Страна негодяев

      По крайнему к степи проулку поздним вечером тяжело шёл сонный Роман Олегович Беспалов. Должен был он выйти около часа назад, но задержался с поэтами, да и Павел Антонович не спешил уходить. Всё говорил и говорил без умолку о качестве медицины в Рязани. Ему она казалась скверной, но особенно не нравилось вынужденное пребывание здесь, в Константиново. С минимальным набором лекарств он не скрыл недовольства, когда Беспалов попросил его обойти и обследовать всех, кто вступил в ряды коммунистов. Ленно доставая из-под ногтей грязь, он спросил невзначай: — Вам в отчёте надо здоровых или очень здоровых? — В отчёте дай мне всех живыми, но к лечению подойди серьезно. — А то как же, я девяносто летнюю бабульку очень серьезно осмотрю, вот только от всех её болезней лекарство одно — смерть. «Ну заставлю я тебя ещё тут поработать, белоручка» — фыркнул он про себя и сопнул с пути снежный камень. — «Вот сделаю тебя, франта, приселовым доктором, тогда поймешь!» — Эх ты, серость! — эмоционально выдохнул он и прибавил шагу. Шёл Беспалов к Николаичу. Пусть и назначил встречу на завтра, а сам не утерпел, дождался, когда в доме всё затихнет, надел пальто и вышел. Крался по тёмным улицам как вор и как преступник, не желая быть замеченным.       Обойдя поломанный забор, он прошёл по расчищенной дорожке к окну покосившегося домика, осторожно постучал в него костяшкой. Через пару минут, заспанный, в серой, драной на локтях рубахе, вышел Николаич. — Роман, что случилось? — Разговор есть. Можно?       Николаич оглянулся на распахнутую дверь, поёжился от холода и пропустил Беспалова внутрь. В единственной комнате дома было темно и шумно. Одновременно сопело шестеро человек. Было душно, пахло картошкой и чем-то влажным.       Николаич осторожно переступил через расстеленное одеяло, на котором спали дети, и сел за стол. Зажёг огарок, жестом предлагая Беспалову пройти и сесть рядом. Разувшись, тот осторожно сел за стол и, оглядев дом, спросил. — Как жена себя чувствует? — Хорошо. Только лекарь твой — мерзавец. Заходил тут в обед. — И что же сказал? Николаич нервно повёл плечом, от чего дёрнулся пустой рукав. Вспоминать слова Павла Антоновича было неприятно. Что и говорить, тот пришёл сюда ранним утром с миной брезгливости, осмотрелся, ничего в руки брать не захотел, казалось, ему и стоять-то здесь было противно. — М-да… Так… — медленно проговорил Павел Антонович, едва касаясь стетоскопом женской спины. — Инфлуэнца, а может и горячка. Долго она так? — Уж пару месяцев. — Тиф, чахотка, что угодно могла подхватить. У вас по селу разные болезни ходят. Вы и Маяковского успели подморозить. Девушка пожила, слава богу… — Пожила?.. Она ещё так молода, — возражал он, не зная, как снести такое профессиональное хамство. — Да и к тому ж, позвольте, всякому насекомому жить хочется, — сказал Николаич, натягивая улыбку из призрачной вежливости. — Мало ли чего! — сказал Павел Антонович таким тоном, как будто от него зависело, жить человеку или умереть. — Ну, так вот, любезный, будешь прикладывать ей на голову компресс и давай вот эти порошки по два в день. А за сим до свиданьица. Павел Антонович стал собирать саквояж, по выражению его лица Свиридов видел, что дело плохо и что уж никакими порошками не поможешь; для него теперь ясно было, что жена помрет скоро. Он слегка толкнул врача под локоть, подмигнул и сказал вполголоса: — Ей бы, Павел Антонович, банки поставить. — Некогда, некогда, любезный. Мне ещё к другим коммунистам зайти надо. До свиданьица. — Сделайте такую милость, — взмолился Николаич. — Сами изволите знать, если б у неё, скажем, живот болел или какая внутренность, ну, тогда порошки и капли, а то ведь в ней простуда! При простуде первое дело — кровь гнать, Павел Антонович. А врач уже спешил к двери. Свиридов рванул за ним, в последний раз хватая его за руку и умоляя: — В таком случае поставьте ей хоть пиявки! Я ведь не повезу её в Рязань, она не оправится после наших дорог! Павел Антонович вспылил, выдергивая руку, и крикнул: — Поговори мне ещё! Д-дубина… Николаич тоже вспылил и побагровел весь, но не сказал ни слова. Его жгла обида, что он руку отдал за народ, который ему ещё и обиду наносит. Захлопнув за врачом дверь, взял под руку жену и повел к постели. Она так же тяжело