Ворон в павлиньих перьях

      В Порт-Ормосе на пиратский корабль загрузили некоторое – значительное – количество дурманящих трав и других курительных смесей, там же закуплено несколько десятков килограммов вяленого крокодильего мяса, местные лепёшки и определённое количество ящиков рома. С этими скромными запасами судно отчалило. И несмотря на приближающийся сезон штормов, вновь оказалось в крохотном городишке. В подобных поселениях можно с определённой выгодой реализовать некоторые товары. А ещё там, к северо-востоку, должен протекать горный ручей с чистой, пресной водой, вполне способной попытаться пережить путь до Мондштадта.       Капитан прогуливался вдоль берега вместе со старпомом. Кэйа вёл с Хоффманом непринуждённую беседу о погоде, оглядывая жадным до прекрасного взглядом бухту. И хотя в качестве прекрасного, заставляющего смотреть и смотреть, выступало зачастую золото, изысканные костюмы и побрякушки, невозможно было отрицать живописность скал, возвышающихся над водой так, будто хотели, одним рывком сомкнувшись, раз и навсегда оторвать от моря кусочек. В прошлый раз шторм не позволил оценить это местечко по достоинству, извратив, вывернув наизнанку саму суть. Теперь же, когда лучи утреннего солнца оранжевым золотом разбегались по серым скалам, играли на едва шевелившейся воде ослепляющими бликами, а сапоги при каждом шаге то той, то иной стороной подошвы тонули в расступавшейся под их напором мелкой гальке, открывалась истина. Хоффман, кажется, полностью разделял умиротворение своего капитана, с тем же неосознаваемым благоговением глядя в сторону пролива. Лёгкий ветерок играл с волосами пиратов, нежно перебирая сальные, тёмные пряди невидимой рукою – крохотной, детской.       — Подождите! Подождите! — послышалось за спиной.       Кэйа резко остановился и развернулся. Хоффман сообразил чуть медленнее, он сделал несколько широких шагов вперёд, и только потом, уже готовый сделать ещё один, остановился, обнаружив, что капитана нет по правую руку от него. Старпом вернулся назад и встал за правым плечом своего капитана. Но увидев бежавшего к ним мальчишку, лет двенадцати не старше, мигом метнулся влево. Кэйа наказал однажды Хоффману в опасных ситуациях держаться справа от себя, но в обыденной жизни капитан никого к себе с этой стороны не подпускал.       — Подождите! — крикнул мальчик ещё раз, хоть и был теперь в паре шагов от двоих мужчин, уже давно стоявших на месте. — Кто из вас господин Кэйа?       — А чего тебе от него надо, малец? — Хоффман нахмурился и склонил голову вбок. Ему тут же подумалось, что он, может, напугал мальчишку. У того всё ж таки какое-то дело к капитану, стоило, наверное, быть приветливее. Но сам капитан ни словом, ни жестом не указал на это, значится – всё было в порядке.       Мальчишка оказался тем ещё паршивцем, каких не напугаешь. Он отдышался как смог после долгой своей пробежки, и, скопировав выражение лица старпома, со всей громкостью двенадцатилетнего голоса заявил:       — Чего да чего, письмо у меня к нему – вот чего! Вот-с пришло, к какому-то Кэйе, а у нас нету таких! Вы тут одни чужаки, так ещё во второй раз сюды прибились! Кто из вас чертей «господин Кэйа»?       Чёрт, которого мамаша при рождении нарекла Кэйей, усмехнулся, тронутый до глубины души наглостью малолетства – видят Боги, сам он таким не был. А ежели был – давно позабыл об этом.       — Ну я, предположим, — насмешливая полуулыбка не сползала с капитанских губ.       — Положим да предположим, — «почтальон» сдвинул брови сильнее, хотя, казалось бы, куда уж, и протянул Кэйе письмо. — Так забирай!       Кэйа забрал, отдал Хоффману. И ухватил мальчишку за запястье, крепко так, чтоб не убежал. Тот широко распахнул глаза и резко дёрнулся назад (ну надо же, не такой уж и бесстрашный). Кэйа сжимал сильно, пожалуй, даже болезненно, так, что любая попытка вырваться скорее приведёт к повреждению, чем к желанному побегу.       — Ну и откуда же оно тут? Что делает письмо для меня в вашем городишке? — поинтересовался капитан холодным, ровным тоном.       — Откуды мне знать?! — И снова худая детская ручка попыталась высвободиться. — Прибилси тут один корабль – с него и письмо!       — Что за корабль?       — Откуды ж мне знать-то?! Ну отпусти ж уже, а то укушу!       — А нас ты как нашёл?       Мальчишка глянул на Кэйю как на последнего дурака и, кажется, забыл даже, что его держала сильная мужская рука, или, может, забыл как двигать собственной, потому как всякое сопротивление прекратилось.       — Я, по-вашему, дурень? Я к кораблю сходил-с спрашивал. Мне и сказали-с, господин Кэйа туды ушёл.       Кэйа разжал пальцы. Затем выудил из кошеля монетку и протянул мальчику, нервно потирающему запястье. Тот глянул диким зверем, выхватил мору да плюнул капитану под ноги. И дал дёру прежде, чем Кэйа что-либо успел сделать.       Капитан скривился сперва – каков наглец! – но в следующую же секунду смотрел вслед быстро шлёпающим по берегу ботиночкам с усмешкой, ведь в самом-то деле каков наглец! Кэйа был твёрдо убеждён, жизнь ещё научит мальца вежливости, а ежели нет, ежели его дурную волю ничто не сможет поломать – может, из чертёнка даже получится чего. Отделавшись от короткого размышления, он обернулся к Хоффману с немым вопросом.       — Печать тут какая-то странная, кэп. Не Лоуренсовская, но кажется мне, всё ж мондштадтская. Ох, слава Богам, не Мамочка Доу.       Кэйа заинтересованно выгнул бровь. Ему подумалось сперва, что Розария решила прислать весточку, но эта догадка вмиг обратилась в пепел: во-первых, Хоффман, сам родившийся в Мондштадте, наверняка признал бы символ церкви, если только это не личная печать какого-нибудь кардинала, во-вторых, что важнее, дорогая подруга не могла знать куда занесло грешную капитанскую душу. Тут разум тронуло новое предположение, и Кэйа требовательно вытянул руку. Старпом передал капитану письмо. Кэйа печать узнал. В точности такой же знак красовался на ждущей в капитанской каюте своего часа бутылке одуванчикового вина. Не прекрасный ли повод распить её? Кэйа решил, что так и сделает. Сегодня же, сразу как вернётся на борт.       Капитан ничем не выдал своего беспокойного настроения, напротив – выписал на своём лице беспечную полуулыбку, какая под силу не каждому художнику. И, разумеется, не стал остервенело набрасываться на письмо, желая скорее узнать его содержание. Капитан махнул головой, приглашая старпома за собою, и вместе они отправились в сторону города. Кэйа втянул Хоффмана в очередной разговор, занимательный, но к их делам в Мондштадте едва относящийся. Оба выражали надежду отправиться в путь завтра с рассветом и молились Богам (Хоффман – Барбатосу, Кэйа – всем сразу), чтоб жуткий шторм не повторился. Им, сказать по правде, очень повезло встретить его здесь, в защищённой скалами от особенно жестоких волн бухте. Случись иначе – кто-то из команды больше никогда не смог бы сойти на берег. Что ж, капитана Альбериха определённо преследовала удача.       