Ворон в павлиньих перьях

      Драконий хребет оканчивается морем. Скалы, как огромные лапы, тянутся далеко, точно дракон, прежде чем закаменеть и укрыться снежным одеялом, пытался сбежать, спастись от своего убийцы на глубине. От них чуть в сторону – каменистый берег с резким спуском. Солнце играется с заснеженными вершинами и холодной водой, обрамляет мягким золотым сиянием мыс Веры, закрывающий гавань с востока.       Капитан щурится, окидывая давно знакомую и выученную землю взглядом, ведь день нынче майский, а оттого погожий, яркий. Одна из шлюпок спешит вернуться к кораблю, двое крепких матросов слаженно работают вёслами, пока ещё двое таких же вытаскивают ящики из другой – такой же – шлюпки. Внутренность «Ледникового вальса» мало-помалу пустела. Капитан почти не обращал внимания на процесс, он силился вглядеться вдаль – туда, где за лесами стоял нежно обнятый озёрной водой, укрытый стенами, неприступный город. А в нём милая сердцу таверна, скрывающая в своих недрах уютную комнатушку с оранжевым сундуком и неширокой кроватью. Кэйа улыбнулся и сощурился сильнее прежнего, в конце концов вовсе сомкнув веки на пару долгих мгновений.       Хоффман подошёл почти неслышно, конечно, не подкрался – таких целей он не имел, но в пыхтении и ругани мужиков, стоне блоков, спускавших ещё одну шлюпку, крике какой-то морской птицы и бойком шипении волны – оказался достаточно незаметен. Старпом находился нынче в приподнятом – что, впрочем, бывало с ним не так уж и редко, ведь он со всей возможной старательностью убегал от хандры, которая непременно настигла бы его, попробуй он этот бег замедлить – настроении, легко угадывающемся по тому, с какой уверенностью он встал по левую руку от капитана, отметил, что дело идёт живо, коротко обернулся, а затем с лёгкой улыбкой принялся разглядывать горизонт, как будто бы они вместе видели нечто, сокрытое за ним. В некотором смысле – так оно и было. В их грёзах мелькали разные люди, но один и тот же город.       — Я надеюсь, — тихо начал Хоффман, — на этот раз, кэп, ты не привезёшь команде нового повода для сплетен.       — В самом деле надеешься? Взаправду веришь в это? — Кэйа со скептицизмом глянул на старпома, еле сдерживающего смех.       — Я давно понял, что наш капитан безнадёжен.       Кэйа хмыкнул и покачал головой. Неужто Хоффман завуалировано желает ему удачи в любовных делах? А слухи ходили именно о делах любовных, и давно перекочевали за борт, расползаясь по архипелагу Золотого Яблока. Интерес к Кэйе с тех пор, как он получил славу помилованного самой Мамочкой Доу, не в пример вырос, он, пожалуй, занял почётное место среди тех, о ком судачили день ото дня, да сам всё не мог сообразить, на руку ли ему это. То, что выносили с собой его пьяные матросы, мигом принималось на веру и разлеталось по округе быстрее молнии. А кое-кто говорил, будто капитан Альберих собрался жениться. Он, к слову, не собирался. Однако наказать болтунов ему так и не удалось, да и не за что, напротив даже, они – большие молодцы: выбрали сплетню самую безобидную. Поощрять виновных капитан тоже не собирался, но понимал какая удача, что ни одна душа не припоминала ему «Феникс». И какое же счастье, что Хоффман оказался-таки не большим охотником до власти. Кэйин старпом был ему угрозой почти в той же степени, в какой был опорой. Только подумай Хоффман о бунте – команда кинется за ним, не успеет он ещё мысль озвучить. Однако ж он покорно стоял рядом, а сейчас вот по-глупому улыбался, искоса поглядывая на капитана. Кэйа хлопнул его по плечу.       — А тебе, старина, только на руку, что обо мне болтают, а? — Кэйа действительно подозревал, что тот слухам только рад, но не оттого, что верил и желал капитану семейного счастья, а потому, что благодаря этому никто не судачил о его, Хоффмана, помолвке.       — Мне на руку только то, что на руку моему капитану. Твоя удача, кэп, обеспечивает мне золото в кармане.       Плечи Хоффмана дрогнули и дёрнулось горло, как будто он из последних сил подавил в зародыше лукавое хихиканье. Кэйа же сдерживаться не стал и, кивнув одобрительно, мягко хохотнул. Что ж, в хорошем настроении ничего предосудительного нет. Кэйа и сам был счастлив добраться до Мондштадта, ждал с нетерпением возможности сойти на берег. Это само по себе великое дело, а уж когда знаешь – тебя ждут, твёрдая земля под ногами становится похожа на благословение Архонтов, при том всех семерых разом и к ним в придачу существ рангом помельче. Не то чтобы без такого знания Кэйа не чувствовал участия богов в своей судьбе, однако тут ведь совсем другое дело, и припрятанный в кармане жилетки крохотный сосуд с жасминовым маслом демонстрирует это ярче некуда. Совсем, совсем иное дело…       Когда же с «Ледникового вальса» сгрузили всё причитающееся Лоуренсу, Кэйа, перед тем как перебраться в шлюпку, посоветовал Хоффману не скучать тут без него. Редкие сцены их приятельства в глазах команды делали из капитана и старпома хороших друзей, и хоть таковой степени близости меж ними никогда не бывало, рушить легенду было как-то ни к чему.       