дышала и внутренне металась, как метался сейчас огонек лучины перед глазами. Сурово и насмешливо глядя поверх него на Беспалова, Николаич прошептал: — Привезли вы тут… артистов! Порошки ей дал. Богатому небось поставил бы банки, а для бедного человека и одной пиявки пожалел. Ирод! Беспалов поджал нервно губы. — Поговорю с ним. Будут тебе и банки, и горчичники, и пиявки. Свиридов на это только головой покачал: — Умрёт она. Я это и сам знаю. Детей жалко. Отец инвалид, мать больна. Я им ничего не дал. Столько боролся и ничего. Пятерых на свет народили, а как жить — не знаем. Отхожу вдовцом немного и возьму в жёны Прасковью. Она баба с характером, но от безвыходности и за меня пойдёт. А детям мама нужна. Ласка материнская. — Папка хватит, я за всеми присмотрю, не надо другой мамы, — плаксиво возразил ему Пашка, завозившись на полу. — Спи стервец, а не взрослых подслушивай!.. Ромка, — обратился он тише к Беспалову, — ты их не брось. Вся советская власть пусть возьмет над ними опеку. Пашка же вон у меня какой умный, механиком может быть, если выучить. Толковый. Беспалов молча кивнул. Чему научит он пацанёнка? Как людей убивать? Хотя здесь он был под прикрытием. Кем его назвали? Аграрником? Пусть. Детей пристроит. Найдёт куда. Хоть к себе возьмет. Будет сложно. Жалование у него одно, а так они всемером будут только картошку есть и то без соли. Но, может, это не так уж и плохо, что без соли? — Так, чего ты пришёл? Не меня же послушать? — Да… узнаёшь? — Беспалов протянул Николаичу лимонку. Тот боязно провел по ней кончиками пальцев. — И ты это в дом притащил? Она ж если еб. — А ты аккуратней и ничего не громыхнет, — прервал его Беспалов. — Знаешь, где её раздобыл?.. В школе, у ученика обменял на нож. — Ребенок… Ходил с гранатой? Что же это творится? — одними губами прошептал Николаич, сжав руку в кулак. — Генка, это всё не просто так, — Беспалов наклонился, налегая на стол и совсем тихо заговорил. — понимаешь, и я здесь не просто коллективизацию провожу. Нас, аграрников, натаскивали еще и контру искать. — Думаешь, беляки у нас ещё остались? — Ай, — отмахнулся Роман Олегович, — этих крыс не перетравишь. Возьмут да вылезут из какой-нибудь щели, а таких щелей — пол-России. — Школу, значит, снова закроете? — Нет, думаю, такие меры излишни. Маяковский и Есенин защитят детей. А я, если контра здесь есть, быстро её обезврежу. — Они знают о происходящем? — задал закономерный вопрос Николаич. — Нет, я им ещё ничего не говорил. Есенин уж слишком истеричен в этом вопросе. Скажу сегодня… Маяковскому. Свиридов вздохнул и с надеждой, что у Беспалова хоть что-то под контролем, спросил: — И как же? Ты хоть след её унюхал? Знаешь сколько их?       Беспалов мотнул головой. Не знал, у него не было никаких зацепок, кроме гранаты, отобранной у Мишки. Николаич вздохнул, неспешно поднялся с табурета, прошёл к единственному шкафу в комнате, просунул за него руку, повозил и достал потрепанный газетный свёрток. Протянул его Беспалову. В газету «Правда» 1924 года был завернут маленький пистолетик. При свете лучины, больше ощупью, Роман Олегович узнал это тонкое холодное дуло с прицелом: — Веблей-скотт! Откуда он у тебя? — шепотом воскликнул тот. — Трофейный, — не стал скрывать Николаич. — у беляка отобрал, когда ещё обе руки были. Думал, настреляюсь с него, а оно видишь как вышло. Если здесь беляки с гранатами ходят, то пистолет не бог весть какая, а всё же защита. — Это хорошо, но у меня свой есть. — Я знаю, это — мне. Предохранитель зубами сниму, а с пяток патронов в сахарнице лежат. Сахару с прошлого века не видел, а сахарница есть. Забавно?.. Улицы будем патрулировать? Беспалов снова мотнул головой. — Нет, можем спугнуть. Если они сбегут отсюда в другое село, то след мы навсегда потеряем. А если начнут террор? Взорвут школу или склад с продовольствием? И это в самый расцвет коллективизации! Нет, нельзя. Поймать и уничтожить надо. — У кого забрал гранату? — У Мишки. Он нашел её у церкви. Я там походил сегодня, посмотрел. Следы замело. Погода не играет нам на руку. У вас всех попов прогнали? Николаич задумался, пытаясь вспомнить. — Я не знаю, я так давно здесь не был. До гражданской было пять священников. Вроде всех угнали. — Папа, Генка-звонарь к Прашке ходит, — снова вклинился в разговор