка, кто в ответе за смерть Крепуса Рагнвиндра, и желал воздать по справедливости всем причастным.       — Неужто Вы в самом деле не верите мне? — возмутился Дилюк, ударив ладонью по столу. И если Эроху нравилось бестолково разглядывать стены, то Дилюка синяя портьера нисколько не привлекала.       — Полагаю лишь, что Вы можете заблуждаться. Я понимаю, смерть родителя сильно ударила по Вам, как, впрочем, и по всем нам: Ваш отец был для города значимым человеком и его помощь ордену неоценима, и что важнее – он был человеком чести, людей такого толка, такого характера очень и очень редко встретишь. Мы потеряли воистину достойнейшего представителя рода людского, без сомнений ему нашлось место в тени фруктовых деревьев Селестии, ведь Святой Барбатос каждому воздаёт по заслугам. Я соболезную Вам, сэр Дилюк, но Вы ослеплены своей скорбью. — Эрох сложил руки замком и откинулся в кресле, ожидая, пока Рагнвиндр либо продолжит тираду, либо покорно выйдет за дверь.       — Нет, ослепли Вы, если не способны более замечать очевидного. Шуберт Лоуренс виновен в смерти моего отца, но Вы не желаете признать этого! Уж если бы Вы по-настоящему понимали, каким человеком был мой отец, и действительно имели хоть каплю сочувствия – Вы послушали бы меня.       Каждый раз, вспоминая смерть отца, Дилюк чувствовал холодные плети дождя на плечах и онемение в пальцах, на него находило тяжёлое чувство страха и беспомощности. И сейчас, справляясь с этим чувством и подкатывающейся тошнотой, он шумно сглотнул и, хмурясь сильнее прежнего, прикрыл ненадолго глаза, мрачно про себя отметив, что момент слабости нисколько не придает веса его словам. Мягкий тон, в котором обратился к нему Эрох, подтвердил эту колючую мысль:       — Послушайте, сэр Дилюк, Вы излишне резки в высказываниях, но никто, заметьте, не ставит это Вам в вину, напротив, я очень обеспокоен Вашим состоянием и отношусь к нему с чуткостью. Отдохните, сэр Дилюк, не появляйтесь в Ордо Фавониус пару дней, в это время, я полагаю, нет – я точно знаю это, орден как-нибудь справится без Вас, хоть и не каждый рыцарь, скажу Вам по-приятельски, обладает такой преданностью. Я всегда ценил этот огонь в глазах, постарайтесь, сэр Дилюк, чтоб он не был утерян безвозвратно.       Но если что и горело в глазах Дилюка и поныне, то всяко не огонь преданности и чинопочитания, ведь всё, чего желал он – справедливости. Он всегда был упрям, и сейчас готов настаивать на своём. Он быстро уверился в том, что Лоуренс, вступив в сговор с нечистыми на руку офицерами Снежной, пребывающими в Мондштадте якобы исключительно с дипломатической миссией, убрал Крепуса Рагнвиндра с дороги. Дилюк знал простую истину: кто пошёл на преступление – без труда договориться с совестью и совершит второе, только бы скрыть первое. А Шуберт, долгое время успешно промышляющий незаконной торговлей, так и вовсе не был обременён совестью.       — Как можно говорить о моей верности Ордо Фавониус, когда орден теперь предаёт меня?       — Вы забываетесь, — сухо напомнил Эрох.       — Я лишь говорю правду, которая Вам неприятна. Вы можете предать Лоуренса суду, и не говорите, что это не в Ваших полномочиях, мы оба знаем – Вы можете сделать это! Но Вам, сэр, нет дела до справедливости.       — В чём же Ваша правда? — развёл Эрох руками. — Считаете, я Вас предаю? Предаю тем, что отказываюсь наброситься на главу известного рода и не могу допустить крах отношений с соседней державой? Знаете, сэр Рагнвиндр, если опираться только лишь на принцип «кому-то что-то кажется», то и Вас самого следует судить по всей строгости.       — Что Вы имеете в виду, сэр? — Дилюк невольно напрягся. Командующий Эрох, отметив, как сжимает зубы молодой офицер, удовлетворённо улыбнулся, он придвинулся ближе, опираясь локтями на стол и уложив подбородок на сцепленные в замок руки, и поспешил ответить:       — Видите ли в чём дело, и на Вашей безупречной репутации легко поставить чернильное пятно. Приберегите пока возмущения, — посоветовал он, заметив, как Дилюк подался вперёд, — и позвольте мне довести речь до конца. Среди гостей «Рассвета» оказался человек, разыскиваемый, как мне известно, в Снежной за пиратство – некий капитан Альберих. Полагаю, Вам это имя ничего не говорит. Мне всё видится случайностью, ведь он известен пристрастием побывать в чужих домах, я, правда, не вижу в том для него большой выгоды, но пиратские капитаны часто сущности эксцентричные.       Рука командующего, украшенная перстнем, лениво очертила неопределённую фигуру, изображая эту самую пиратскую эксцентричность. И от того с каким весельем Эрох рассуждает о чертах морских разбойников, Дилюку сделалось не по себе. Впрочем, почему тело отозвалось нервной дрожью, он понимал не вполне, но подозревал, что виной тому так и не вернувшийся из Инадзумы «Феникс».       — Почему не арестовали на месте? — упрекнул он Эроха, твёрдо глядя глаза в глаза.       — Знаете, господин Рагнвиндр, Вы мне очень симпатичны, у Вас большое будущее: Вы не то что моё, – нет-нет, это было бы слишком незначительно для такого таланта, – однажды Вы займёте место Великого Магистра. Не глядите с таким удивлением, это как день ясно и непременно сбудется. Однако в тени, боюсь, даже самые крепкие побеги не вырастают в величественные деревья, а уж обвинение в потворстве пиратству опустит на Ваш путь необъятный мрак. Закон превыше всего – это несомненно так, но ведь волей Барбатоса наказано нам помогать ближнему. И Ваш отец, к слову, сэр Рагнвиндр, придерживался той же идеи. И что важнее – сильно огорчился бы, что Вы резкими высказываниями ставите своё будущее под сомнение. Стоит ли Ваше заблуждение, желание наказать невиновного Шуберта Лоуренса – дай Барбатос старику крепкого здоровья – трупа Вашей будущности? Поверьте, тому, у кого есть шанс стать Магистром ордена, скандалы ни к чему. Как ни тяжело признать, но гибель Вашего отца, всего вероятнее, нападение разбойников, то бишь случайность, никак с его именем не связанная. Во имя себя самого и горячо возлюбленной справедливости, прекратите поддаваться иллюзиям. — Командующий помолчал недолго, а потом в свойственном ему и его должности приказном тоне добавил: — Отодвигая прочее, Вы, сэр Рагнвиндр, как часть ордена, не имеете права разбрасываться громкими заявлениями.       Повисла тишина, прерываемая лишь мерным ходом часов. Дилюк ни на секунду не готов был отказаться от убеждения, что «нападение разбойников» на отца – такое же как и на старушку-прислугу, выставленную Шубертом Лоуренсом за дверь. Но его же, Шуберта, стараниями эта женщина, оставшаяся в воспоминаниях о далёких днях, когда Рагнвиндры ещё изредка бывали у Лоуренсов – пока были ещё живы родители Эолы, не могла уже ничего рассказать; и в желании отобрать у Шуберта, что достоинством не больше пешки, возможность вершить чужие судьбы Дилюк оставался одинок. Он коротко оправил одежду, распрямился как следует и в одно мгновение отсёк от себя трусость Эроха, которую тот столь старательно передавал:       — В таком случае я больше не часть Ордо Фавониус. Я слагаю с себя полномочия и с этого ровно момента не жалею иметь касательства к делам ордена.       Дилюк круто развернулся на каблуках и ушёл, громко хлопнув дверью, не вслушиваясь в оклик Эроха за спиной. Что такого уж важного он мог выкрикнуть? Всяко не слова раскаяния за очевидную, жуткую ошибку. Но и будь это они – Рагнвиндр не остановился бы.       Даже здание ордена уже не вызывало того благоговения перед архитектурными изысками старого стиля, какое испытывал бывший офицер прежде – каждый без исключений раз, когда возвращался сюда, когда проплывал по коридорам и взбегал по лестницам. Камень, обступающий со всех сторон, подчёркивал и обострял тот холод, который напополам с жаром делил пространство за рёбрами. Дилюк был раздавлен тем огромным механизмом, на поддержание которого готовился когда-то положить жизнь, а теперь хотел бежать от него подальше, покинутый и обманутый. Он всегда был слепо верен, вкладывал огонь души в каждую подожжённую в ордене щепку, и вот, когда ему не для города, но для самого себя понадобилась крохотная искорка справедливости, – от него отвернулись, растоптав в пыль все его мечты и надежды.       Из-за угла выпорхнула Эола Лоуренс, вся растревоженная и с неправильно застёгнутыми – в просчёт на одну петлю – пуговицами. Завидев Дилюка, она устремилась к нему, едва-едва придерживаясь той грани, когда можно сказать, что на бег так и не перешла. В силу этой спешки она оказалась рядом за считанные секунды, многократно быстрее, чем нужно было Рагнвиндру, только бы предотвратить их встречу. А уж Эола Лоуренс, не беря в расчёт её дядю, была последним человеком, которого он хотел бы сейчас видеть.       — Сэр Дилюк, — разомкнулись её искусанные в кровь губы, — мне надо переговорить с Вами. Наедине. Сию же секунду.       — Нам не о чем говорить, — отрезал Дилюк. Он попытался обогнуть её, но Эола шагнула вбок, преграждая дорогу.       — Вам это только кажется, — заверила она, бегая глазами по сторонам.       