Мондштадтские ландшафты с холмами, стройными, высокими, золатостволыми соснами и раскидистыми дубами, мелкими речушками и озерцами, отцветающими закатниками, со всей зеленью равнин разделяли город и побережье Драконьего хребта. Трогательная красота местной природы проносилась мимо Кэйи, лелеющего чувство сладостного предвкушения. Мост через Сидровое озеро, каменная кладка под ногами принесли его искушённому взгляду не меньшее, пожалуй, так и вовсе в разы большее удовольствие, чем могло бы принести целое поле одуванчиков, складывающихся в одно бело-жёлтое море.       Навестить молодого господина Кэйа, помнится, обещал аккурат тридцатого числа апреля. Пусть не вышло, но в «Долю ангелов», где надеялся отыскать Дилюка, пристроившимся, может, за дальний столик с книгой в руках, шёл в настроении приподнятом, полный надежды, что такое благородное и добросердечное существо, как его Дилюк, непременно простит несколько дней опоздания. Кэйе давно следовало признать, что «выгодное дело» обернулось чем-то иным. Он не использовал в Мондштадте и половину своего пытливого ума во имя получения настоящей выгоды, не распутал до конца клубок, за случайный участок нити которого уцепился с самого начала, но обрёл кое-что почти столь же приятное, как звонкая монета. Приветливые мондштадтские улицы улыбались ему бликующими окнами и тонкими, заглядывающими в переулки полосками света, на рыжей черепице крыш грелись местные коты.       С большой радостью открыл Кэйа дверь таверны. Однако нынешним днём «Доля ангелов» являла собой нечто иное, чем привык он видеть. Среди посетителей образовалось что-то мрачное, не велись шумные разговоры, не горланились песни, даже старики-картёжники старались не переругиваться меж собой. Иногда, впрочем, слышались отдельные смешки и возгласы, но ни в какое сравнение с обычным гомоном таверны это не шло. Самое скверное, что в рядах попритихшей публики Дилюка не было.       — Милые люди, не подскажите ли вы, где я могу найти господина Дилюка? — обратился Кэйа ко всем сразу и ни к кому одновременно. Многие взглянули на него, отвлекаясь от хорошей выпивки, но не пожелали ответить.       — Для чего он Вам, господин? — отозвался мужчина за прилавком, разливающий сидр в пузатые кружки.       — Он мне добрый приятель и я желаю увидеться с ним, то-то и всего, — развёл руками Кэйа. — Так подскажите Вы, где же мне найти его?       — Простите, господин, мне не дано знать, где хозяин сейчас.       Он стукнул кружками о прилавок, крикнул, подзывая официантку, и теперь уж упрямо скрестил руки на груди. По его прищуру и изогнувшейся складки рта, запрятанной меж густых усов и бороды, ясно – знает, ещё как знает, но нипочём не скажет. Толку спорить с этим здоровым мужиком? Кэйа кивнул ему и молча вышел за дверь, мысленно трижды прокляв. Однако ж неприветливость местных работников не ввергала его в отчаяние. Ведь в Мондштадте у него был и свой источник информации. Уж если стряслось в городе что серьёзное – Розария всяко знает. К тому же она всяко обрадуется ему! Милая подруга не раз ведь предлагала свою помощь, и вот теперь настал час предложением воспользоваться.       Торговая площадь, фонтаны, лестницы – всё это проносилось мимо и посылалось к дьяволу, Кэйа шустро шёл к собору Барбатоса, к огромной статуе, приглядывающей за землями Архонта свободы.       На площади у собора людей, как, впрочем, часто случалось, хватало, и оттого не так-то просто сходу найти нужного человека, даже если доподлинно знать, что он здесь. А Розария всегда умела оставаться незаметной, скользить в тени подальше от всякого люда или наоборот смешиваться с толпой, смотря на кой ей оно нужно. И даже так Кэйе не понадобилось много времени, чтобы высмотреть её мрачную фигуру, подпирающую собой колонну. Ему подумалось сперва, будто она, нехитро спрятавшись, курит, однако скоро он понял, что сигареты при ней не было.       Кэйа возник перед Розарией совершенно для неё неожиданно. Сестра широко распахнула глаза, до того прикрытые, будто задремала стоя.       — Надеюсь, ты мне снишься, — охнула она. И сморгнув сон потянула Кэйю за колонну, поглубже в тень.       — Какая удача, что я тебя нашёл.       — Какого чёрта тебя сюда принесло?       — Зачем же, сестра Розария, всякий раз так, — покачал головой Кэйа. Быстро, впрочем, вспомнив, что ему и самому не до любезностей. — Скажи-ка лучше, не случилось ли чего в городе? Может, о младшем господине Рагнвиндре какие слухи ходят? Наверняка тебе что-нибудь известно, ты ведь око зоркое. В толк не возьму, правда, отчего ты волком на меня глядишь.       — Просила же тебя забиться куда-нибудь в трюм и носу не казать, а ты теперь и себя, и меня сгубишь. Или ты читать вдруг разучился?       — О чём Вы, сестра?       