Ворон в павлиньих перьях

      Дилюк нисколько не врал, когда обещал писать. Послания от него уже едва вмещались в Кэйин ящичек, и капитан задумывался пару-тройку раз не начать ли их жечь – полезности в них не много, а гореть-то будут только так – смотри да радуйся. Но дальше мысленного эксперимента это дело, конечно, не зашло. Сколько от правды не беги, письма эти, к сожалению, было приятно перечитывать, и Кэйе ничего не оставалось кроме как бережно хранить их, время от времени проворачивая-таки ключик.       У Дилюка замечательный почерк и такой же замечательный слог, поэтому любая мелочь, вышедшая из-под его пера, радует глаз. Кэйа знал, что урожай винограда выдался хороший, а зима слякотной, что Беннет делает успехи в своих тренировках и не даёт спокойного житья соседским детям (и кто только надоумил парнишку лезть ко всем подряд?), что праздники отмечаются славно, и винокурня «Рассвет» часто принимает гостей. Этим содержание, конечно же, не ограничивалось, и прежде всего потому, что последние встречи дурно повлияли на молодого господина…       Хвала Архонтам, Рагнвиндр не решался использовать семейный герб. К чему, в самом деле, соблазнять любопытные глаза и алчные души? В непростую ведь эпоху живут. Личная тайна может стоить очень дорого. А уж в этих бумажках точно нашлось бы чего продать!       Помимо красивых фраз, раскрывающих сердечную привязанность, был где-то среди неисчислимых завитков и наклонённых чёрточек абзац, в котором молодой господин позволил себе нелестно (но по справедливости) отозваться о представителе другого старинного семейства. И если только найдётся достаточно ловкости, чтобы добраться до кипы листов, и хватит терпения прошерстить её от и до, то смельчак прочтёт – коль уж умеет, разумеется, – следующее: «…старый козёл не потрудился как следует объясниться, принести извинения счёл ниже своего достоинства, я вовсе, признаться, полагаю, что дядюшка Лоуренс впадает в старческое безумие. Иного объяснения его абсурдным речам я найти не способен, так же как не нахожу объяснений тому, зачем он принял приглашение – разве что желал испортить вечер. При том какие слухи ходят нынче по городу, ему стоило бы избегать скандалов, а отцу следовало выставить его за порог, на меч всегда отвечают мечом. Вытерпеть эти невнятные обвинения оказалось бы выше моих сил, но отец отнюдь не такой человек…»       Хоть сочетание слов «старый козёл» и было зачёркнуто, верно, в порыве благочестивых чувств, разобрать его не составляло никакого труда. Как ни тревожил бы Кэйю визит Лоуренса к Рагнвиндрам, на смех пробирало каждый раз, потому что Шуберт был не просто куском дерьма, напыщенным и себялюбивым, несколько, для человека его лет, глуповатым, он впрямь был старым козлом, и внешность, и голос роднили его с этим животным: Шуберт, Архонты свидетели, не говорил, он настойчиво блеял, похрипывал временами, а уж чего стоила его бородка! Лоуренс мог быть кем угодно, но только не человеком.       От Лоуренса стоило ждать скандала. Кэйа с добрую сотню раз пожалел, что не разубедил его в своих связях с Рагнвиндрами, напротив даже – утвердил все подозрения. Теперь ведь, видят Боги, Лоуренс заявится к старшему Рагнвиндру с бумажкой в руках, потряхивая Кэйиным крестиком. Это, впрочем, только если старый козёл действительно погружается в безумие. Но в его глазах, кажется, отражалось еще какое-никакое сознание, а все обстоятельства складывались против него: Лоуренсов не особенно любили, мало кто вёл с ними дела, и слухи, о которых писал Дилюк, – будто бы Шуберт не просто выгнал женщину, проработавшую в их доме всю свою жизнь, а собственными руками отрезал ей язык – делали положение в обществе ещё более шатким, ни одна живая душа не верила в нападение на старушку бандитов. Осмелился ли Шуберт, интересно, заявить Крепусу, что его сын – «мальчишка с лицом смазливой девки»? Или и эту тайну он вынужден унести с собой в могилу?       Писать ответы Кэйа, сколь бы сильно ни полюбил Мондштадт и как бы ни волновался о собственном добром имени, особенно не решался, отправил пару-тройку писем и не вполне был уверен даже, все ли дошли до адресата. Его поглощали заботы совсем иного толка.       Над архипелагом Золотого Яблока почти безостановочно, затапливая улицы и превращая окрестные заросли в ещё более топкие болота, лили дожди и накатывали ураганы, раскачивавшие лес мачт в гавани, а заодно пригибавшие к земле пальмы, но стоило лишь чуть распогодиться, и всякий раз «Ледниковый вальс», если только был в состоянии, снимался с якоря, отправляясь туда, где поджидали его штормы и звон монет. Но не вся добыча уходила на алкоголь и женщин, кое-что удерживалось, дабы подлатать корабль, прикупить пороху да прочую мелочь, а помимо того десятая часть досталась Мамочке Доу – сумма вышла неплохая, расставаться с такой всякий раз больно как в первый. И с того момента до самого отплытия в Порт-Ормос капитан при первой же возможности просаживал свою долю по кабакам. Временами его посещали мысли о необходимости накоплений, однако каждый раз он возражал сам себе, уверяя, что слишком уж рассчитывать на долгую жизнь, для коей только могут понадобиться эти самые накопления, не стоит. Но всё равно, пусть Кэйа и не набивал сундуки морой и не зашивал её в подушку, он скопил некоторое количество вещей, которые всегда можно продать. И скопит ещё – душа тянется к роскоши и красоте.       Только для этого нужна удача в соответствующих объёмах. За неё-то Кэйа переживал сильнее, чем за отданные госпоже Доу деньги. Он обнаружил, к огромному неудовольствию, что потерял одну из своих бусин. И долго не решался приобрести что-нибудь ей взамен.       