Пашка. Беспалов не дал Николаичу заткнуть сына. Тот, верно знавал побольше отца. — Хорошо его знаешь? — Он давно тут живет, — ответил Николаич за сына. — пил без продыху. А в звонари его взяли только по жалости. А после, как священников погнали… — Он в дом отца Антония поселился, тот, что в лесу. — добавил Пашка. — Мне не сообщали, что в лесу есть какие-то строения, — оглянулся на Николаича Роман Олегович. Тот пожал плечами. — Я не знал, что он там живёт, прошло всего два года с моего возвращения… я… — Не злитесь на папу, он и так делает очень много. Это вы на старосту можете зуб иметь. У него все жители на пересчёт. — Порфирий Петрович кем у вас всю жизнь был? — Что вы имеете ввиду? — Крестьянин иль кулак какой? — Да середняк обычный. Хозяйство на четверых у него сносное, но земли мало, так что сложно так сходу определить. При описи даже середняком записан не был. — А кто описывал? — Да Прохор Молчун и Ивашка бегали описывать. За день справились со всем селом. — За день?! — шикнул зло Роман Олегович. — Вот те и ответ! Ты за сколько дом Титка описал? — Ну, за полдня, даже больше. — Во-о-от, а тут всё село за день! Почему мне не доложил? — Так я же знал, что остальные бедные. У иных кроме рушника и печки описывать нечего. — Знал он! А если предатель ваш староста? И главное где?! В стане партячейки! По 58 статье хочешь пойти?       Беспалов вздохнул, опустил седеющую голову на руки. Вот и разбирайся, кто здесь враг, да без лишнего шуму! Панику не наводи! А тут свои чуть ли контру не покрывают, потому что «уверены»… «знают». — Ромка, ну чего ты взбеленился? — Роман Олегович, — строго поправил растерявшегося Николаича Беспалов, вскидываясь, — ты таких дров своей невнимательностью наломать мог! Был бы у тебя партбилет, сразу бы на стол его попросил за такую халтуру! Дети бы на воздух взлетели, кто бы виноват был? Эти слепые, тупые комуняки?       Свиридов пристыженно замолчал. Ему и впрямь стало совестно за такую неосмотрительность. Более того, все лица сельчан в памяти вдруг исказились, приобрели злой, оголодалый, почти мстительный вид. Каждый был способен на пособничество белым, от несмышленого ребенка до древней старухи, что ещё в закабалении ходила. — Роман Олегович, пожалуйста, — глухо попросил он. — только партбилета снова не лишайте. Он же мне библии дороже. Я всё для партии сделал, всё отдал! Беспалов молчал напряжённо, думал о том, как ему быть. По совести, надо было написать на Свиридова донос за такую безалаберность, да в Сибирь отправить. Его невнимательность можно было расценить как пособничество контрреволюционной деятельности, пособничество белым. Он взглянул на пустой его рукав, на общий измождённый вид, но остановила его не жалость к маленькому, судьбою обиженному, человеку. Остановил его взгляд. Эти горящие глаза. Сердце у Николаича горело так, что сомнения в его преданности исчезали. Нет, этот может и ошибся, но готов снова жизнь предложить за то, чтоб исправить ошибки. Нельзя партии терять такого идейного человека. Живя в нищете, приладясь к Беспалову, он ничего для себя не потребовал. Ни домика нового, ни садика, ни скотины. Свою всю первый привел, веря в общее счастье. — Хорошо, пусть пока это будет очень строгий выговор, но теперь действовать придется тише и осмотрительнее. Дома по новой осматривать не дам. К дому звонаря вашего подобраться придётся каким-то обманным манёвром… каким придумаю. Проверим его, и старосту вашего тоже надо проверить. — Пашка, а когда ты к Титку пробирался, часом, не Генка у него был? — Спросил у сына Николаич. Паша сел на полу, провёл рукой по лицу, снимая последнюю пелену сна. — Говорил же, не успел я увидеть, кто там. Меня сразу… кнутом. — Н-да, дело, — вздохнул Николаич. — Так, о чем речь? — тихо спросил Беспалов. — Когда вы застрелили Тита, вы всей истории ведь так и не узнали? Паша видел, как у Тита был кто-то перед тем, как тот его… погнал. — Я когда хлеб брал, видел, как он с кем-то говорил в сторожке, с кем-то большим. Явно не со старостой. А потом меня заметил и так разозлился. — Спасибо Павел, что сказали, но как долго вы утаивали это? Николаич пожал плечами: — Не злись, Ром, я же не знал, что здесь беляки могут быть. А ты тем поступком и так многих против себя настроил. Роман Олегович упорно молчал и о