Розария потянулась к губам, однако, опомнившись, остановилась и принялась расправлять совершенно воображаемые складки на плечах, только бы хоть чем-то занять пальцы, привыкшие сжимать сигарету. Знала бы о его приходе заранее – уже курила бы. Она ожидала услышать от Кэйи возражение – в этой его наигранной манере, в образе обиженного и никем не понятого художника, как сам называл он это. Но его рожа выражала такое искреннее, совсем юношеское удивление, что Розария с ужасом поняла:       — Моя записка не дошла до тебя.       — И о чём же монахиня могла писать мне? — Кэйа сощурился и подался вперёд, этак по-мальчишески прося её быстрее перейти к сути.       — Говорю ведь, о том, чтоб носа не казал. Уж куда приятнее было б, если б ты взаправду всего-то разучился читать. — Розария вздохнула, отвернувшись ненадолго, чтобы глянуть на статую Барбатоса. «Подвëл, обманул ты меня, старик», – подумалось ей. — Девчушка из ордена спрашивалась о тебе. Понимаешь ты? Всё ж приметили тебя в Ордо Фавониус. Чего она ко мне явилась, могу лишь догадываться: говорила ведь, что видела нас, да и слухи о ней, знаешь, самые дурные ходят. Сплетни аристократии, правда, не лучше сплетен мужиков в порту – всё одно делить на два стоит.       — Говоря о слухах, что там на счёт господина Дилюка? О нём что слышно в последнее время?       Розарию укусило лёгкое чувство досады, ведь он, кажется, совсем не слушал её. Полбеды, когда слушать не желает вредный мальчишка, ему в конце концов можно кулак показать, но когда взрослый мужчина… Дурень, ей-богу.       — Коли он с твоими делишками связан – так и скажи, больно подставляться я не стану, но что-нибудь могу и решить, а ты уж возвращайся на своё корыто.       — Милая моя Розария, я ведь задаю такой простой вопрос. Ответь мне – и я с глаз долой. Хотя, конечно, я не прочь бы и на кружку пива тебя пригласить.       — Брось меня задабривать, — отмахнулась она.       — Розария, — он глядел на неё с той же, должно быть, серьёзностью, с которой отдавал команды. — Что с ним? Я хочу знать, не случилось ли беды.       Длинные узловатые пальцы снова по привычке потянулись ко рту. Розария думала о том, какую злую шутку может сыграть с человеком огромное, доброе сердце. А у Кэйи оно именно такое, она множество раз видела это. Он мог сколько угодно быть авантюрным и строгим капитаном (каким она, впрочем, не видела его), но она-то помнит, как он вступился за пойманного ей облезлого кота, со всей малолетней решимостью заявив, что раз кот тоже ловит птиц и крыс, то он такой же, как они сами, а своих грызть ни к чему – раз уж чужие пока не перевелись. После он, впрочем, никогда не чурался загрызть своих.       — Он, твой рыжий, недавно отца похоронил, — рассказала она прямо. — Кинешься к нему на порог теперь? В городе-то его уж сколько не видно…       Кэйа примерялся к вести о смерти Крепуса Рагнвиндра, по душе ли ему она? Ведь это обстоятельство до некоторой степени упростило встречи с новым хозяином «Рассвета»… Однако едва ли сам молодой господин мыслил в том же ключе, а значит и ему пока не стоит. Его Люк сейчас, верно, расстроен невообразимо.       — Быть тебе трижды проклятым и четырежды повешенным, Кэйа, — закатила глаза Розария не в силах больше терпеть его нелепую заминку, кричащую «да, кинусь».       — Брось, тебе же лучше, если я уйду поскорей.       — Это верно. Но лучше бы ты шлёпал в сторону своей посудины.       — А может так и сделаю! — Кэйа взял её за руку, но быстро опомнился и отпустил. — Только если ты пойдёшь со мной. Ты всё не веришь мне, но мой «Ледниковый вальс» отнюдь не посудина, идём, и ты убедишься в этом. Что скажете, сестра Розария? Никаких больше занудных обрядов и чёрного тряпья в пол!       — Вот уж нет. Мне, знаешь, чертовски надоело притворяться мужиком. Да и кто ж такого хилого взял бы? — усмехнулась она.       — Тебе и не придётся. Это ведь мой корабль. Понимаешь, Розария? Мой.       — И назовут меня там капитанской бабой, — стальным голосом заметила она. — Чёртова мерзость. Нет, я не могу. Мне это тряпьё к телу ближе, чем вечные дрязги с твоим отребьем. Уж я кого-нибудь из них да прирезала бы, и за протянутые ко мне ручищи, и за не протянутые к «капитанской бабе». А здесь в кое-то веке почти спокойно.       — Что ж, — с грустью обратился к ней Кэйа, — будь по-твоему. И не суди меня за то, что и я поступаю, как мне того хочется. А мне очень хочется, если не тебя забрать, то хоть увидеть его.       Розария лишь покачала головой да цокнула языком. Кэйа постарается запомнить её такой: столь же как раньше худощавой, с вытянутыми чертами лица, хмурой, очевидно, от недостатка едкого дыма, в длинном чёрном платье, при малейшем ветре хлопающим как парус. Что бы задобрить её напоследок, прежде чем в самом деле «кинуться на порог», он пообещал ей:       — Клянусь, однажды мы с тобой ещё выпьем вместе.       Получив от неё лишь кивок и крохотную улыбку, он занял всего себя идеей о предстоящей встрече с Дилюком, с площади Кэйа исчез так же быстро, как появился. Город нынче окутала духота, какая бывает перед грозой, и двигались по небу тучи. Нечто сходное с Мондштадтом чувствовал капитан изнутри.       