Преследовала, кроме тех редких случаев, когда он встречал на причале разгневанных родителей всяких несносных мальчишек. Крупный, похожий на медведя рыбак, с огромными волосатыми ручищами, бородатый, в грязной рубахе, потерявшей всякий приличный вид, с рыбиной наперевес во всех красках, облизывая в предвкушении шелушащиеся губы, объяснял Кэйе, что он готов сделать с человеком, посмевшим тронуть его сына. Позади поддакивала верная жёнушка, крепко держала мальчишку за плечо, пока тот старательно избегал взгляда капитана, и всё бурчала себе, мол, нечего пиратам делать в их спокойном селении. А Кэйа ведь и впрямь решил, будто у мальчугана есть характер – на деле же глупый, испуганный ребёнок, в таком-то возрасте прячущийся за мамашиной юбкой. Стоило медведю сделать лишний шаг вперёд, Хоффман тоже переместился ближе.       — Капитан? — спросил он указаний.       Кэйа предполагал, что медвежья морда не совсем ясно понимает положение дел. Может, он думал, что его любимого отпрыска обидел какой-нибудь матрос, может, самого Кэйю принимал за матроса, которого капитан непременно должен призвать к ответу – но в сути всё одно: смелость, порождённая глупостью. Иного слова для желания призвать к ответу тех, кто мог без сожалений прирезать или пристрелить на месте, подобрать невозможно. Впрочем, ссориться с местными жителями капитан не собирался, а потому, откинув подальше мысль о том, что, если его хлестанут рыбой, он потеряет всякое лицо, жестом попросил старпома ничего не предпринимать.       — Видите ли, у меня с Вашим сыном произошло некоторое недопонимание. Прежде всего прошу заметить, ничего серьёзного я не причинил. Поймите, дело моё опасное, а тут вдруг я кому-то понадобился – как знать, может, представители закона взялись за мою поимку. Ну а сынишка Ваш, к слову, держался молодцом, не из пугливых оказался – достойное воспитание.       Пусть речь была обманчиво сладкой, Хоффман, ясно услышав иронию в конце, хохотнул, тут же прикинувшись, что у него просто запершило в горле и он вот закашлялся. Для Кэйи спектакль звучал не убедительно, но рыбак и жена его ничего такого не заметили.       — Я надеюсь это сведёт на нет все наши разногласия? — Кэйа выудил из кошеля несколько монет и предложил их медвежьей морде.       Эта крохотная сумма действительно остудила родителя, зачарованного в добавок хорошими словами о чаде своём. Рыбак кивнул и с гордостью глянул на мальчишку. А мать семейства кинулась тут же изъясняться, мол, да, ребёночек у них смелый, а что они разбираться пришли, так то от большой материнской да отеческой любви, и никаких вопросов у них к пиратам нет – сразу ясно стало в кого мальчишка такой трус, а от кого достался грязный язык. Кэйа предпочёл пропустить её лепет мимо ушей. Когда женщина умолкла, капитан предпринял попытку вызнать, какие корабли повадились возить ему письма – очень уж волновало. Ничего внятного ответить сперва не смогли, но потом, когда семейство, казалось, уже собиралось уходить, на медведя-рыбака снизошло озарение.       — Так брат мой разговаривал с ними-с. Здешняя таверна егошняя, он и выпивку прикупил-с у них. С него можно спросить, ему письмецо отдали-с, а потом уж он нашего мальчугана попросил отнести, — сказал он, почёсывая большой рукой в затылке.       На том неприятное знакомство окончилось. Пираты продолжили свой путь к кораблю. И уже в каких-то нескольких метрах от «Ледникового вальса» старпом позволил себе небольшую дерзость.       — Знатно ж наш капитан сегодня потратился.       — Растратил дарованную нам стариной Лоуренсом надбавку, — усмехнулся Кэйа.       

