Ворон в павлиньих перьях

      «…Вашего приезда, право, жду не я один. Беннет решительно очарован Вами: его сердце приковано к Вам обещанием обучить его чему-нибудь новому, и какие приёмы мной ни показывались бы – он раз за разом спрашивает о Вас. Когда Вы вернётесь, сколь скоро отбудете потом, какие невзгоды обрушивались на Вас в долгом странствии. Но ни на один его вопрос не нашлось у меня ответа, и это огорчает не только Беннета, но и, со стыдом признаю, меня самого. Сколько раз мы с Вами встречались – и каждый раз я оказывался что-то Вам должен или о чём-то обещался, но ныне, господин Кэйа, Вы оказались у меня в должниках. Я, быть может, излишне настойчив, и всё же Вы должны мне так же, как должен был я прогулку.       Я жду Вас, жду с нетерпением, жду Ваших долгих речей о далёких странах, незамысловатых замечаний о поэзии, которую Вы, должно быть, считаете блажью, и даже нелестных замечаний о политике жду. Каждое Вами присланное письмо радует меня, но ни одно не способно сравниться с радостью личной встречи. Двери таверны всегда открыты для Вас, и всегда ждёт, даже вернее нежели жду Вас я, кружка-другая яблочного сидра. Прошу не упрекать в недостаточной щедрости или дурном вкусе. Впрочем, я знаю – всё равно от колкостей не откажитесь. И правильно, не отказывайтесь, но в ответ услышите от меня только одно: при бескрайней, неосторожной щедрости с моей стороны Ваш страстный роман с алкоголем способен оставить винокурню «Рассвет» без гроша…»       Кэйе незачем перечитывать Дилюково письмо, он мог пересказать его от и до по памяти, почти не напутав слов, а всё равно сидел и перечитывал, бегая от одной бойкой буквы к другой. И в какой раз добежав до строк о своём романе с выпивкой, фыркнул так же, как в первый. Между Кэйей и спиртным определённо кипела нешуточная страсть. Особенно в те моменты, когда оно касалось – и не важно в надвигающейся темноте уходящего дня или в солнечный полдень – обнажённой части его тела, зверски кусая свежие раны, заставляя вздрагивать, вскрикивать или, что чаще, сжимать челюсти с акульей силой. Да никакие любовники и любовницы не смогли бы быстрым прикосновением к коже вызвать реакции столь же сильной!       А впрочем, смочить глотку ромом или ещё чем капитан взаправду любил. Он делал это и сейчас, но потому лишь что с пресной водой нынче не шибко задалось. Оставалось дня три пути, если, конечно, пиратов не утащит на дно какой-нибудь кракен или морской змей, потому как погода была непреклонно благосклонна, а вот воды на три дня хватит едва ли. Вода – не иначе стервозная баба – отчего-то решила, что имеет право зацвести в бочках.       В Мондштадте ждали. В чужом для Кэйи Мондштадте ждали его прибытия (если не брать в расчёт недовольную церковь, которая с превеликим удовольствием одарила бы пирата пеньковым галстуком) четыре человека. Капитан нужен был скряге Лоуренсу, вернее – нуждался тот в товаре, а самого Альбериха наверняка мечтал вздёрнуть на виселице не меньше церкви; и хотела, видите ли, встретиться с непутёвым другом Розария, словно имела право подзывать к себе как собаку; ждал Дилюк, наконец, ждал едва знакомый белобрысый мальчишка. Весьма скверная арифметика. Уж лучше бы Кэйю ожидали приличные деньги!       