***

      Несмотря на всю предшествующую спешку и ревущую бурю в голове, Кэйа замешкался, когда «Рассвет» предстал перед ним. Дилюка хотелось увидеть непременно, в этом он с того момента, как высказал Розарии, не сомневался ни секунды, однако не знал, предоставят ли ему такую возможность, пустят ли на порог. Совсем уж силой Кэйа прорываться всяко не мог, а стремящаяся к окнам Дилюковской спальни лоза, проверенная однажды на прочность, манила отсутствием всякого сопротивления. Всего-то проявить сноровку, и вот он, молодой господин, лишь руку протянуть останется. Но разве не обещали, будто бы в этом доме он всегда желанный гость? Так он, может, не зря взбежал на крыльцо? Со всей своей капитанской гордостью Кэйа постучал. Сперва трижды и ненавязчиво, но никто не спешил открыть, поэтому он постучал ещё, ещё и ещё, невольно прикладывая к молоточку силу большую, чем хотелось бы, заворчал и завозмущался.       Благодаря его настойчивости тяжёлая дверь отворилась, показалась невысокая, сгорбившаяся фигура в тёмном платье. Кэйа и не сразу узнал её, ведь она не поднимала на него своих зелёных глаз и прикрывала лицо платочком с вышивкой на уголочке, оставляя право любоваться лишь светлыми волосами в аккуратной причёске.       — Простите, но господин Дилюк никого не принимает, даже если Вы пришли с соболезнованиями – найдите время на это позже, — хриплым голосом сказала она и до неприличия громко сморкнулась.       — Я понимаю, но уж на меня-то он, верно, не прочь взглянуть. — Кэйа опёрся на дверной наличник, хищником нависая над несчастной женщиной.       — Говорю же, господин не принимает, — попыталась строго возмутиться она, но сорвалась на нечто хныкающее и жалостливое. Взяв себя с большим, кажется, трудом в руки, она оправила передник и, отняв платок и накинув то самое выражение, которое Кэйе запомнилось, но пока не поднимая глаз, продолжила: — Господин Дилюк строго наказал никого – абсолютно никого, независимо от обстоятельств – не пускать, прощу прощения, но я не могу помочь.       А когда они встретились взглядом, женщина побледнела сильнее прежнего, закачала головой, сжимая губы и складывая на груди руки. Кэйа улыбнулся ей, надеясь поправить неясной природы напряжение.       — Нет, господин, уж Вам точно к нему нельзя. Уходите с миром, не бередите душу господина Дилюка, и да хранит Вас ветер.       — Госпожа, вы меня не поняли. — Кэйа, запоздало опомнившись, снял перед дамой шляпу и склонил голову. — Я никуда не уйду, пока не увижусь с господином Дилюком. — Он заглянул ей в глаза. — И я готов чем угодно ради этого поступиться, любыми принципами и честью, так что Вы уж пустите меня, госпожа, пока я ещё умоляю об этом, а не беру нужное сам.       — Сколько бы Вы ни умоляли, я продолжу настаивать, что Вы должны уйти. Я знаю, — она запнулась, потёрла платком нос, будто бы так и задумывала, и продолжила: — я знаю обо всём, оттого именно настаиваю: уходите. Он с Вами во грехе, и Вы ничем его горе облегчить не в силах.       Кэйа разочаровано вздохнул и потянулся к её руке, но она отшатнулась и попыталась поспешно захлопнуть тяжёлую дверь. Ей, конечно, не позволили, но тронуть больше не пытались.       — Госпожа, — начал Кэйа мягко, — раз уж Вы всё знаете, то уж должны понять, какие сильные чувства заставляют меня оставаться здесь. Пустите меня, как пустили тогда. Я ведь, понимаете, моя дорогая, ничего плохого не хочу, но господин Рагнвиндр значит для меня слишком много. Мне уйти – означает предать его.       Она глядела всё так же зло, однако Кэйины слова, кажется, разжалобили её, и она отодвинулась в сторону, простучав каблуками по паркету. В очередной раз оправила передник и сообщила, уставившись на резные панели на стене, что господин Дилюк в библиотеке.       Выслушав последовавшее короткое объяснение, Кэйа благодарно кивнул ей, слова «да хранит Вас ветер», которые он надеялся бросить легко и непринуждённо, потерялись где-то в горле, так и не вылетев из уж приоткрытого рта. Но это было вовсе неважно, ведь отвернувшись она отказалась смотреть на него, более того даже – спрятала лицо в ладонях, как если бы готовилась в крайность расчувствоваться. Маленькая, согнувшаяся, совсем уже не такая, какой запомнилась Кэйе, она выражала собой скорбь, обуявшую весь «Рассвет»; то же выражали несколько занавешенных картин, едва блеснувшая в углу паутина; никто больше не старался полировать дорогое дерево и смахивать пыль с фарфора. Не запустение, но небрежность царили теперь в доме.       Он не стал стучать, а как возможно тихонечко открыл дверь, за которой, как сказали ему, найдётся господин Дилюк Рагнвиндр, и так же, скользнув в комнату безмолвной тенью, притворил её за собой. Библиотека оказалась не особенно-то примечательного размера комнатой, или, может, всего-то казалась меньше из-за шкафов, скрывающих деревянными костями и книжными внутренностями стены. Кэйа сходу приметил особую систему, сохраняющую порядок на полках, хоть и не смог бы с точностью сказать, в чём тут дело, но чувствовалась некая закономерность расстановки, никак не вязавшаяся, к слову, с происходящим в других территориях дома, да и, честно говоря, кругом в самой библиотеке, где на бесчисленных бумажных сокровищах уже медленно нарастал пыльный слой. Похожий, должно быть, расстелился вместо скатерти на крохотном круглом столике – неподалёку от окна. Обтянутое красным бархатом кресло стояло от входа отвёрнутым, из-за спинки виднелась рыжая макушка, ни вверх, ни вниз, ни в сторону не дёрнувшаяся.       Кэйа при следующем шаге нарочно топнул ногой посильнее, извещая господина Дилюка, что его одиночество нарушено. Тот явно вздрогнул, испугавшись, но так и не выглянул, наоборот – скатился по сиденью, макушка скрылась из виду, и раздался его охрипший голос:       — Аделинда, я ведь просил оставить меня в покое. Ни чая, ни ужина, ни ванны – мне всё ещё ничего не нужно.       — Боюсь, что и я никакая не Аделинда, — улыбнулся Кэйа, забрасывая шляпу на ближайшую полку. Он старался говорить осторожно и нежно, так, пожалуй, будто пусть служанкой не был, но хотел услужить.       