Ворон в павлиньих перьях

      В южных морях в самом деле становится неспокойно. Но, даже несмотря на то, что госпожа Доу вынуждена теперь торчать где-то между Ли Юэ и Инадзумой, удерживая хрупкое спокойствие Облачного моря, установленное ей когда-то, раздор двух стран не оставил её в накладе – суда Южного Креста лишь чаще стали нанимать в сопровождение. Ровно это же обстоятельство, однако, подпортило жизнь разбойникам, которым она же сама, госпожа Доу, позволяла промышлять в южных морях за небольшую плату в свой карман. И хотя её договорённости с властями Ли Юэ, вероятно, запрещали, или вернее сказать – навряд ли разрешали, ей вести подобную деятельность, Мамочка Доу установила такой порядок, какой устраивал, в сущности, всех. Кроме, разумеется, её флотом гонимых из Облачного моря обратно к родным берегам.       Кэйю не гнали. Следовательно, сложившемуся положению должно грубо обойтись с его кошельком, а самому Кэйе испытывать от того скверные чувства. Однако ж у капитана нашлись причины не ворчать: во-первых, гружёному обязательствами перед Лоуренсом «Ледниковому вальсу» пускаться в погони – лишь время терять, и этот временный отказ от нападений на корабли помогал отсрочить появление беспокойной мысли в голове; во-вторых, капитана Альбериха сводило с ума другое – личное – переживание, когтистым чертёнком поселившееся не то под шляпой, не то где-то в желудке. Впрочем, где квартирует маленький паразит, съедающий и без того давно прохудившуюся душу, вовсе не важно.       Чертёнка этого создал господин Дилюк, говоря точнее – последнее полученное от него письмо.       Переписка с господином Дилюком Рагнвиндром являлась для Кэйи поистине недурным развлечением. Они не могли получать писем друг от друга особенно часто, но зато это превратило их переписку, заместо скучных записочек о погоде и делах насущных, какие шлют, например, не особенно дорогой родне, дабы напомнить лишь – отправитель всё ещё жив, в едва что не огромный художественного содержания труд. У Кэйи в ящичке столько Дилюковых мыслей лежало, сколько не водилось с рождения в голове ни у одного из его матросов. Что уж матросов, Кэйа, грешным делом, сомневался, что даже Хоффман, втрое более образованный чем сам капитан, способен вытащить из глубин сознания нечто подобное. Каждое письмо – несколько мелко исписанных листов, подробно и точно выражающих позицию господина по той или ной теме, заданной Кэйиным пером. И конечно же среди рассуждений, например, о литературе или политике, находили место с особой теплотой написанные абзацы о делах мондштадтских: о тренировках Беннета, о друзьях из ордена (всего чаще о некой Джинн Гуннхильдр), о прошедших мимо Кэйи праздниках, светских или церковных, порой Дилюк писал и парочку строк об отце или семейном деле.       Но ни одно откровение и близко не значило столько, сколько приписанное в конце последнего письма: «Береги себя». При том написанное явно позднее аккуратного «Д.Р.» в правом нижнем углу и, видимо, в спешке или нерешительности – мелкие, скачущие буквы, с большим чем следовало наклоном, говорили сами за себя. Вот тут-то что-то сломалось, поменялось, судьба ловко совершила поворот оверштаг – оставалось надееться, что этот корабль вёл талантливый и опытный капитан.       Видят боги, Кэйа не давал поводов для такого отношения, разве что черкнул пару строк о своей раненной руке, так – поддразнить, мол, победа Ваша, господин, ничего не стоит, и сделанная благодаря засапожному ножику ничья есть наиболее честный исход, какой только был возможен. Но и это нисколько не объясняло слащавого «береги себя», ведь пират и раньше извращал на бумаге свои мелкие неудачи до изысканной, как вина «Рассвета», полуправды, не скрывая царапин, но никогда не раскрывая всех деталей их рождения.       «Береги себя», подумать только! И то ли смешно, то ли вовсе мерзко. Кэйе казалось отчего-то, что он слишком заигрался. Говорил в нём, однако, не тонкий глас совести, а похрипывающий голос сестры Розарии, выражающей свои опасения в самой грубой, но потому и самой доходчивой форме. Во всяком случае, именно так казалось самому Кэйе.       