***

      Капитан наконец дорвался до долгожданного уединения в своей каюте уже после захода солнца. Он позволил себе зажечь свечей больше обычного, потакая желанию получше осветить стол. По деревянной поверхности разбегались тени, двоились, дрожали – перенимали нехитрое это движение от пламени. Та же мелкая дрожь охватила и руки капитана, пока он искал завалявшийся в ящике нож для писем – одна из тех симпатичных вещей, без которой Кэйа мог бы, пожалуй, и обойтись, но всё равно имел. А когда нашёл, вспомнил о данном себе обещании распить бутылку одуванчикового вина. Вставая из-за стола, капитан, не страдавший обычно от провалов в памяти, судорожно вспоминал, где же хранится подарок. Он прошёлся кругом по каюте, свыкаясь с мыслью, что ему снова придётся что-то искать.       И он отыскал. Вопреки всему отыскал. На полке за книгами. Как дошёл до идеи хранить бутылку именно там – ни за что не припомнит, как и не припомнит теперь в каком порядке стояла разбросанная им литература. Признаться, Кэйа уже был чуточку пьян. От заходил-таки в местную таверну. Подавали там, к слову, взаправду отвратительное пойло, но с недавних пор заимели и самый дешёвый из всех, какие изготавливала винокурня «Рассвет», сорт вина. Уж не выходит ли таким образом, что Кэйа невольно подарил новых партнёров семейному делу Рагнвиндров?       Откупорив бутылку, Кэйа плюхнулся в кресло. Он сделал приличный глоток, прежде чем принялся вскрывать конверт. Лезвие, заточенное острее нужного, скользило по самому краю, легко и точно. Капитан достал сложенный в несколько раз лист, развернул, глотнул ещё вина и только потом стал читать. По тому, как прилипали друг к другу буквы, складывалось впечатление, что писал молодой господин в спешке – а впрочем, это могло быть и особенностью почерка. Однако стоит отдать должное, каждое слово оставалось понятным, взгляд свободно скользил по буквам от одной к другой, письмо не приходилось разбирать – его возможно было спокойно читать. В определённом смысле это очаровывало.       Дилюк начал с признания, что письмо стало для него «приятной неожиданностью» – Кэйа мог на это лишь усмехнуться, ведь и сам держал в руках такую же неожиданность. Видят Боги, он не надеялся на ответ, а если и имел неосторожность указать на обратное – так то красивый словесный оборот, хитростью проникшей в измученную голову. А Дилюк приглашал посетить Мондштадт ещё раз, более того – он предлагал встречу, любезно разъяснил, где и когда его можно будет найти, если господин Кэйа, конечно, изволит. Молодой господин даже «взял на себя смелость представить», что тот уже согласен и непременно явится. Где-то между началом и концом, словно иронически подражая написанному Кэйей, затерялся не особенно интересный очерк о погоде, приправленный нарочито серьёзными размышлениями о том, что приближающаяся зима обещает быть холодной.       Но самой занимательной деталью была подпись, выведенная с особенным усердием:

«Ваш друг, готовый угостить достойным напитком,

Дилюк Рагнвиндр».

      Капитан шумно выдохнул, потом усмехнулся, воскресив в памяти уродливую формулировку «друг мой», которую использовал, и ещё раз приложился к бутылке. А когда отнял горлышко от сухих губ, с уголка медленно стекала капелька «хорошего напитка». Кэйа вытер её рукавом. Затем он снова перечитал письмо, припоминая с тем вместе вечер в «Доле ангелов». Они пили тогда то же вино. Засмотревшись на свечи – на танец огня, на тени, ему вторящие, на плавящийся воск, стекающий вниз по недолговечному свечному телу, – Кэйа стал тихонечко напевать себе под нос, пока пальцы бессмысленно водили по строкам, как будто надеялись найти скрытое послание. Но его не было.       Не прекращая нелепого мычания, капитан К. Альберих, отнюдь не горевший желанием вновь видеться с деловым партнёром, взял в руки перо и при заглядывающей в каюту свидетельнице луне сочинил для Шуберта Лоуренса короткую записку с требованием о встрече – было одно обстоятельство, никак не дававшее покоя. Кэйа не особенно надеялся, что очередное посещение дома Лоуренсов окажется полезным, но игра, которую он вёл требовала попытаться.       Капитан пробежался по тексту глазами и остался в достаточной степени доволен. Он растёр запястье, как делал обычно скорее от напряжения нервного, чем физического, и, откинувшись в кресле, решил, что пора бы этому длинному дню заканчиваться. А ещё, огладив собственный подбородок, решил, что перед прибытием в Мондштадт непременно стоит побриться. Архонты, он скорее застрелится, чем позволит на лице появиться чему-то похожему на козлиную бородку Лоуренса.       