Дилюк подскочил с места, вцепившись в спинку кресла, – сверху, где мягкость оканчивалась симпатичной резьбой, – ещё недавно урывавшего его. В этом резком движении каким-то чудовищным образом не было никакой силы, ни капли жизнеутверждения, только непонятная слабость и растрепавшая волосы усталость.       — Люк, — обратился Кэйа, шагнув ближе. — Люк, друг мой, я рад тебя видеть.       Отозваться Дилюк не спешил, но в его упрямом молчании звучало достаточно смыслов. Скорбь подкосила его, заботу о внешнем виде молодой офицер оставил где-то в прошлом. Он выглядел уставшим, измотанным. Перламутром переливались мокрые, разбухшие веки, раскраснелся нос, всё, кажется, лицо припухло и потянулось вниз, однако стали западать щёки, обыденно очаровательно румяные, но нынче – как-то посеревшие, с заметно уже отросшими волосками. Дилюк рвано выдохнул, распрямилась и расслабилась сжимающая бархат ладонь, и он рухнул обратно, кулаком растирая глаза, верно, зудящие от соли. Кэйа подошёл теперь уж вплотную, укладывая руки на мягкую ворсистую ткань, чувствуя с одной стороны тепло, которое впитала она под Дилюковой хваткой. Он хотел произнести нежное прозвище ещё раз и на правах, должно быть, любовников, коими без сомнений они друг другу приходились, коснуться нечёсаной, распущенной рыжей гривы.       Но Дилюк ускользнул от прикосновения. Оттолкнувшись от подлокотников, он поднялся на ноги и, не обернувшись на притихшего за спиной Кэйю, прошёл к окну. Всё это было так знакомо. Кэйе вспомнилось, как однажды Дилюк, одетый в одну только белую ночную рубашку, поступил так же, только сам Кэйа в этот раз не стал повторять того, что сделал тогда, так и оставшись на месте. Он опасливо глянул на брошенную в углу шпагу и невольно, как бы в ответ, тронул свою, удостоверившись – она при нём, никуда не исчезла.       — Люк, скажи мне хоть слово. Я так спешил к тебе, а ты не позволяешь всего-то послушать как следует твой голос. Я почти забыл, как ты говоришь со мной, и строки Ваших писем стали звучать в голове моим собственным голосом, не приносящим столько же удовольствия, как когда я читал их Вашим. Господин Дилюк, взгляните на меня.       И Дилюк взглянул. Обернулся ненадолго и снова устремил взгляд к виноградникам под хмурым небосводом. А затем молодой господин всё-таки заговорил:       — Я и представить не мог, насколько же я слеп. Мне говорили, что этот мир огромен, и я думал об этом с восторгом, наивно полагая, будто я его часть, весомая часть, но никогда не думал, что шестерёнку, какой бы важной она себя ни мнила, легко поломать, если нужно – исстрогать в стружку, перемолоть, сплавить. С маленькой шестерёнкой может произойти что угодно, а механизм останется на вид прежним. Огромный мир безучастен к крохотной человеческой трагедии.       — Неужто у Вас поломались часы, господин Дилюк? — попытался пошутить Кэйа, весьма страшившийся мрака, окутавшего их разговор.       — Я не писал об этом, однако наше судно – «Феникс», построенный семьёй Рагнвиндр много поколений назад, так и не вернулся в родной порт. Вы, может, что-либо слышали об этом? — Дилюк взял паузу, будто ему, пропустившему мимо последнюю реплику Кэйи, было дело до того, что тот скажет. — Что ж, я осмелюсь утверждать, что Вы знали, — заключил Дилюк в обход всякого ответа. — Вина «Рассвета» отправлялись в Инадзуму впервые. А вместе с ними хотел плыть на переговоры и мой отец. Но выяснилось, что меня продвигают по службе, сам Варка сказал мне об этом – и куда раньше положенного. И вот отец отказался от своих намерений, отправив вместо себя в Инадзуму лишь письмо с извинениями. Он говорил: «меня поймут, ведь даже у Великой Сёгуна есть сын».       Дилюк, тягостно вздохнув, замолк. Кэйа тоже не раскрывал рта, лишь беззвучно следил, как Дилюк двинулся с места, подобрал шпагу, коротко блеснувшую в слабом освещении комнаты.       — И вот «Феникс» пропал. Я день ото дня задаюсь вопросом: не пытался ли кто-то расправится с отцом ещё тогда?       — Очень может быть. Это хороший ход, — принялся рассуждать Кэйа, усмехнувшись любопытным обстоятельствам. Расправиться, значит? А он то уж думал, будто старика подвело здоровье. — В море и без того многое может приключиться, а уж учитывая, как неспокойно стало у берегов Инадзумы из-за напряжённости отношений с Ли Юэ, так и вовсе – никто не заподозрил бы злого умысла. Если всё так, то Ваши враги, господин Дилюк, имеют некоторую смекалку. Ты уж, Люк, будь поосторожнее, мне не хотелось бы оплакивать тебя.       — Откуда мне знать, что ты непричастен? Что не твоими руками, капитан Альберих, потоплен «Феникс»? Сколько Лоуренс заплатил тебе? Ну же, назови цену жизни моего отца!       Кэйа расхохотался, стараясь при том не упускать из виду крепко держащей эфес руки, надо же – «капитан Альберих», вот они и познакомились по-настоящему. Розария предупреждала ведь, что в ордене им заинтересовались, и нисколько, выходит, не лукавила. Как же невовремя и неприятно.       — Помилуйте, господин Дилюк, за мной много грехов, — заговорил пират, — но пропажа «Феникса» ко мне отношения не имеет. Да и участвовать в убийстве Крепуса Рагнвиндра мне нет резона. По меньшей мере, мне не захотелось бы так огорчить Вас. Прибавьте к этому, что Вы наверняка отдали бы в качестве выкупа на порядок больше, чем может предложить Лоуренс за мёртвое тело, и поймёте мою невиновность.       Кэйа остановился в своих размышлениях. Что толку рассказывать, как он позволил «Фениксу» уйти из-за только зародившейся тогда привязанности к нему, Дилюку, непосредственно, рискуя оказаться низложенным за трусость. Никто ведь не поверит в незамысловатую, но правдивую сказку. За окном громыхнуло и чуть погодя вспыхнуло, долго собиравшиеся тучи извергли из себя грозу. И несмотря на то, как опасливо разгорелись на лезвии отсветы молнии, проникшей в комнату через не зашторенное окно краткой вспышкой света, он с нежностью морского бриза в голосе обратился к Дилюку ещё раз:       — Люк, я ведь желаю утешить тебя.       