***

      Где-то к юго-западу от городских стен у Сидрового озера песнь стали начинается так неспешно, что можно подумать, будто соперники знать не знают, как важна для победы скорость. Впечатление это обманчиво. Ведь с оружием оба на ты, и не одна схватка у каждого за плечами. Бой медленный, выхолощенный, похожий на тренировку. Но и в этом вязком, размеренном нечто заметно пристрастие Дилюка к рубящим ударам, как полагается он на силу даже поболее, чем на ловкость, которая несомненно тоже не чужда его крепкому, молодому телу. Так же несомненно, что господин и сам следит за каждым движением своего противника.       — Вы совсем несерьёзны, господин Дилюк! — провоцирует Кэйа, отпарировав очередной удар.       И Дилюк ведётся – видит Барбатос, дважды ему повторять не надо! Он лишь усмехается, делая небольшой шаг назад, а в глазах загорается огонёк азарта.       Кэйа всё чаще уходит в оборону: когда Дилюк серьёзен – с ним приходится быть осторожнее. И всё же держался Кэйа прекрасно, он – не сказать, конечно, что легко и играючи, но вполне себе достойно – парировал удары и так же неплохо уходил от них. Всё было бы чуть проще, пытайся они убить друг друга – вот тут-то у Кэйи наверняка было поболее решимости. Бой, начавшийся так размеренно, что пират успевал перебрасываться с молодым господином остроумными до ужаса колкостями, превратился в схватку быструю и чувственную, и неопределённости в её исходе стало лишь больше.       Как известно, когда некая неопределённость не решается с помощью логики – в дело вступает судьба и младшая её сестра удача. А последняя, некогда готовая идти с ним под венец, теперь сторонилась Кэйю, как бы сильно он ни старался приковать её к себе. Ведь будь госпожа удача с ним, он ни за что не позволил бы выбить шпагу из рук, и уж конечно не чувствовал спиной сырую землю.       Кэйа садится и надеется побыстрее встать, но перед ним оказывается Дилюк.       — Полагаю, победа за мной, — утверждает он, приставляя остриё к Кэйиной шее. Не получив ответа, наклоняется ниже, в глаза заглядывает. — Что же Вы молчите? Не хотите признавать поражение?       Молодой господин улыбается, довольный победой, и шумно дышит через рот. Волосы у него из хвоста повыбивались, лицо розовыми пятнами пошло, одежда явно сбилась. Кэйины губы помимо его воли растягиваются в ответную улыбку. А после он смеётся, и с хитрым прищуром спрашивает насмешливо:       — С чего Вы так решили? — а взглядом ведёт с лица ниже – туда, где его засапожный нож, ловко вынутый из голенища на подтянутой к груди ноге, упирается господину в живот.       Дилюк сперва хмурится, губы поджимает, но через пару мгновений ухмыляется.       — Вы полагаете, будто это отменяет мою победу? В самом деле, просто признайте поражение.       — Зачем же? — наигранно удивляется Кэйа, поднимая брови. — Разве это поражение? Я нахожу, что при таком положении дел у меня есть все шансы выйти сухим из воды. А вот Вы, господин Дилюк, так неосмотрительны, что могли бы уже валяться хладным трупом на земле.       — Эта призрачная вероятность не делает меня проигравшим, — упирается Дилюк.       Кэйа спорить особо не намерен, он легонько пожимает плечами, стараясь не наткнуться случайно на чужой металл и собственным ничего ненароком не причинить. Дилюк молча убирает клинок и помогает Кэйе подняться. Молодой господин слишком спокоен для человека, ещё минуту назад вцепляющегося в победу. Кэйе азартный и упрямый Дилюк нравился – молодой Рагнвиндр был подобен морю, отчаянно привлекательному и порою обманчиво спокойному, но сама суть которого заключалась в переменчивой, своенравной натуре: вольных ветрах, неукротимых бурях, захлёстывающих на палубу волнах, в несущем судьбу девятом вале. При взгляде на расслабленные, не тронутые ни возмущением, ни ликованием черты кажется будто море, такое величественное и огромное, заперли в маленькой бутылке. Быть может, капитан ошибался, и Дилюк вовсе не походил на море, а скорее был приручённым огнём в камине. Однако ж если дурно приглядывать за очагом – можно спалить всю деревню.       — Так легко соглашаетесь на ничью? — усмехнулся, подбирая с земли шпагу, Кэйа.       — Соглашаюсь с тем, что Вы грязно играете.       — Бросьте, честной игры вести никто и не обещал.       Дилюк не то с удивлением, не то с любопытством смотрит на Кэйю и молчит, хотя казалось бы самое время отпустить лёгкую колкость. Первое, о чём думает Кэйа, так о том, что, должно быть, сильно запачкал свою белую хлопковую рубаху. Он косит взгляд на рукава, те, разумеется, совсем не белоснежные, но и грязи на них нет (и главное нет посреди уродливого, грубого шва в окружении скверно отстиравшегося пятна), что, впрочем, ещё ничего не значит, но вертеться гоняющейся за хвостом собачкой – гордость не позволит. Она-то у капитана в отличие от совести имелась.       — Что за талисман Вы носите?       — О чём Вы? — удивляется Кэйа, даже голову набок склоняет. Талисманов у капитана полно, но все они сколь возможно скрыты от посторонних глаз: браслет за широкой манжетой, косичка в деревянных бусинах почти не заметна в тёмных стянутых в хвост волосах. Осознание бьёт по голове неожиданно, как притаившийся за углом вор – бутылкой. — Неужто Вы об этом?       Кэйа подцепляет пальцем шнурок и тянет вверх, так чтоб противная золотая кругляшка оказалась почти на уровне подбородка. Подумать только, как незаметно наследство совершило подлость, ускользнув из глубокого, шнурованного выреза. Кэйа объясняет просто, без обмана:       — Досталось от родителей, — говорит он, равнодушно пожимая плечами и засовывая монетку обратно под рубаху, где ей самое место.       Дилюк пытается извиниться, полагая, что вопрос оказался до крайней степени личным, но Кэйа мягко останавливает его – трагедии в этом нет. А затем в свойственной ему насмешливой, граничащей с издёвкой манере интересуется:       — Вы, может, хотите такую же, а, господин Дилюк? Признайте, эта вещица Вам приглянулась!       Дилюк помотал головой, выражая своё категоричное «нет», ему чужое ни к чему. Но Кэйа не унимается, он становится хуже самых настойчивых торговок, убеждающих, что таких закатников ни у кого другого днём с огнём не сыщешь, хотя за городом несложно наткнуться на дикое дерево, плоды которого такие же мясистые, сладкие, сочные – кусаешь и липкий сок течёт по ладошке. Кэйа лезет в недавно нашитый внутренний карман жилетки, повидавшей многое на своём веку, кольца сильно мешаются, цепляясь за край, но такая мелочь настроя не сбивает, напротив – разжигает сильнее. Сперва пальцы путаются в шнурке, потом находят приделанный к нему ключ и лишь затем натыкаются на искомый предмет.       — Вам очень-очень повезло, господин, что есть у меня ещё одна. Вот, забирайте, так сказать, в знак моего уважения.       Капитан предлагает Дилюку то, чему давно положено валяться в закромах госпожи Доу. И предлагает с дьявольской настойчивостью, словно давно мечтал избавиться, да случай подвернулся лишь теперь. Весь этот спектакль напоминал их первую встречу с какой-то извращённой точностью, только вместо горстки моры одна золотая кругляшка.       — Господин Кэйа, если Вам так страстно хочется кому-то её отдать – можете подарить Беннету, он будет рад подарку, как явлению Барбатоса.       — Нет-нет, господин Дилюк, я желаю, чтоб она была именно у Вас. Если она достанется кому-то другому, это оставит незаживающую сердечную рану! Будьте милосердны, как учит Вас вера, и примите от меня эту симпатичную вещицу!       Слова Кэйи почти лишены лжи. Отдать ворона и солнце – как в пропасть шагнуть. Не так страшно предать госпожу Доу, как бороться с иррациональным ощущением самопредательства. Но эти душевные муки нахлынут много позже. Пока Кэйа побеждает волю молодого Рагнвиндра, и спонтанный подарок оказывается принят, а глубокой сердечной раны не чувствуется.       В Мондштадте только-только занимается весна. Снег давно растаял, но закатник ещё не зацвёл – не покрылись сады и дикие деревья мелкими цветами с нежными, белыми лепестками, и до праздника Ветряных цветов чуточку меньше месяца. И за этот месяц не только деревья закатника в свадебное оденутся, но и начнут свой сезон ветряные астры. Воздух тёплый, но совсем ещё не летний, а весенний ветерок на разгорячённом теле вовсе ощущается прохладным прикосновением. Обнятые вызывающими мурашки руками весны, Кэйа и Дилюк отправляются искать Беннета, потому что Дилюк настаивает – мальчик очень ждал.       