чём-то думал. Он тоже был молодцом, не знамо, совершенно случайно застрелил и последнего свидетеля, и первого предателя. Устрашил население! Может, контра уже его испугалась и сбежала, а он теперь ведёт бой с тенью. Николаич и Пашка ждали его решения долго. Наконец Беспалов подвинул Веблей-Скотт к Николаичу и поднялся: — Выступаем сейчас? — обнадеженно спросил Николаич. — Нет. Ещё ничего не знаем. Нам ночь не поможет. Если в той сторожке действительно кто-то живет, то мы, не зная их места расположения, заставим всех переполошиться. Дадим лишние секунды собраться, паля в неизвестность. А если у них не одна такая граната была? А к гранатам ещё и пистолеты или ружья. Ну уж нет, надо тоньше действовать. — Куда уж тоньше… — вздохнул Николаич, расстроенный больше тем, что ему не дали воспользоваться пистолетом так скоро. Не дали в момент реабилитировать честь. — Терпи, Гена, терпи. В нашем деле надо осторожно. Мы с тобой сейчас политикой занимаемся… Слышал, как комар писает? Так политика это ещё тоньше. На том и порешили. Роман Олегович обулся, похлопал Свиридова по плечу и пообещал взять с собой на дело. На Пашку глянул строго и приказал: — Ты же, чтоб ни одной живой душе… И сам в это дело не лезь. Пашка кивнул. — Нет, ты мне честное слово дай. — Честное слово — не полезу, — пробормотал расстроившийся Пашка. Он знал, что если слово дают, то назад его уже взять нельзя, а нарушишь — так значит ты ненадёжный человек, ты дрянь. А с таким никто дел иметь не будет. Возвращаясь домой, Беспалов судорожно думал о том, как же устроить эту охоту на волков. Доказательств, что здесь затаились белые, у него с гулькин нос. Ситуация лишь немного прояснилась тем, что были найдены ошибки в работе партячейки. Теперь понятно, почему никаких следов не было обнаружено. Надо было самому все дома обойти. Поленился! Решил сразу общественной работой заняться. Колхозу место подобрать, школу открыть, да народ поддержать тем, что партия всё отнятое у богатых раздала бедным. Завертелся с делами! В бирюльки заигрался! Как спокойно Николаич предлагал уничтожить врага. Беспалов поежился. В глубинке те же нравы, что и на Украине. Жизнь что ли такая началась? В глазах Николаича, в глазах Пашки, в глазах детей, которых он встретил на Украине был один революционный огонь. Одна общая идея не «я», а «мы». Он должен радоваться такому раскладу. В их глазах горит тот же огонь, что в его сердце. Но отчего ему так плохо? Наверное потому, что, приехав с красноармейцами в один хутор на Украине, он встретил мальчика пятнадцати лет с тем же пылающим взглядом. Он его хорошо помнил. Вечером собрал всех комсомольцев, парнишка был в их числе. Выступил: «Красная армия голодает. Ленин голодает. А кулаки прячут хлеб. Жгут». Попросил выдать местоположение зерна. Рассказать, кто что знает. Ночью прибежал этот мальчишка, рассказал, что дядька его закопал мешки с зерном в лесу. Показал где. Мешки Беспалов с отрядом выкопал, а парнишку поблагодарил, мол «расти, брат, скорей». Малец убежал счастливый домой, а он приказал дядьку его найти и в лес вывести да шашками изрубить на куски. Избавлялся от предателей родины. Мальчишку этого потом сам с петли снимал. Повесился, совесть заела. Красная армия голодает… Ленин голодает… глаза у него были такими красивыми, такой огонь пылал в них. Умер коммунистом. Беспалов знал, в чём был повинен. И с какими руками сюда приехал. Висельник не самый страшный его грех за последнее время работы. Партийный аппарат послал его коллективизацию проводить, а сам держал план по излому украинского народа. Ждал, если бы миром Беспалов не загнал всех в коммунизм, то правительство взяло бы Украину силой. Троцкий, ещё выступая на собрании, говорил: «железной рукой загоним человечество к счастью». Сам Беспалов ещё по приезде понял, что не сломить казачий вольный дух. Стал использовать программу голода. Приморцем брать народ. А там такая земля — кол воткнешь, и вырастет дерево. Всё у них намеревался забрать, до маковки вывезти и окружить войсками. Пол плана реализовал, а его назад поманили, в Ленинград. Он обязанности с себя на секретаря своего переложил и поехал. Сейчас там ситуация накаляется всё сильнее. Под его рукой то было не сладко. Слышал, как в одном селе, которое он приказал взять в окружение, мать