Всеми остатками наивности, с трудом вынутыми из самой глубины души (если она ещё только была у него – должна, пожалуй, ведь молиться за что-то Розария), Кэйа верил, будто Дилюк кинется к нему в объятия, прижмётся всем телом, так, что трепыхание сердца в одной груди ощутимо станет для другой, и позволит наконец зарыться пальцами в огонь своих волос. Но дикая, угловатая реальность оказалась далека от мягкой и тягучей лирики. Дилюк не двинулся с места, но отвёл в сторону руку, наставляя оружие остриём на Кэйю, всё так же остававшегося за креслом.       — Защищайтесь, капитан Альберих. Клянусь честью, Вы не покинете этой комнаты.       — Мне кажется я плохо Вас расслышал, господин Рагнвиндр, — изобразил задор Кэйа, широко улыбнувшись, пока его собственная рука двинулась к шпаге.       — Защищайтесь, капитан Альберих! — объявил Дилюк снова аккурат под очередной раскат грома.       И Кэйе приходится скорым движением обнажить шпагу, принимая обрушившийся на него удар. Со скрещением клинков родилась в небе новая вспышка, как высеченная искра, она же подсветила злобу Дилюковых прекрасных глаз и первобытный оскал, занявший место очаровательной улыбки. На Кэйю напирало существо совершенно незнакомое ему, полное отчаянной свирепости, и он бестолково водил то по кругу, огибая стол и кресло. Иной раз удавалось отскочить так, чтоб два этих предмета мебели полностью разделили их, заставляя метаться из стороны в сторону или пытаться перегнуться через в надежде подловить противника, достать его, порезав или уколов. И вот Дилюк едва не рухнул грудью на стол, выбрасывая руку как можно дальше. Пока он, уперевшись в ничем не застланное дерево, оттолкнул своё тяжёлое тело назад, Кэйе удалось отступить ещё на несколько шагов. Встретившись с плотными рядами книг, он схватил одну, единственную из всех лежавшую на своих собратьях, и швырнул – без всякой меткости. Книга грохнулась об пол, и дурно закреплённый на замочке камешек покатился прочь.       — Хотя бы перед лицом смерти дерись честно, лжец!       — Простите, господин Дилюк, я не прочь умереть за Вас, но от Вашей руки – ни за что.       Хоть Кэйа говорил так, но решимости покончить с Дилюком, пока тот уворачиваясь оказался открыт, ему не хватило. Никакой цинизм и пиратская подлость не помогли ухватиться за краткий миг, подходящий для манёвра, бросится вперёд, в один взмах лишив жизни незнакомое, одичалое лицо, на коем два живых глаза светились жаждой крови из-под спадающих на них кудрей; а значит ему осталось теперь стоически принимать каждый удар молодого господина, рассчитывая, что усталость подкосит того раньше. Сталь звенела. Два шумных, форсированных дыхания смешивались в одно. Дилюк оказался невообразимо вынослив для человека, ещё недавно поднявшегося с кресла с большим усилием. Вместе с ним не унималась и гроза за окном.       — Как же сложно тебя загонять! — преодолевая тяжесть в груди хохотнул Кэйа.       Дилюк размахнулся так шустро, что Кэйа едва успел отскочить… Но проклятьем разлилась резкая боль по лицу. Кэйа вскричал. Вслед за криком, унёсшим, кажется, весь воздух, он на миг задохнулся. То ли Дилюк изловчился и выбил шпагу, то ли она упала сама, но вес оружия больше не обременял правой руки. Кэйа тут же схватился ей за лицо и беспомощно попятился назад. Под пальцами нечто невнятное, мокрое и рыхлое, тёплое. Возник гадостный и вязкий страх, когда Дилюк, усмехнувшись, пнул чужую шпагу под стол.       — Какого чёрта… — прошипел Кэйа вместе с одним из шумных выдохов, кажущихся объёмом больше, чем короткие вдохи.       Его подвели собственные заплетающиеся ноги. Он грохнулся на пол, но не ощутил боли падения. Носок домашний туфли – преднамеренно ли? – придавил слетевшую повязку, её разрезанные ремешки торчали из-под, и над ними возвышался Дилюк. От ткани, объявшей стопу, до разлившихся по плечам волос и взмокшего лба – воплощение верности слову.       — Что же Вы молчите, господин Кэйа? Вам ведь всегда есть что сказать. Или теперь ты уже не так остёр на язык? — Дилюк медленно наступал, пока Кэйа, всё прикрывая рану, пытался отползти к двери. Взгляд господина бродил по пирату, пока не остановился в одной точке. Снова нахмурились брови на только-только разглаженном предвкушением победы лице. Кэйа понял, что смотрит тот на золотой кругляш, выбравшийся наружу из-под рубахи. — Твоя сказка в том, Кэйа, что ты ворон, несущий смерть. Сколько бы павлиньих перьев галка ни цепляла, в павлина ей не переродиться. Ты можешь рядиться во что угодно, можешь лгать, но упрятать свою прогнившую суть, уберечь от чужих глаз чёрные крылья – не выйдет.       Дилюк был уже непозволительно близко. Заглядывая в его пылающие ненавистью глаза, Кэйа понимал – убьёт. Дилюк убьёт его без всякого сожаления, вино, к несчастью, трудно заморозить, но легко поджечь – и уже не потушишь. Все клятвы и нежности остались позади и не имели отношения к настоящему моменту. Кэйа любил пожары Дилюковой души и теперь расплачивался за это. Но больше всего прочего он любил жизнь. А такие люди никогда не полагаются на одну только шпагу.       Кэйа выхватил из-за пояса пистолет, едва справляясь с его тяжестью.       — Клянусь всеми Богами, я выстрелю!       — Не заряжен, — бросил Дилюк. Однако остановился, но руки его тряслись почти так же, как тряслись у пирата.       — Всегда заряжен, — возразил Кэйа, с характерным щелчком взводя курок.       — Блеф. — Дилюк скривился в гримасе презрения, в его взгляде наконец коротко промелькнул страх. Поторговавшись с собой, он сказал: — Уходите, капитан Альберих, и никогда больше на появляйтесь на пороге этого дома.       — Даже не вернёте шпагу?       — Уходите, — стал настаивать Дилюк, не обратив на вопрос внимания. Он, донельзя прямой, отошёл к окну, выказывая, что не станет препятствовать побегу.       Кэйа послушался. Он с трудом поднялся на ноги, забрал шляпу – окровавленная пятерня оставила след на тулье – и, водрузив её на голову, покинул библиотеку, имея при себе тысячи мыслей, но не слыша ни одной из них, а заодно испытывая приступ тошноты и головокружения.       