***

      Ночи всё ещё холодные, и зябко блуждать по улицам. На соборной площади никого, хотя в нижнем городе пчелиными ульями жужжат кабаки. В галерее стоит за колонной, прячась от лунного света, одинокая, почти незаметная фигура в длинном платье до пола – издали до смешного напоминает смерть. Но этой смерти Кэйа не боится. Да и к чему ему страшиться какой бы то ни было смерти, когда по Золотому Яблоку ходит о нём молва, как о человеке, помилованном Мамочкой Доу? Тут уж, видимо, ни черти, ни боги не желают прибрать к рукам его душу. А коли передумают – за него есть кому помолиться. Кэйа подходит неспеша, оглядывается постоянно, чтоб убедиться в отсутствии лишних ушей или глаз. Ступает так, чтоб каблук не стучал бешено по брусчатке – не хочет больно заинтересовать рыцаря-недотёпу, вход в собор сторожащего, – но всё равно в окружающей тишине слышит, как сапоги его превращаются в барабаны, сверчковым скрипкам подыгрывающие.       — Моя дорогая, Вы приходите на встречу с каждым мужчиной, который умудриться в толпе передать вам записочку?       — Твою шутовскую морду я всегда узнаю, хоть в поросячьем говне обмажься – не поможет.       — Ох, сестра, Вы так грубы со мной, — жалобно шепчет Кэйа, разыгрывая детскую обиду.       Розария, конечно, по-другому разговаривать с капитаном и не могла: во-первых, она никогда в учтивость и не играла, обращаясь с Кэйей так, как давно уже привыкла, во-вторых, толкать на площади, дабы всунуть в руку измаранный мелкими буквами клочок бумаги – грубость, на которую женщина имеет право ответить тем же. Но что, с другой стороны, оставалось делать? Прийти к ней на исповедь?       — Во имя Басибатоса, не паясничай, — закатывает глаза Розария. А Кэйа тихонечко смеётся над ней.       — Барбатоса, сестра, — поправляет он.       Розария цыкает недовольно, а потом закуривает. Страсть к курению шла рука об руку с ней всю жизнь, Кэйе кажется иногда – у Розарии не может быть ясно видного лица, оно всегда должно прикрываться вуалью из плывущего вверх дыма. А сейчас лицо монахини вовсе так слабо различимо в ночной мгле, что пират не в силах углядеть на нём ни раздражительности, ни блаженства, дрянным табаком вызванного, ни чего-либо другого. Кэйе дожидаться пока она заговорит совсем не хочется, потому что доброго слова сегодня от неё не предвидится точно. Вот он и не ждёт.       — Знаете, сестра, нет ничего страшнее неуклюжих мальчишек. Их невозможно ничему научить, уж лучше с чертями водиться, чем с этакими щенками. Им ни черта не объяснишь! Вот ты говоришь, я шут, но ты попробуй повозись с малолетней бездарностью.       — Знаю, возилась, — перебивает Розария. — До сих пор приходится, — добавляет она.       — Да брось, тебе досталось золото среди камней! — шутливо защищается Кэйа.       Монахиня затянулась, выдохнула, помолчала малость, и потом с тяжёлым вздохом заговорила в своей излюбленной флегматичной, саркастичной манере:       — Это золото вечно против ветра ссыт, а потом уклоняться пытается. Давай сразу к сути. Если не желаешь в петле болтаться – то ни к чему водить дружбу с офицерами Ордо Фавониус. Или ты думаешь, тебя помилуют, коли с богачами якшаться будешь? Я тебя прошу, выбрось эту дурь. Сегодня он мил с тобой на площади, а завтра – пытает в темнице и выносит приговор. Я, знаешь, наслышана о происходящем в подвалах ордена. Вот там-то ты поймёшь, что значит собаке собачья смерть, никто тебе покаяться не даст. Я тебя прошу, Кэйа, подумай о своей шкуре, я знаю, ты умеешь! — Розария срывается в конце – тон становится громче, выше, и она спешит саму себя заткнуть, вновь затягиваясь. Курит нервно, Кэйю взглядом прожигая.       — В самом деле, ты зря беспокоишься. Это, говорят, вредно для кожи – и на твоём месте я бы избегал любых тревог. Уклоняюсь я, знаешь, лучше некуда, так что оставь – это всё пустое, если я и помру, так где-нибудь среди рифов у острова Ватацуми. Или напьюсь до смерти. Я делаю ровно то, что может принести мне выгоду, и уж поверь, это дьявольски выгодная история! Я, может, и шут, но, верно, не дурак. А спасение души так и вовсе – блажь, какое уж мне покаяние!       Розария ни единому слову не верит, она спорит с Кэйей, доказывает, что он идиот каких поискать, что о Мондштадте вызнавать надобно у неё. Кэйа упирается, и замечает справедливо: монахиня сама говорила ему, о делах аристократии ей ничего толком не известно. Розария парирует, говоря, что она-то, может, и не знает, но есть у них послушница – девчонка из старинного семейства, и если бы Кэйа только сказал, какая ему информация нужна – получил бы на блюдечке. Их попытки кричать шёпотом (крики, впрочем, больше по Кэйиной части, но и Розария порой теряет свой холод) – как биение волн о скалы, шипит недовольно белая пена, во все стороны разлетаясь. Когда на лицо монахини падает лунный свет, оно отливает чем-то серебристым, кажется совсем как каменное, словно говоришь не с человеком, а со статуей Барбатоса. Только у божества черты мягкие, а у его лжепоследовательницы всё острое, сурово вылепленное.       — Ладно, чёрт с тобой! — сдаётся Розария. — О каких там мальчишках ты говорил сначала?       Она достаёт очередную сигаретку, а ещё предлагает одну Кэйе. Пират не отказывается, они закуривают вместе. Он пускается в рассказы о Беннете, который минувшим днём не смог повторить ничего из того, что показал ему Кэйа. Видят боги, Беннет – ученик, за которого должно быть стыдно. Розария слушает без всякого интереса, или же просто совсем не хочет его проявлять, окончательно приняв для себя простую истину: Кэйа – неисправимый болван.       О том, чтобы поведать сестре о Лоуренсе, позвавшем на утреннюю встречу, не может быть и речи. Зачем же портить несчастной женщине прекрасную, безоблачную ночь? Да и дурное это дело, разглашать имена деловых партнёров.       