Капитан хотел смять в кулаке бумажку да выкинуть этот бумажно-душевный комок за борт. Бескрайнее синее-синее море подхватило бы его в свои нежные руки и унесло куда-нибудь далеко, или вовсе вскорости полностью поглотило, приняло в себя, словно тот был обычной дождевой каплей и не более. Но летний ветер выступал против, отговаривал, просил если и скомкать, то нежно затем расправить обратно, разглаживая грубыми пальцами каждый залом, нашёптывал, мол, личному место отнюдь не в пучине морской.       — Хоффман! — рявкнул капитан со всей громкостью голоса, выученного отдавать приказы даже в самый страшный шторм.       Неподалёку находившийся старпом почти вздрогнул, вместо того лишь поморщившись. И сразу же поспешил узнать, чего капитану надо.       — Я тут подумал, — негромко начал Кэйа, растягивая слова и щурясь на солнце, — что нам, может, стоит попытать удачу между Инадзумой и архипелагом Яблока. Получим свой барыш от Лоуренса, и за дело. Что скажешь?       — Надо бы со всей командой посоветоваться. А так, впрочем, почему бы, чёрт возьми, и нет.       — А что же, как ты думаешь, скажет команда? — У Кэйи на губах полуулыбка, уверенная, расслабленная и самую малость хитрая.       — Да что они могут сказать, как пить дать согласятся. Инадзумские собратья недовольны будут, знают ведь, что мы под Мамочкой Доу ходим, но так добыча наша всяко поболее будет, да и не все тут, — Хоффман сделал паузу, и многозначительно обвёл взглядом палубу, — не все понимают, как сильно нам могут быть не рады. Так что согласятся, как пить дать согласятся, — кончил он мысль.

***

      Поблёскивало Сидровое озеро под лучами полуденного солнца. В Мондштадте стоял жаркий день, в какой непременно бегут в воду дети, а взрослые как могут прячутся в тени. Минувшая зима, как никогда, быть может, холодная, нисколько не остудила лето, даже наоборот – казалось, будто меж летом и зимой случился спор, кто же в большей степени удивит мондштадцев своим упорством. Но Барбатос, верно, смеялся над ними, посылая спасительный ветерок. А ещё время от времени Барбатос пригонял-таки на свою землю дожди, кратковременные и тёплые, и потому лето было жаркое, но зелёное-зелёное.       Спешно шагая по улицам, Кэйа внимательно глядит по сторонам в надежде случайно встретить его среди жмущихся к узкой тени домов прохожих. Не зря же он, в самом-то деле, несколько часов к ряду добирался до города. Лошадь несла быстро, но её Кэйа оставил в Спрингвейле, и пока шёл от этой охотничьей деревушки весь взмок окончательно. Грубая ткань липла к спине, а когда по душному городу вдруг проносился какой-никакой ветерок, загулявший, верно, по ошибке в ворота, – по коже пробегали мурашки.       Кое на что Кэйины бесчисленные амулеты были-таки способны.       Господин Дилюк проходил мимо «Хорошего охотника» со своим товарищем по ордену, что-то обсуждая с ним. О чём говорили конкретно, Кэйа расслышать и не пытался. Этому незанимательному и малоуспешному в шуме города делу он предпочёл вглядеться, как покраснела от солнца бледная кожа, а когда Дилюк оказался ещё ближе, Кэйе вовсе показалось, будто он заметил, как стекает за ворот форменной рубашки капелька пота. Молодой господин, однако, увлечённый разговором всецело, не углядел в толпе знакомую шляпу. И эта шляпа тихонечко пошла за ним следом, а потом вовсе кинулась ему наперерез.       Дилюк вздрогнул и совершенно бессознательно, в силу инстинкта попытался отпрянуть назад, когда кто-то резко схватил его за руку, мёртвой хваткой вцепился в рукав. Прежде чем Дилюк успел что-либо предпринять, человек, удерживающий его и низко склонившийся, затараторил:       — Простите, господин, простите мою грубость, но прошу, будьте милосердны и не откажите одинокому путнику в помощи. Ох, прошу помилуйте! А впрочем, можете и высечь, если посчитаете нужным, мне остаётся лишь уповать на Ваше милосердие, господин. Прежде прошу, укажите мне дорогу к собору Барбатоса. Я грешен, грешен, и хочу умолять о прощении вашего Бога! Быть может, святой Барбатос спасёт мою душу. Господин, прошу, проведите меня до собора. Ах, нет, что же я говорю, это непростительно, непростительно занимать Ваше время!       