сама одного ребенка зарубила топором, чтобы варить и кормить им остальных. Своего ребенка… Червяков на огородах копали и ели при нём. Кто мог, полз в город, к солдатам. Ждали, что кто-то им бросит корочку хлеба… Солдаты пинали их сапогами, били прикладами… Как он ещё с ума не сошёл? Это идея в нем дух твёрдым сохраняет, несгибаемым. Уже дома, раздевшись до белья, Беспалов подумал с отчаянием. «Нет, брат, шутишь, не возьмёшь меня молчанием. Я тебя, шельму, этим носом чую». С тем и лёг. Сны ему снились тяжёлые. Он всё бегал за кем-то неведомым по снежным пустыням, тонул по колено, вырывался и снова тонул. Белая пелена застилала глаза и призрачный враг совсем стирался из памяти. Был ли он, не был? За кем гнался? Уж не за собственным ли хвостом?

***

      Утро выдалось для всех обитателей дома Тита тяжёлым. Маяковский едва слез с кровати. Голова у него разболелась так, будто кто-то всю ночь по ней, как по пустой кастрюле, бил половником. Опустив ноги в тапочки, он пошаркал на кухню, чтоб согреть чаю. Беспалов, всклоченный и не выспавшийся, сидел на печи, свесив ноги к заслонке. Есенин предпочёл остаться в кровати. Зарылся в одеяло с головой и прокручивал раз за разом странные события вчерашнего вечера. Ощущение глубокой тоски и истощенности не покидало его. С очередным утром он почувствовал, словно предыдущий день унёс с собой частичку души. Сергей попытался подняться, натянуть улыбку, попытался начать день, но не смог. Лёг, снова укрылся, стал выдумывать некий смысл тому, что должен сделать. Найти в себе силы встать, заняться делами, извиниться. Какая глупость извиняться перед тем, кто виноват. Вот бы снова заснуть и никогда не просыпаться. Жить, но не существовать с этими людьми в одном времени. Заняться самообманом и бесполезный ход времени промарширует мимо, умертвив его заодно, потому что он уже не нужен, как прочие все. Повернулся на бок, погладил место, где спал Маяковский. Уже подскочил и ушёл. Ни «доброго утра» не пожелал, ни ласки не проявил, как обычно это бывало. Бойко вскочил и ушаркал. Судя по тому, как мало Маяковский провалялся в горячке, либо банки были заговоренными, либо генерал Мороз пощадил храброго сына Грузии. И это при том, что именно Владимир писал ему такие обидные строки: «Я не твой, снеговая уродина». А сам он кто? Выжить в снегах и взять сына вьюги. Везде поспел. Сукин сын.       Сев на кровати, он запустил руку в кудри. Что сегодня по плану? Извинения перед дедом? А ещё бы и перед Маяковским извиниться. Хотя за вчерашние оскорбления не дождется. Сергей не станет сносить его поведения. Он знал имя и отчество каждой своей ошибки. Знал, кто виноват, но Владимир назидательно заметил, что фио у проблем одно. Поднявшись, он в одной рубахе Владимира вышел из дома и вернулся с измороженной и сухой одеждой. Бросил её на печку, где недавно спал Беспалов, и сел за кухонный стол, храня нерушимое молчание, и тем острее заставил ощутить своё присутствие. Беспалов, обведя глазами молчаливых и насупленных поэтов, тяжело вздохнул, достал варенье с полки. Надо было заставить их говорить, взаимодействовать. Он понимал, что если и здесь всё разладится, то проще будет на беляка с голыми руками пойти, чем вернуть контроль над ситуацией. Взглянул на Есенина. Этот точно мог чего-нибудь вытворить от злобы или обиды. Такой был человек — талантливый, предназначенный для высокого. Он мог очень глубоко опуститься в кровавый, пьянящий хаос жизни и запачкать себя пылью и кровью, не став, однако, мелким и подлым, не убив в себе божественного. Однако блуждая в глубоком мраке, не погашая в святая святых своей души, божественного света и творческой силы, он легко мог уничтожить людей вокруг себя. Надо было его поэтический дар перебивать другим. Беспалов перевёл взгляд на Маяковского. С Владимиром проще. Он свой талант под людей обтесал, под любовь к ним. — Мученики на костре жизнерадостнее вас выглядят, — нарочито весело подметил Роман Олегович в поисках остатков травок, что передал им староста. Если столько кормил красногрудого аграрника, может и не замешан ни в чём? Есенин взглянул на Беспалова мрачно и натянул улыбку в ответ. — План на сегодня помните? — снова попытался вернуть настрой Беспалов. — А что там забывать? Упасть в ноженьки моему деду, забрать у него