***

      Какие крупные и неровные, какие поменьше, какие пулей выскакивают из-под сапога, – каменистый берег делает походку шаткой, Кэйю несколько заваливает из стороны в сторону. Быть ему трижды проклятым, если он хоть раз ступит на мондштадтскую землю вновь. Ни за что, никогда больше. Он выучил этот урок! Как же глупо он обжёгся. Делов-то было, прислушаться к шипению сестры Розарии и вовремя выйти из игры. Если бы она только согласилась уйти с ним…       Белая когда-то ткань теперь была напитана кровью, а некогда целая рубаха оборвана по краю, вместо аккуратного шва – волнистой линией торчащая бахрома. Кэйа плотно прижимал к лицу импровизированную повязку, будто с её помощью возможно исцелиться или, по меньшей мере, в абсолютной степени снять боль. Не того, разумеется, не другого. На деле, пальцами надавишь сильнее положенного, ни разу не преднамеренно, и шипишь сквозь зубы, а появившаяся на лице страдальческая гримаса тянет края, почитай совсем ещё свежей, раны – по скуле прошлось знатно, рассекло, наверное, до самой кости. Больно и всё тут, одно и то же по кругу. Может и хорошо, что кровь проступает время от времени вновь, – послужит хорошим уроком, и, коль сжалятся Архонты, кусок несчастной рубахи не присохнет намертво. Отдирать его от лица было бы тем ещё удовольствием. Впрочем, Кэйа полагал, что испытываемые вспышки боли притупляются его сознанием, он не вполне уверен даже, держит ли правое веко закрытым, так что и в остальном доверяться не мог.       Дышалось как-то тяжело. Кэйа чувствовал фантомное покалывание в лёгких. Воздух, должно быть, у Драконьего хребта особенный. Неспроста здесь вечно осенняя погода с холодными, порывистыми ветрами. Так и сейчас, било по лицу и срывало шляпу, развевало оборки на груди в бордово-коричневых пятнах – в каких же и закатанные рукава. Было шумно, то ли бестолково звенело в ушах, то ли ветер в самом деле совершенно оглушал, но Кэйа до последнего не слышал шагов за спиной. Он обернулся только на оклик, да и то, наверное, уже не первый. Любой другой принял бы нынешнюю глухоту Кэйи за намеренное игнорирование, но только не упорно, долго и отчаянно, бежавший за ним мальчишка, который не менее упорно срывал голос, пытаясь дозваться. Он, верно, был так счастлив оказаться наконец замеченным, что забыл следить за ногами в больших ему ботинках, и его лицо, лишь на миг озарившееся широкой улыбкой, стало стремительно приближаться к полнившим побережье камням. Благо мальчишка успел выставить руки, спасая подбородок да нос – по какой-то счастливой случайности ему, с его-то грацией, ещё было что спасать. Кэйа, разок оглянувшись на свой корабль, остался на месте, не помышляя помочь подняться. А потом, только-только мальчишка встал на ноги, так и вовсе заковылял дальше. Туда, где на берег забегали волны, вспениваясь и шипя на своём морском языке что-то призывное.       Беннет не сдавался, хоть и умудрился ободрать ладошки и колено, а рванул за господином Кэйей, продолжая кричать желторотым птенцом, чтоб подождали. И в конце концов догнал. Мазнул пальцами по запястью – ухватиться ему не дали, подтянув резко руку к груди. И вдруг глухо разлилось по рёбрам ощущение удара. Беннет понял, что снова летит к земле, но перед глазами, вместо ожидаемого серо-чёрно-зелёного – вместо камней с водорослями и порослью мха, простиралась голубизна неба, по которой плыли нагромождения облаков, кучерявых, как стадо овец, быстро-быстро куда-то несущихся. Беннет понял, что падает назад. Он зажмурился до цветных пятен, в своей расплывчатости отдалённо напоминающих витражи собора.       Рывок вверх. Тот, кто мгновение назад пытался отмахнуться, пришибить как муху, теперь не дал ему упасть, ухватив сперва за грудки и шустро перехватив под локоть. Беннет просиял всем своим существом, и страх сменился благоговением, ещё пуще размягчившим и без того лишённые грубости черты совсем молоденького лица. Он глядел на безучастное лицо своего спасителя и не мог выдавить и словечка благодарности. Наконец он осознал окровавленную тряпицу, заменившую привычную чёрную глазную повязку, и ужаснулся.       — Святой Барбатос, что стряслось?! Вам больно? — воскликнул Беннет. И тут же прикрыл рот рукой, как делают в приступе немого изумления. Лучше бы оно таковым и было.       Кэйа раздражённо фыркнул и на мгновение, прежде чем отпустить, сильнее сжал локоть мальчишки, что нагло лез туда, куда не следует. Он так и сказал ему, без обиняков:       — Не твоего ума дело. Ступай-ка домой, — наказал он. Развернулся и всё той же некрепкой походкой побрёл было дальше, однако через пару шагов остановился, чуть повернул голову и добавил: — Знать не хочу, какого чёрта тебя сюда принесло. Очень надеюсь, что это лишь нелепая случайность.       Беннет отступать и не думал. Он подбежал к Кэйе снова и со всей доступной проворностью наконец уцепился за него так, что как ни брыкайся – ни в жисть не оторвёшь, под напором его рук врезался в тело изрисованный цветами бутылёк в кармане.       — Ну постойте же! Постойте! — продолжал кричать он. — Возьмите меня с собой!       Кэйа вздрогнул. Отчаянная просьба, перебившая шум в ушах до абсолютной пустоты в слуховом восприятии, пришлась ему не по душе. Он глянул на крепко зажмуренные глаза под светлёхонькими прядями давно, должно быть, не стриженой чёлки.       — Да ты понимаешь хоть о чём просишь?! Понимаешь ты или нет?! — Кэйа попытался тряхануть Беннета за шкирку. — Ты знаешь, что это за судно?       Капитан махнул головой в сторону «Ледникового вальса», возвышающегося над поверхностью воды. Заметил ли их уже кто-нибудь на борту?       — Знаю! — воскликнул Беннет. — Догадываюсь, — поправил он себя.       — Да уж догадывался бы – ноги твоей тут не было бы! — возразил Кэйа и втянул воздух сквозь зубы. Споры с прилипчивым мальчишкой подогревали захватившую правую сторону лица боль.       — Я не уйду. Не уйду! Это пиратский корабль, любым другим место в порту.       Не сказать что аргумент пришёлся капитану по душе, но пускаться в объяснения он не стал, кивнул лишь, подтверждая свою принадлежность к морским разбойникам. Плечи Беннета задрожали, а затем он всхлипнул. Кэйа надеялся, в мальчишеское сердце проник-таки страх, и теперь тот наконец убежит, размазывая рукавом сопли. Но нет. Беннет в Кэйю вжался, и кажется, будто трещала в его пальцах ткань, в неё же – в исстрадавшееся белое полотно хлопка – впитывались солёные слёзы.       — Не могу я больше дома быть, не могу, я всё – как есть всё! – порчу, — загнусавил мальчишка, — но я только добра хочу, только добра, но сам как проклятье! А отец… он… — Беннет задыхался и захлёбывался, слова выходили большим трудом, но он продолжал: — Он и раньше по зиме хворал, а вот теперь кашель совсем не проходит. Только хуже становится… У меня из рук всё и всегда валится, столько деревяшек попортил, пока пытался выучиться, думал хорошим подспорьем сделаться, да куда мне! Я вижу, отец не хочет меня к инструменту подпускать, а всё равно смеётся по-доброму, а потом бухает и бухает без конца… Я не могу смотреть, как ему всё плохеет! Понимаете, я не могу! Как услыхал о корабле от друга из деревни, так понял – вот мой шанс не быть обузой. Понимаете? Если я сбегу с Вами, то, может, хоть денег выслать смогу, хороших денег… Возьмите… Я умоляю, возьмите меня с собою…       Капитан слушал, не смея перебить, впускал в себя сбивчивый лепет, проверяя, расшевелится ли его ссохшееся, одевшееся в броню из затверделой крови сердце. Беннета отчаяние разрывало с каждым мгновением всё сильнее, и от поглощающей жалости к себе и человеку, положившему жизнь на воспитание чужого ему ребёнка, речь мальчишки быстро потонула в несдержанных рыданиях, лишь изредка выплывала – как рука утопающего, которую тот до последнего пытается высунуть из воды, – просьба «забрать с собою». Кэйа всё силился вспомнить, сколько же лет этому нескладному, угловатому тельцу, жмущемуся к его груди. Четырнадцать ли? Пятнадцать, может? Если пятнадцать, так он, почитай, почти то же, что взрослый мужчина. Поди уж в самом деле понимает на что идёт!       — Спуску тебе никто не даст, ты уж учти. И не вздумай больше ныть. Полбеды, что море трусов не любит, так ведь мягкотелых свои же сжирают, а уж юнгу – с потрохами.       Беннет притих ненадолго, а потом оторвал голову от капитанской груди – поблёскивали мокрые щёки от ласкающего их солнца – и горячо зашептал:       — Я так рад, что Вы, именно Вы, приплыли на этом корабле. Я знал, господин Кэйа, Вы – хороший человек! Я знал хоть бы потому, что друзьями господина Дилюка не могут быть плохие люди, и вот – так оно и так! Я не подведу Вас: меня преданнее не сыщите, по гроб жизни верен буду, клянусь!       Кэйа сжал зубы. Он хотел сорвать повязку с лица и, тряхнув мальчишку как следует, воскликнуть: «Смотри, мальчик мой, какая подпись поставлена рукой господина Дилюка! Как тебе это нравится? А он ведь такой честный и благородный, такой хороший человек!» – но лишь молча смотрел, несмело поглаживая светлые, мягкие, точно цыплячий пух, волосы, как отделилась от «Ледникового вальса» шлюпка. Какой-то крепкий матрос (за неимением орлиного глаза капитан не мог сказать, кто конкретно) медленно вёл её к берегу, хорошенько налегая на вёсла. Капитан хлопнул юнгу по плечу, призывая и его обратить внимание. Беннет захлопал глазёнками – опускались и взлетали вновь отяжелевшие от влаги ресницы. Кэйа легонечко подтолкнул его в спину, и они вместе побрели к шипящей пене.       И не более часа спустя облако белых парусов несло просоленное дерево на юг, к берегам Золотого Яблока, где складный негодяй всегда найдёт пристанище и полнятся безнадёгой грязные переулки, но воздух пропитан духом авантюризма. Ветер был что надо, крики морских птиц провожали шустрый корабль, не раз полнившийся самыми невообразимыми вещами, закалённый в боях, спущенный на воду в холодной северной стране, но избороздивший южные моря то и до.