Юродивый приподнимает голову, его глаз не видно за широкими полями шляпы, но видна была насмешливая улыбочка на тонких губах. Признав наконец в этом мужчине Кэйю и смекнув что к чему, Дилюк едва сдерживает ответную улыбку. А сам Кэйа уверен, чувствует, видя старательно скрываемое озорство чужого взгляда, после этакой сцены его станет звать шутом не только Розария. Лицо господина сколь только возможно серьёзно, он обращается к своему товарищу:       — Я разберусь с этим господином и позже найду Вас.       Ему отвечают что-то вроде «так точно, сэр» и спешно удаляются по направлению к городским воротам. Кэйю не волнует совершенно, что конкретно сказано Дилюку Рагнвиндру и куда ушёл его приятель; куда больше интересует рука на плече, заставляющая – впрочем, скорее нежно просящая – выпрямиться во весь рост. Дилюк издаёт короткий смешок, и после у него уже не получается скрыть ни единого чувства из всех, что бушевали внутри, хотя, казалось бы, его учили этому с детства. И вот он вроде зол, хмурится, но не может сдержать улыбки всякий раз как пытается – но останавливает себя, не находя, видимо, подходящих слов – заговорить, а взгляд то уводит, то вновь возвращает к Кэйе, будто по сторонам осматривается, да насмешливое смуглое лицо мешает.       — Пройдёмся, господин? — спрашивает Кэйа. — Боюсь, мы странно смотримся со стороны, — добавляет он шёпотом.       — Конечно, идёмте, я объясню Вам дорогу до собора, — кивает Дилюк. Они сворачивают с центральных улиц.       — Не подумайте, что я не рад Вам, но прошу, никогда больше такого не делайте.       — Отчего же? Вы не находите это забавным, господин?       — Это… — Дилюк опускает голову и тихонечко усмехается. — В следующий раз я возьму Вас под стражу. Вы правы, это в самом деле можно назвать забавным. Но к чему оно? — вопрошает, смотря на Кэйю.       — Так давайте, господин, бросьте меня в камеру за то, что я хотел сколь возможно скорее украсть немного Вашего времени. А если позволите быть откровенным – я хотел бы выкрасть весь оставшийся день. — Кэйа с гордо поднятым подбородком косится на Дилюка, поправляя шляпу.       — Как рыцарь Ордо Фавониус я действительно не могу позволить Вам совершить грабёж.       Кэйа озадаченно заглядывает в серьёзное лицо молодого господина. У Дилюка настоящий дар шутить с серьёзной миной, даже Розария наверняка оценила бы! Мимо, шлёпая босыми ногами по горячённой дороге, пробегают дети, на них прикрикивают мужики, и какая-то женщина не то спешно извиняется, не то бранится в ответ. Кэйе нет дела ни до детей, ни до далёкого ржания лошадей, ни до с торговой площади доносящегося шума, все его мысли заняты бесполезным, глупым почти что, замечанием: Дилюку следовало бы избегать солнца. Оно не только обжигало его, заставляя краснеть молочную кожу, но и проявило на носу и щеках мелкие бледно-рыжие пятнышки, которых зимой было не углядеть вовсе.       — Знаете, я бы с радостью уделил Вам время, однако на сегодня у меня ещё остались дела, которые я не могу отложить. Даже ради Вас, я не могу поступиться своим долгом, — сообщает молодой господин с мягкой улыбкой. — Однако, я думаю, мы могли бы встретится вечером. Например, заглянуть в таверну моего отца, что скажете, господин Кэйа? Или Вы, может, сегодня же покидаете город, и моё предложение теряет всякий смысл?       — Что по-настоящему потеряет смысл, так это моё пребывание здесь, коли я посмею отказать. Я буду ждать Вас там, где Вы проиграли мне. Когда Ваши благородные делишки закончатся – я весь Ваш.       — Вы!.. — «…не одолели меня тогда» – мысленно заканчивает за него Кэйа. Дилюк на мгновение прикрывает глаза и поджимает губы, а потом усмехается. — До вечера, господин Кэйа.