скот и на радость вам повести его, я имею ввиду скот, а не деда, по улицам в сторону стоила, чтоб все видели. Так? Беспалов поджал губы. Так-то оно так, только вот это никак не помогло. Что Есенин был за человек такой? Если взять теологическую идею, которую он так любил, то при создании человека, когда Господь глядел всякому в глаза и вдыхал в человека хоть чего-нибудь, в случае с Есениным он выдохнул. Перевел взгляд на Маяковского, заваривающего чай. — Присмотрите за ним? Владимир кивнул, так же отстраненно хозяйничая. Беспалов и здесь потерпел поражение. Вздохнул, сел за стол, принял из рук Маяковского чай. Ещё одну кружку Владимир подал Есенину и сел рядом. Покручивая в руках кружку, Сергей печально вздохнул. — Выпить бы для храбрости. — Я тебе выпью, алкаш ты проклятый. — строго погрозил Роман Олегович. — Да мне бы только рюмочку! — Знаю я твою рюмочку. В этакую рюмочку тебя и поп при крещении окунал.       Есенин хмыкнул, но ничего не ответил. Здесь, по сути, ему ничего не нальют. Нечего. Может и впрямь стоит с дедом помириться, или зайти к кому-нибудь выпить. Водка сгладит все мысли до одной извилины с желанием сна и отдыха. Мстительно он взглянул на Маяковского. Тот никак не реагировал на предложение выпить, махнул на Сергея рукой, как и все другие. Ну и пусть, пока у него душа болит, необходимо заняться самолечением. У такого лечения минус только один — начинает болеть печень. Когда чай был выпит, Беспалов взглянул ещё раз на мрачные лица поэтов и, махнув рукой, потребовал: — Ну, всё, идите уже. Пора работать. В городе будете на лаврах почивать. — Выгоняете нас? — зазубоскалил Сергей. — Требую. У меня тоже дела и хорошо бы, чтоб вы в них не мешались. Поднимаясь, скупо потребовал Беспалов. — Снова кого-нибудь убьёте? — взъерепенился Есенин. — А тебе подробности нужны? — выдержав паузу, Роман Олегович покачал головой. — Я занимаюсь созданием колхоза, для этого убивать не стоит… Всё вызнали? А теперь идите… И конягу заберите! Она, вон, вроде немощная, а объедает нас хлеще любого попа. Заставив Сергея надеть мятую, но хотя бы чистую одежду, Беспалов едва вытолкал поэтов за дверь. Вытащил из-под подушки пистолет и с силой сунул его за пояс. Кого он убьёт, если выпадет такая возможность, точно не должно касаться их. Оглядев перед выходом дом, Роман Олегович тяжело вздохнул и захлопнул за собой дверь.       Есенин и Маяковский шли в такой напряженной тишине, что в пору было запитывать электростанцию. Сергей за поводья вёл старенькую кобылку и смотрел то себе под ноги, то на небо, и краем глаза замечал, что Владимир делал точно так же. Лишь бы не столкнуться взглядами друг с другом и не испытать весь спектр эмоций от обиды до сожаления за содеянное и сказанное. Владимир, глядя на серое полотно над головой, желал бы снять его как паутину, чтоб увидеть солнце. Как ему не хватало этого жёлтого шара над головой, который никогда не сходил с небосвода в Грузии. Сергей злился, что снег так слепит, что зима выдалась такой яркой, её бы приглушить, найти в себе силы сделать темнее, мрачнее, безвыходнее. Чтоб небо было не просто серым, а чёрным, плотным. Смотря в одну густоту облаков каждый видел своё небо, и это всего два человека рассматривали, жили под ним. Люди под небом те же — всюду, по свету, сотни, тысячи миллионов таких же людей; они не ведали о существовании друг друга, был разделены стенами ненависти и лжи и всё же почти одинаковы.       Дом деда Есенина встретил их отстранённо. За калиткой текла своя жизнь. Шурочка кормила кур, Катя выметала веником крыльцо. Заметив Владимира, они обе замерли, стыдливо опустили глаза в пол и тихо с ним поздоровались. — Дед дома? — спросил Сергей, смотря на их смущённые лица. Даже им было стыдно за произошедшее, а он стоял такой же как был. — Я кобылку привёл, — он дёрнул поводья, протянул в руки Кате. — Не надо к нему, у дедушки спина болит, зол он, — ответила Катя, первая переборов стыд и взглянув на Маяковского. — Я рада, что вы в порядке, Владимир Владимирович, но лучше бы вам вообще на глаза ему не попадаться. — У нас к нему дело насчёт коллективизации, объединения хозяйств, — безапелляционно ответил Маяковский и услышал, как в доме что-то упало. Мягко подвинув Катю от входа, он толкнул дверь и вошёл внутрь. В сенках