***

      В Мондштадте шёл снег. Сыпался с неба крупными хлопьями, падал на мостовую и не таял. Холодная декабрьская ночь скрывала капитана, крадущегося по переулкам. Он пригибался, стараясь не впутаться в развешенное хозяйками бельё, проходил мимо кабаков, из окон которых всё ещё пробивался свет, и слышал пьяный гомон.       Неприметная дверь. Условленный стук, Кэйю встречает всё та же старуха в чепце. Всё в ней вроде как и раньше, но подсвеченное одинокой свечой лицо кажется ещё старше, и отражающееся в глазах пламя особенно подчёркивает недовольство в обращённом на гостя взгляде. Старуха зовёт за собой, ворчит по дороге, чего раньше за ней не водилось.       Когда капитан Альберих заходит в кабинет, Лоуренс выглядит так, будто съел лимон, его перекошенные, плотно сжатые губы не произносят приветствий. Они размыкаются, лишь когда капитан подходит и нагло опирается руками на стол.       — Какая дерзость явиться ко мне без приглашения.       — Дерзость, господин, – явиться без предупреждения.       Шуберт нахмурился, челюсть его выдвинулась вперёд. Он стучит по столу пальцами, а когда Кэйа, засмотревшись на кольцо, невольно повторяет это движение, громко говорит:       — Во имя Барбатося, сядьте! И объясните уже, что Вам от меня понадобилось!       Кэйа слушается, присаживается на софу, снимает шляпу и кладёт рядом.       — В записке мною ясно указано, что я имею некоторые вопросы к Вам, господин. — Он делает паузу и внимательно вглядывается в Лоуренса. — Вы можете счесть, что не моё это дело, но насколько я помню, наше соглашение не предполагает секретов, — продолжает капитан, — всё, что известно мне, должно быть известно Вам. То же и наоборот: знаете Вы – знаю и я. Так будьте добры ответить. Как Вы решили проблему с орденом? Вы подкупили городскую стражу? Или Вы, может, имеете среди рыцарей своего человека?       Шуберт вскинул руку, словно призывал господина Альбериха умолкнуть. А тот уже сказал всё, что хотел. Тогда на лице Лоуренса появилась властная улыбка. Аристократ поправил пенсне и заявил важно:       — Вам такими вопросами задаваться ни к чему.       Кэйа хочет усмехнуться или закатить глаза, но ничего из этого не делает. На что он надеялся?       — Нет, господин, это Вам ни к чему скрывать от меня детали нашего общего дела. Я исправно исполняю свою часть договорённости, так ещё и за смешные деньги. К чему тайны, господин?       Лоуренс злился и упирался, доказывал, что отвечать не обязан, не стесняясь в выражениях. В его речах Кэйа оказался и грязным пиратом, и грешником, и мерзким необразованным простолюдином. В конце концов капитан устал настаивать.       Ярое сопротивление Лоуренса являлось тем редким случаем, когда отсутствие результата тоже есть результат. Ведь Шуберт так упорно умалчивал о службе племянницы в Ордо Фавониус. Капитан уходил под симфонию из проклятий, но в некоторой степени довольным. Последнее, что сказал он Лоуренсу, смиренное «Будь по-вашему. Доброй ночи, господин».       Снег падал и падал, обещая к утру покрыть собою всё. Кэйа закутался в плащ посильнее и поёжился от мысли, что в комнате отеля «Гёте» теплее не будет. Мелькнувшее у городской стены движение заставило остановиться. Кэйа попытался вглядеться в темноту – ничего. Снедаемый беспокойством, он поплёлся дальше, прислушиваясь ко всему вокруг.