***

      Всё ещё тепло, почти жарко. Кэйа подбирает с земли камешек, вертит его в руках, затем кладёт обратно. Солнечный диск медленно погружается за горизонт, подсвечивая облака розовым. В исписанной старыми шрамами руке снова оказывается кусок породы, крупный – с ладонь, неровный – похожий на обросшее после долгого плаванья дно. Кэйа замахивается хорошенько. Бросает. По озёрной глади разбегаются круги. И получается, в некотором смысле, что капитан попал в яблочко.       — Я жалею, что не прибыл в Ваш день рождения, — отзывается он на шаги за спиной. Оборачивается, и даёт ответ на вопрос, который ещё не был задан: — Говорят, в этот день в «Доле ангелов» вино продают по очень хорошей цене.       Дилюк кивает.       — Да, но далеко не все вина меняют свою стоимость. Вас интересует что-то конкретное?       — Нет. Совсем нет.       Кэйа опускается наземь, колено к груди подтягивая, и похлопывает правой рукой по траве рядом с собою, как бы заявляя без слов: господин, присядьте и Вы. Дилюк приглашение принимает. Так и сидят, перебрасываясь незначительными замечаниями о ценообразовании на винокурне «Рассвет». Кэйа вглядывается в горизонт, Дилюк – в Кэйю. На колене покоится расслабленно кисть левой руки, а на ней поблёскивают кольца.       — Разрешите задать вопрос?       Кэйа, удивляясь, что тому, кажется, в самом деле требуется разрешение, поворачивается лицом и медленно, почти лениво кивает, прищуриваясь.       — Вы родом из Фонтейна, я прав? — Дилюк серьёзен и сосредоточен, он смотрит выжидающе.       — С чего Вы взяли? — отзывается со смешком Кэйа, в удивлении брови приподнимая.       — Это совсем не заметно, если не вслушиваться намеренно, но некоторые слова Вы произносите так, как делают это только в Фонтейне.       — Вот как, — усмехается Кэйа, снова отворачиваясь.       — Это не всё.       — Так продолжайте, — говорит Кэйа без намёка на заинтересованность. Однако Дилюк либо принял слова эти за чистую монету, либо не пожелал считаться с их истинным смыслом.       — Когда Вы впервые появились в городе, и волей, должно быть, судьбы мы встретились в «Доле ангелов», Ваше имя показалось мне знакомым. Я много думал об этом и кое-что вспомнил, но так и не решился спросить Вас об этом. Я и сейчас нахожу этот разговор с моей стороны бестактным. Теперь это, однако, на Ваш суд, господин Кэйа. Я был однажды в Фонтейне…       И Дилюк рассказал, как много лет назад, когда в его жизни ещё не было службы в ордене, зато были книжки из казавшейся тогда огромной библиотеки отца, побеги со скучных уроков в виноградники, где ни один учитель так и не смог найти его, и прогулки по городу с Джинн Гуннхильдр под надзором строгих глаз её матери, Крепус Рагнвиндр получил приглашение от одного фонтейнского винодела, и взял с собою своего малолетнего сына. Дилюк тогда сам напросился, устроил недостойную господина истерику, с визгами и слезами, за которую получил соответствующие наказание, однако ж важнее было, что он добился своего. Мальчик, прячась меж рядами винограда, услышал, как шептались работники, мол, неспокойно стало на дорогах, и не стоит господину отправляться в такую даль, не приведи Барбатос, на экипаж нападут разбойники, и «Рассвет» останется без хозяина. Как мог будущий рыцарь отпустить отца одного?       Путь оказался долгим. Пришлось делать небольшой крюк, потому как если не заезжать на постоялый двор «Ваншу» и не придерживаться дальше маршрута, сильно южнее Каменных врат и даже самого Фонтейна проходящего, ни одного приличного места для ночлега не сыщешь. Маленькому Дилюку дорога далась тяжело. И не менее тяжко ему, не до конца ещё освоившемуся в светском обществе, пришлось на самом званом вечере. Пока отец обсуждал деловые вопросы, ради которых приехал, Дилюк оказался предоставлен самому себе.       В том доме в тот вечер прислуживал юнец чуть постарше самого малолетнего Рагнвиндра, попытавшегося свести с ним знакомство – мальчишка назвался ему Кэйей. Дилюк запомнил его, потому что минутой позже мужчина, наверное, из старших слуг, сухо извинившись за «приставучего малолетнего паршивца», утащил Кэйю прочь, схватив за ухо. Позже, когда стал старше, Дилюк повидал всякого, но тогда подобное обращение было для него в новинку: в его доме со слугами так не обходились, да и сам юный наследник если и получал, так только за дело, да и то в исключительных случаях.       — Возвращаясь к бестактной сути… Есть ли шанс, что тем мальчишкой были Вы?       