стояла Татьяна Фёдоровна, у её ног катался жестяной тазик и связка лука. — Здравствуйте, — вежливо поприветствовал её Маяковский. Обиды на семью не было, это ведь Сергей наговорил им гадостей про него. Владимир обернулся к Сергею. Весь его суровый вид говорил, что если тот не начнет действовать, то он сделает всё сам, но уже с должной ему обидой. — А, мама! — встрепенулся Сергей, подбежав к ней, подняв таз, положил в него сетку лука. — Мы же мирно пришли, ты пойми, что так теперь надо. Колхозы никто не станет строить без согласия людей, а согласны многие. — Новая власть — новый закон, а как же мы? Я против, Бурёнку не отдам! Я её сама покупала, с вот такого возраста растила, — женщина показала себе на колено. — Справедливости ради, — мягко прервал её причитания Сергей. — Ты её только купила, а растили баба с дедом. Татьяна Фёдоровна так и обмерла, а Маяковский, учтиво извинившись, подвинул её с прохода. — Вы не подумайте плохого, — объяснил он несчастной женщине, — мы больше извиняться идём, дела коммунизма это так… по просьбе товарища Беспалова… Мы аккуратно. Сергей так распинаться не стал, обошёл Владимира, сопнул с ног ботинки и прошёл в дом с криком: — Де-е-ед! — Извините, — ещё раз учтиво извинился Владимир перед женщинами, разулся и последовал за Сергеем. Дед лежал на кровати и курил трубку. Завидев Маяковского он хмыкнул: — В Бога веришь? — Нет. — твердо ответил Владимир. — Значит зря он тебя, сукиного сына, спас. — Дед! — одёрнул его Сергей. — Мы извиниться пришли, но это видно зря. — Не зря, — вмешался Владимир, — объясняй всё как было. — Прям как было? — усмехнулся Сергей. — Если силы хватит, то пожалуйста. Сергей замолчал, пожевал губы, но как было не сказал: — Дед, я пьяный Маяковского принизил. В грязном деле обвинил. Я это со злобы сказал. Не был он таким. — Каким? — поинтересовался Федор Андреевич. — Что он в чужой семье живет и вообще… с мужчинами водится. Не было этого, я зол был. — Я живу в своей семье, — встрял Маяковский, — моя семья это мама, сёстры, Лиля Брик, Осип Брик и собака Щеник. — Ты сейчас вообще не помогаешь. Лучше заткнись, — процедил ему Сергей, пихая локтем в бок. Владимир пихнул в ответ: — Сам заткнись. Из-за тебя я в лесу чуть не погиб. — И видно мало тебе его было! — Ну-ну! — прервал их перебранку дед, — распетушились тут. Так чего же хотите? — Коммунизма! — выпалил Сергей. — Извиниться! — в голос с ним ответил Маяковский. Переглянулись и переговорили: — Извиниться, — смутился Сергей. — Коммунизма! — воскликнул Маяковский. — Страшно спросить чего больше. — вздохнул Фёдор Андреевич, огладив бороду. Поэты снова переглянулись жестами выясняя кто первый начнёт. Маяковский настоял на том, чтоб Сергей заговорил первым. Для уверенности сделал шаг вперёд и набрав в грудь воздуха сказал твёрдо и чётко: — Извини. — Сергей Саныч, — официально обратился к нему Владимир теряя терпение. Извиняться Есенин никогда не умел, особенно если знал, что вины его вовсе нет. — Да не чувствую я за собой вины, твою мать! — не выдержал в конец затюканный Сергей. — Какого чёрта? Да, я сболтнул глупость, я виноват! — взгляд забегал по комнате, он обернулся на Владимира, понимая, кому нужны были действительно эти извинения и тише продолжил, — Я признаю это… я не хотел, чтобы всё так вышло. Прости... Но ты поехал меня спасать, и я благодарен тебе за это. Очень. Маяковский невесело хмыкнул, но взгляд его заметно потеплел. — А передо мной кто извиняться будет? — встрял дед, поглядывая на них не добро. — Извини, что не пришёл раньше, по-хорошему ещё вчера надо было заявиться с официальным требованием забрать скот со двора и отдать в распоряжение коммунистической власти для создания колхоза. — Хочешь ограбить нас? Собственный внук… — Не ограбить, а отдать в общее пользование, — встрял Владимир. — А ты вообще помалкивай чужак. Твоё счастье, что не умер, но со своими порядками в чужой монастырь не лезь. Вы и этого аграрника с собой привезли порядки наводить не просто так. Крестьянство об колено ломаете. Мужика измором взять надумали? При царе оно как-то чиннее выходило. — Нет, дед, хватит вспоминать, — прервал его Сергей, — царя в живых нет, другая теперь власть. Отдашь скот в колхоз? Дед помолчал, повернул голову в сторону кухни и позвал: — Катька, Шурка! Сюда