Он, презрительно усмехнувшись, позволил ей увести себя. Миновав несколько поворотов, они оказались в той части коридоров ордена, где редко кто бывал и где можно было поговорить почти без рисков. Упрямая прямота стана Лоуренс выдавала дурное намерение, как и попытки незаметно поправить одежду – разумеется, безуспешно – выдавали излишнее и несвойственное её холодной манере волнение. Дилюк уже знал, что стоит ей открыть рот, он услышит нечто неприятное, весь вид и поведение выражали, что Лоуренс прилипла к нему не ради соболезнований и сочувствия. Впрочем, её сочувствие Дилюку и не нужно было, ведь в её непричастность он едва верил. Если не прямо, то косвенно она приложила руку, в конце концов именно она допустила Шуберта к управлению имуществом Лоуренсов.       — Я уже просила Вашей помощи, и Вы даже дали обещание, но есть в этом деле кое-что, о чём Вам следует узнать.       — Я знаю достаточно и готов был помочь, потому что уважал тебя, Эола. Но твой дядя совершил то, что совершил, и теперь можешь на меня не рассчитывать. — Дилюк подался к ней, без намерения совершить что-либо дурное, но чтобы она уловила каждое слово наверняка. Эола не поняла его, в светлых-светлых глазах промелькнул страх. И Дилюк почувствовал странное удовольствие от её испуганного взгляда. — Я никому не спущу с рук смерть отца. Уважение к тебе не помешает порадоваться краху твоей семьи.       Столь же испуганной Эолу Лоуренс Дилюк видел несколько недель тому назад, когда та в отчаянии, не зная, как поступить, пришла просить его о помощи. «Мне некуда идти больше, никто не соизволит и выслушать меня, заветы Барбатоса о помощи ближнему всегда применимы к кому угодно, но не ко мне, не к рыцарю из рода Лоуренсов, тех самых, господству которых орден положил конец. Но Вы, сэр Рагнвиндр, самый благородный человек из всех, кого я знаю, я запомнила это ещё в детстве, и до сих пор так оно и есть. Прошу, Дилюк, я не могу допустить, чтобы мою семью растоптали снова, но и грязные дела дядюшки ужасают меня. Мне нужен Ваш совет и Ваше содействие, я не представляю, что делать», — так она сказала тогда.       — Если ты вздумаешь скинуть меня с обрыва, то полетишь вниз вместе со мной, — говорила она теперь. — Документ, который я нашла в кабинете дяди, подписан капитаном Кэйей Альберихом, именно господин Кэйа, твой друг, тот человек, благодаря которому дядюшка ведёт торговлю. Я замечала его как-то у своего дома, видела выходящим из дядиного кабинета – их ругань я слышала, Дилюк, и именно им подписан злосчастный клочок бумаги, который дядя хотел скрыть от меня. Моё слово будет услышано, я найду свидетелей, если угодно – уже нашла, пусть она ни в чём пока не созналась. Я предана Ордо Фавониус и честно выполняю свой долг перед городом, но не могу, права не имею оставить обязательства перед семьёй. Протянуть мне руку помощи – в твоих же интересах, Дилюк Рагнвиндр. Уверена, ты захочешь прикрыть его.       Она угрожала ему, шантажировала, но сама едва не дрожала от страха перед ним. Конечно Эола боялась его, ведь её саму несмотря на всё рачение никто не принимал всерьёз, её не брали в расчёт как главу клана – что уж говорить, если не более четверти часа назад даже командующий Эрох называл так Шуберта, но не её саму. К Эоле Лоуренс не обращались с деловыми предложениями, не шли за советом, не брали в союзники. А чувство, которое сейчас испытывал к ней Дилюк, являлось смешением жалости и отвращения, напротив стояла не своенравная женщина, какой казалась она всем вокруг, а зашуганная белая мышка, пытавшаяся укусить его за палец.       — И Шуберт, и господин Кэйа поплатятся за смерть моего отца, — пообещал Дилюк, наблюдая, как Эола прикрывает рот платочком, вероятно, из-за того, что раскусила незажившие ранки на губах. Уж как бы люди не судачили, мол, пошла она в мать, а всё равно была она самой настоящей Лоуренс, лицо её хранило достаточное количество Лоуренсовских черт, из которых многие имел и Шуберт. И чем дольше Дилюк разглядывал Эолу, тем больше сходств с дядей находил. И хоть не имел желания говорить с ней, но, прежде чем оставить её в одиночестве, счёл нужным добавить: — Я ни слова не сказал командующему Эроху о тебе и твоей находке, и это большее, что мог я сделать для тебя. А дядюшке передай, что ему не стоило избавляться от единственного человека, который мог назвать его другом.       Дилюк слышал, как за спиной она фыркнула и топнула ногой. Он снова почувствовал отвращение к ней, однако несравнимое с тем, какое испытал к себе самому, услышав о капитане Кэйе Альберихе. А ведь Кэйа советовал ему посмотреть по сторонам, приглядеться повнимательнее, но тогда и представить было невозможно, насколько же близко, оказывается, стоило уронить взор: вот оно, лицо предателя – умостилось на его собственной подушке, и что хуже – это самое лицо целовало его, а руки... Крик отчаяния рвался из груди, но Дилюк лишь коротко и глухо прорычал себе под нос, чтобы никто не услыхал его боли. Рагнвиндр пожелал уйти с высоко поднятой головой, выказывая несгибаемую волю и силу духа.