Стоило понять, что удаче надоело терпеть к себе легкомысленное отношение, ещё тогда, когда «Ледниковый вальс» столкнулся с непредвиденными обстоятельствами, шедшими под флагом Снежной, в следствие чего капитану Альбериху пришлось отказаться от давно спланированной им и ещё двумя капитанами авантюры, поскольку его судно не способно было выйти с ними в море в намеченную дату – чужие пушки хорошо над ним поработали. Но озарение снизошло лишь в Порт-Ормосе, когда ничего кроме пустых рассуждений не оставалось.       В Порт-Ормосе Кэйа страшно разругался с торговкой. Когда ж такое случалось, чтоб у неё-то и не было товара! Кое-какие редкие травы, обладающие особенно примечательным эффектом, а заодно интересным ароматом, во многом благодаря которому дурманная смесь столь славно прижилась за пределами Сумеру, произрастали в оазисе, цветущем среди раскалённых песков и руин к северо-западу от Караван-Рибата. Торговка ссылалась на песчаные бури, говорила, капитану придётся обождать, ничего, мол, с коварством пустыни не поделать. Кэйа ни единому слову не верил, полагая, что жадная до наживы мадам не сочла нужным придержать условленное количество, и советовал ей самой лично отправится на поиски пропавшего груза, а уж если она затеряется в песках – не велика потеря. Каждый лишний день нахождения «Ледникового вальса» в акватории порта влетал в копеечку, и этот расход никто покрывать не собирался: ни торговка, единственно виноватая в задержке, ни тем более жадный старикашка Лоуренс – он и слушать капитана не захочет. И, уж конечно, не обойдётся без ругани, если капитан окажется в Мондштадте прилично позднее положенного.       Желание раздобыть какую-нибудь миленькую приспособу для привлечения удачи привело Кэйю под разодранную ткань палатки, где пытался он когда-то найти подарок для госпожи Доу и заходил, помнится, ещё разок многим позже. Здесь словно ничего и никогда не менялось, ящики не сдвинули ни на дюйм, горшки всех форм и размеров всё ещё стояли на земле, кажется, и запах от склянок остался тем же. Капитан почесал нос и вновь осмотрелся, сверяя каждую звериную кость с такой же, живущей – или лишь притворяющейся таковой – в его воспоминаниях.       Да, всё осталось прежним – во всяком случае, Кэйа так и не нашёл отличий. Разве что хозяина в лавке не оказалось, одна только смуглая девушка, с глазами темнее ночи, среди цветастых подушек.       — Что ищет заморский господин? Может ли скромная маленькая пташка помочь гордому соколу? — подала голос она, хотя при старике-хозяине, помниться, всегда помалкивала.       — Скромная пташка? Передо мной без сомнений птица певчая, — хохотнул Кэйа. На самом деле чернота глаз делала девушку похожей на хищницу, охотящуюся в сумраке кошку. Черноокая красавица поднялась на ноги и тихонечко подошла поближе, плавность её движений ещё более убеждала – она пантера, запертая в человеческом теле.       — Как угодно, заморский господин. Ищешь что-нибудь заговорённое на любовь или, может, цветочное масло для подруги сердца? Или подношение для нашедших покой в Оазисе вечности?       Кэйа хмыкнул. Ему и впрямь стоило, верно, прикупить что-нибудь «подруге сердца», пусть та на деле крепкий юноша – приятного аромата масло, привезённое издалека, должно понравиться мягким рукам аристократа. И Кэйа, когда станет в следующий раз касаться губами ладони, или когда эта ладонь сама окажется на лице или шее, уловит каждую ноту.       — Любовь мне ни к чему, — возразил Кэйа ей, а заодно, кажется, самому себе. — Мне бы, милая, деревяшку или косточку какую – на удачу.       — Конечно, заморскому господину тебя навроде в любви никто отказать не посмеет. Бери зубы крокодила, на шею повешь, или повяжь на руку. И от масел так уж не откажись – предложения лучше нигде не сыщешь, господин мой. Что берёшь?       Уже рывшийся в ящиках, Кэйа не спешил отвечать, да и не считал себя обязанным. Девушка же бесшумно перемещалась кругом стола, подхватывала то один, то другой товар и принималась своим нежным голосом рассказывать о нём. Время от времени она откупоривала маленькие, высотой не больше её пальца, пузатые глиняные сосуды и ненавязчиво пододвигала их к заморскому господину поближе, пока тот наконец не сдался.       — Чёрт с тобой, я возьму это, — Кэйа указал на расписанный узором крупных белых цветов флакон, стоявший перед ним. Всё равно ничего впечатляющего так и не нашлось – и спасибо, две карты, якобы указывающие путь к сокровищам Каэнри’ах, на одном корабле – многовато.       Кэйа невольно потянулся к шее – проверить на месте ли шнурок.       Кто и сколько бы ни спрашивал, Кэйа всякий раз придумывал новое значение символам ворона и солнца и стал, признаться, забывать, что же они несут в себе на самом деле. Так часто выдумывалась новая сказка (особенно с собою наедине – заранее, про запас), что невозможным стало вспомнить, как же звучала та, которую рассказывала или, может, вовсе тихонько пела мать с её сильным сумерским акцентом. Когда папаша ушёл, в хижине у берега всякие сказки прекратились – уж это в памяти осталось.       — Крокодилий зуб и эту чертовщину, — протараторил Кэйа. А затем, чтобы птичка пропела «как угодно, господин» и как хищница уцепилась за деньги, которые он готов ей отдать, повторил снова, медленнее, но громче, с напором.       Он надеялся, теперь уж его будут ждать хорошие новости, и «Ледниковый вальс» покинет Порт-Ормос как можно скорее. Глядишь, и в пути всё пройдёт гладко.       Но пока Кэйа покидал лишь рваную палатку, ощущая подкрадывающийся приступ головной боли. Резкие, малопривычные запахи в больших концентрациях дурно сказывались на его самочувствии.       