***

       Кэйа предпочитает ужинать в одиночестве. Изредка он делит вечернюю трапезу с Хоффманом, и ещё реже ест вместе с командой, напоминая время от времени, что он как бы первый среди равных. Ныне случился один из тех вечеров, когда капитану хочется за приличным блюдом поговорить с приличным человеком.       Стол у капитана достойный, подали даже свежий, великое дело – белый, хлеб, как облако мягкий внутри и в рыжую, хрустящую корочку закованный снаружи, а вместо ромом разбавленной воды (или самого обычного рома) – вино. У Кэйи выдался не день – рай для живота: ранний завтрак у Лоуренса, с запечённой птицей и неприятной беседой, а теперь редкого качества ужин.       Едят сперва молча, только вилки звенят иногда о тарелки. Потом Кэйа нахваливает еду, Хоффман поддакивает, а когда у капитана не остаётся слов, спрашивает прямо:       — Капитан, ты хотел что-то обсудить со мной? Помимо еды, я имею в виду.       Кэйа уголок губ тянет вверх, вот она, достойная образованного человека проницательность!       — Южные воды неспокойные нынче становятся. Конфликт Мамочки Доу с нашими Инадзумскими собратьями нам ни разу не на руку. И все эти слухи о дипломатических проблемах между Ли Юэ и Инадзумой – ещё паршивее. Всё это сильно подпортит наше предприятия с закупками в Порт-Ормосе, — делится мыслями капитан. — А что скажешь ты, Хоффман?       — Я, право, не знаю, кэп. Может статься, ты окажешься прав. Но это ведь не всё, о чём наш капитан беспокоится, верно?       — Хоффман, Хоффман… — Кэйа театрально вздыхает, качая головой. После небольшой паузы, он чуть наклоняется и вновь говорит: — Ты главное пойми, всё, что я скажу сейчас, я выражаю потому, что доверяю тебе и надеюсь, что неверных и вздорных слухов после нашего разговора не пойдёт. А то я же вас псов знаю – перетявкиваться за игрой в кости вы просто обожаете! Так вот, сучий сын Лоуренс считает, что раз в море неспокойно, то он, видите ли, может лишиться товара. И для него это значит, что он должен заплатить нам меньше! Представь себе!       — А ты ему что же? — заинтересованно вопрошает старпом.       — Я? Хоффман, как я мог, по-твоему, поступить? Речь ведь не просто обо мне, речь обо всей команде, этот старый пень не мне палки в колёса вставляет, не мне, моим людям! Как я поступил, как тебе думается? Я отказал ему, я заставил его платить за нашу работёнку по достоинству. Потому что я, чёрт возьми, понимаю, чего мои люди стоят! — Кэйа прервал свою речь, активными жестами сопровождающуюся, чтобы перевести дыхание, а после продолжить тоном мягким и спокойным: — Впрочем, я сильно разошёлся. Нам лучше обсудить, что ж нам делать среди этих бушующих инадзумо-лиюэйских страстей.       Капитан отпил вина и глянул на Хоффмана, сжимающего в руках вилку. Кэйа был уверен, слухи по команде пробегутся самые правильные.