Дилюка Кэйа не запомнил. Но до сих пор хранит в воспоминаниях изображающую виноградные грозди лепнину на высоком потолке залы, пышущую жаром кухню, сырость его лишённой окон коморки, убранство господских комнат. Кэйа не забыл ни единой детали того дома. Чего же Дилюк теперь хочет от него? Удовлетворит ли его сухое «быть может»? Никто, кроме Розарии, не был посвящён в тайну прошлого капитана Альбериха.       Кэйа пошарил рукой по траве, требуя от чужой земли совета.       — Может статься, что и впрямь я. — Кэйа коротко посмеялся. Затем покачал опущенной головой, принимая окончательное решение. Закатное солнце особенно сильно выделило его и без того чётко очерченные скулы. — Когда пропал мой папаша, матери стало совсем туго. Она обратилась в одну конторку, которая с превеликим помогла разрешить её проблемку. Один господин из Фонтейна посчитал, что это чертовски забавно, иметь среди слуг слепого на один глаз мальчонку. Я, знаете, в этом с ним согласен! Я сбежал. Меня по доброте душевной обучили там читать, а я, неблагодарная шавка, взял да сбежал года эдак через два. Теперь мой дом – весь мир, я скитаюсь по свету, зарабатываю чем могу. Быть мне трижды проклятым, но я ни о чём не жалею.       Кэйа шумно выдохнул, упрямо поднимая голову, чтоб снова устремить взгляд далеко за горизонт. Где-то там, неподалёку от едва различимых вдали заснеженных вершин Драконьего хребта, ждёт «Ледниковый вальс». Капитан Альберих ни за что не позволит себе снова стать матросом Кэйей, исполняющим чужие приказания. Он пойдёт ко дну с кораблём, и это так же верно, как то, что солнце встаёт на востоке, а сестра Розария до конца дней своих будет курить.       Кэйа полагает, что не должен выглядеть жалко. Он красив, не так уж дурно одет, на губах расслабленная улыбка. Желай он сыскать немного жалости к себе, рассказал бы, как сильно побили его в тот вечер, и говорил бы с длинными паузами и тысячами вздохов, хотя получить по лицу да по рёбрам – обычное в его жизни дело; в пьяных драках его одаривали увечьями и пострашнее, про ранения во время абордажа и говорить нечего – жив потому, что до безумия удачлив. А удачлив потому лишь, что удачу насильно рядышком держит, навеки приковал бы к себе, да не знает как. И несмотря на всё это Кэйа чувствует, как самыми кончиками пальцев касаются тыльной стороны ладони. Он готов поклясться, что слышит невозможное, что за плеском крошечных волн озера, шёпотом ветра, лицо обдувающего, различает, как под чужой ладонью шуршит трава. Бледные руки оказываются чудовищно горячими.       Кэйа облизывает губы.       — Знаете ли Вы, господин Дилюк, что связь между двумя мужчинами признаётся мондштадтской церковью за грех?       Конечно знает. Резко пропавшее ощущение тепла говорит само за себя. Впрочем, Дилюку не удаётся отдёрнуть руку, Кэйа хватает за запястье и терпеливо, как рыбак, ждёт ответа, не поворачиваясь к господину. Кэйе не обязательно видеть, он и без того догадывается, какие чувства на лице Рагнвиндра выведены.       — Я полагаю, — нехотя начинает Дилюк, — что это не более, чем проявление свободной и сильной воли. Барбатос не стал бы судить людей за одно из проявлений им дарованной свободы.       Пальцы, кандалами обратившиеся, пропадают, оставив красный след. Кэйе хочется возразить: руководствуясь приведённой идеей, возможно оправдать всё, что душе угодно.       — Вы, может, желаете теперь, чтоб я поцеловал Вас как в тех книжках про любовь, что так страстно обожает Ваша милая подруга Джинн? — смеётся Кэйа вместо возражений.       Дилюк подрывается с места, вскакивает на ноги, как если бы готовился достать шпагу и принять бой.       — Подумать только, как нравится Вам ставить меня в неловкое положение! Вы издеваетесь надо мной чаще, чем Беннет путается в собственных ногах.       — Значит, я не могу рассчитывать на поцелуй?       — Можете. — Дилюк кашляет в кулак. Он держится как в строю, прямой как штык. Только глазами, янтарëм отливающими, изучает Кэйю, в зареве заката медово-бронзового.       — К слову, как идут дела у Беннета? Вы так и не доверили ему настоящего меча? Правильно, не доверяйте – он и не заметит, как случайно убьёт Вас. А мне бы, господин Дилюк, не хотелось такого.       Дилюк опускается обратно. Над ним определённо издеваются! Он находит камешек на земле и что есть сил швыряет в воду.       — Прошу заметить, что я ни разу ещё не нарушал своих обещаний. Считайте, господин Дилюк, что за мной ещё один должок, — усмехается Кэйа, в глаза заглядывая.       Решив, что в этой игре вполне могут участвовать двое, Дилюк на данное обещание ничего не отвечает. Зато, подставляя лицо последним лучам солнца, вспоминает в деталях последнюю тренировку с Беннетом.