***

      Ночами Розария заглядывала в чужие окна, выясняя так ли холодны постели, провожала в последний путь неугодных проповедников, купцов, порой – бандитов, временами – честных людей или при первой же возможности старалась попасть в кабак, спуская те деньги, что иметь не могла. Дни же её обычно походили один на другой, никогда не спешили заканчиваться – тянулись и тянулись, точно от восхода до заката должна пройти целая жизнь. Только сигареты, с которыми, прикурив от свечи, забивалась она в какой-нибудь тихий уголок, помогали чувствовать себя собой, даже если приходится всё время молиться богу, в которого никогда не верила.       Однако нынешний день преподнёс ей сюрприз, какой ни одна ночь сотворить не в силах, и сочиняя короткую записку, она впервые стала шептать, путая слова и запинаясь, молитву Барбатосу всерьёз. Ведь если сама она не в силах помочь по-настоящему, то пусть Кэйю убережёт божество свободы – уж его возможностей всяко хватит, Святой Барбатос не оставит никого из своих детей, всегда прибудет с ними, направит, как направляет ветер семена одуванчика, и люди свободной воли, чистые душой и бескорыстные в поступках, услышат глас его в шёпоте ветра, коснуться его руки через протянутую руку ближнего. Кривыми буквами сестра Розария выводила следующее:       «Девчонка с ордена спрашивала о господине Кэйе. Видела, мол, как-то меня подле него. Но я таких знать не знаю. Обозналась, видать, госпожа. Я присмотрю за ней, а ты, будьте так любезны, в город не суйся. Кораблик твой, я слышала, шустрый, вот и посиди на нём.       

Р.»

      

***

      «…Мне на глаза недавно попалось любопытное изречение, суть которого состояла в том, что любовь – наиболее губительное из всех человеческих чувств. И я бы поверил в это оттого лишь, как скучает по Вам моё сердце, но как могу я, когда оно же при каждой встрече наполняется счастьем, стоит мне лишь на мгновение поймать Ваш взгляд. Нужно быть безумцем, чтобы смотреть на такое чувство, самое из всех глубокое и бескорыстное, исключительно как на палача. Я убеждён, любовь – судья, которого не следует страшиться, ведь любовь есть всеобщая матерь, породившая не больше зла, чем породила добра. Это часть дарованных Барбатосом благ, необходимых для освобождения души: в правильных руках эта сила возрождает, дарует надежду даже в самые тёмные дни бытия. Она точно огонёк, вынуждающий мрак чуть отступить, с нею в руках легче пробираться через безлунные ночи и лабиринты самых густых лесов, какие только оказываются на пути в сады Селестии. Вы, знаю, считаете иначе. Когда мы сразу соглашались в философских вопросах? Вы скажете, я не объективен – и уж в этом мне согласиться придётся, ведь я безнадёжно влюблён. Сам себя не узнаю порой. Из всех человеческих страстей лишь от неё, влюблённости, я не желаю отрекаться.       Кэйа, я истосковался по тебе страшно. Я жду тебя и надеюсь, всего лишь надеюсь, на скорую встречу за пределами моих снов. Часы между точкой времени, когда тебя ещё нет, и точкой, когда тебя уже нет рядом, обращаются в ничтожное мгновение, но я не смею просить большего, ведь знать Вас, господин Кэйа, уже большое счастье и невероятная удача, даже если порой Вы кажетесь лишь видением, неуловимым как ветер. Вы хороший собеседник и верный друг. Клянусь, я делаю всё что в моих силах, только бы отплатить Вам тем же. Ты очень дорог мне, Кэйа.       К слову, у меня найдётся несколько нетривиальных книг, если ты сочтёшь их любопытными – рад буду передать. И не думайте отшутиться! Леди Джинн ознакомлена с ними, а Беннет, хоть я и помогаю ему по вашему настоянию, едва умеет читать, ему пока не под силу такое…»       Кэйа перечитывал прямо на палубе, опершись на гакаборт. Ветер хлестал по лицу и старательно вырывал письмо из рук, но хватка была крепкой, на и без того потрёпанной бумаге лишь оставались всё новые заломы, как оставался за кораблём след на воде. Капитан глянул за борт, как если бы что-то померещилось ему в кильватере, а потом воздел голову к небу, где шустро бежали облака, вытянутые, с рваными краями, будто истерзанная ветошь.       — Капитан! — раздался рядом голос Хоффмана.       Кэйа обернулся к своему старпому и присмотрелся к горизонту, неодобрительно хмыкнул. Они вполне поняли друг друга – узкая тёмная полоса неба, уходящего в зелёную морскую воду, неплохо изъяснялась за них.       — Рифить паруса надо, — объявил капитан, складывая листок дважды пополам. — И проверить груз. Коль что не так – принайтовить всё хорошенько ещё раз.       Он просунул свёрнутое письмо во внутренний карман жилетки, оттолкнувшись от гакаборта, лихо зашагал в сторону квартердека, оглядываясь по сторонам. Ветер, по-немногу, казалось, усиливавшийся, трепал, путал его волосы, трепетали широкие рукава рубахи, раскачивалась крупная серьга. И если до этого капитан был меланхоличен и растягивал слова, точно вот-вот пустится в пространное рассуждение, то теперь он стал предельно собран. Отдавал приказы и приглядывал за их исполнением, перед ним то и дело мелькал Хоффман, с которым они переговаривались напрягая голос, и всё для того, чтобы матросы, готовясь к приближающемуся шторму, сработали как единый механизм. Из тонкой серой полоски на горизонте вырисовывалось скопление грузных туч, собирающееся полностью закрыть небо.       «Ледниковый вальс» сильно качнуло на первой крупной волне, за ней пришла вторая, третья… Начался дождь. Под кораблём проходили пенистые гребни, и тут же он летел вниз, навстречу иссиня-зелёной толще. Порой палубу таки захлёстывало, вода как могла уходила через шпигаты обратно – в тёмную бездну. Но где-то вдали, на столь же тёмном небе, был едва различимый просвет, обещающий, что скоро стихия смягчится.       К концу подходил уже двадцать девятый день апреля.