идите! Девушки, притаившиеся за стенкой, показались в проходе. Шура сжимала в кулаке подол юбки, собираясь с силами, Катя же и вовсе глаз не поднимала. — Ну, внучки, скажите мне, вы тоже за советскую власть? Тоже за коллективизацию? — Да! — воскликнула Шурочка и Катя тут же зажмурилась. Она была старше, её, как и Сергея, воспитывали розгами, а потому перечить деду как Саша она патологически боялась. — Вот, значит, как… — пожал плечами дед. — Вот уж правда, лучше не доживать до такой свободы. Забирайте всё, сукины дети, но, Серёжа, помни. Сергей, только двинувшийся на выход, вздохнул, обернулся на деда. Тот хотел сказать ещё много всего, но не нашёл в себе силы, плюнул, процедив: — Воспитал жандарма. Сергей ничего не ответил, казалось, ни один мускул на лице его не дрогнул. Владимиру оставалось только удивлённо следовать за ним. Он взглянул в решительное лицо Шурочки, что так и светилось счастьем, в смятенное Катино личико, во влажные глаза Татьяны Фёдоровны и совсем смутился. И как Сергей решился перечить главе семьи? Догоняя его у сараек, Владимир спросил: — Не боишься? — Боюсь, но за семью больше. Они и так меня никогда не жаловали, но зла я им не желаю. Пусть ненавидят, но в безопасности. — Думаешь, Роман Олегович за такое поднимет руку на невиновного? — Но он поднял же! — Тот мужик поднял руку на ребенка, — парировал Владимир. Сергей вздохнул, остановился у ржавой двери, посмотрел на Маяковского устало. — Шут его знает, может и не поднимет, но проверять я не хочу. Такие как он и безвинных в расход пускают. Неужели, живя на Лубянке, ты ничего не видел и не слышал? — Лицом к лицу лица не увидать, — в духе есенинских стихов парировал Владимир, но наблюдая за тем, как начинает злиться Сергей, пояснил, — хочется думать, что негодяи это продукт штучный, что их не отправляют по всей России беспределить. Сергей дернул засов, отодвинул тяжёлую дверь: — Вы так и не поняли. Их целая страна. Войдя в сарай, пахнущий морозом и сеном, они стали искать скот. В загончиках было пусто. В клетке Владимир нашёл пару кролов, а в дальнем загоне коровку. Широкая, тёмная голова клонилась к сену, большие глаза отвела она в сторону поилки, не удостоив вниманием незваных гостей. Широкие опустившиеся бока ходили ходуном, казалось, на темной шкуре дрожат белые мыльные пятна. Приподнятый хвост не дёргался как у тех коров, что Маяковский видел в детстве. Она лежала, подогнув под себя копыта, тяжело дыша и беспокойно мыча. — Чего это с ней? — тихо спросил Маяковский, открывая решётчатую калитку. Сергей пожал плечами, вошёл к корове, заглянул в её большие, по кулаку размером глаза, обошел вокруг. — Не знаю, кабы не отравил её загодя… Я сейчас. — Есенин лихо развернулся и поспешил из сарая. В голове воспалённо билась мысль: «Отравить! Корову! Кормилицу! Ей всегда давали самое лучшее! Как только рука поднялась?» Забежав в хату Сергей зло крикнул: — Дед! С ума сошёл! Корову травить! — Травить? — ахнула Татьяна Федоровна, выглянув из кухни. Разувшись, Сергей прошёл в комнату, где лежал дед. — Убить её вздумал, лишь бы власти не досталось? — Че ты несёшь? — одёрнул его Фёдор Андреевич. — Корова лежит раздутая как шарик! Чем ты её отравил? Дед посмотрел на внука так, будто впервые его видел и захохотал. — Батюшки, — воскликнула Татьяна Федоровна, бросив полотенце, засуетилась. — А ну-ка стоять, Танька. Чтоб ни тебя, ни девок возле Бурёнки я не видел, — прикрикнул на неё Федор Андреевич и обратился к внуку, — беременна тёлочка была. Вот-вот отелится. Отёл первый, без помощи может и погибнуть. Поможешь ей родить — забирай. И её и телка, всей советской властью жрите их, а ежели нет, то пусть умрут, не жалко. Теперь не жалко. Ясно? — К животинке так… — выдохнул зло Сергей, — как к какой-то игральной карте. На что ты её меняешь? — На вашу победу. Танька, зови Шурку и Катьку, пусть дома будут. Знаю я их, сердобольных. Сергей в сердцах топнул ногой и поспешил обратно к сараю. — Рожает она, Володя! — крикнул Сергей Маяковскому, забегая внутрь загона, сбрасывая с себя пальтишко и подкатывая рукава рубахи. — Это я уже понял, — кивнул Владимир, указав рукой на приподнятый хвост коровы из-под которого торчали два маленьких копытца. — Подождём пока отелится и пойдём? — Нельзя, дед сказал, что первотёл, сама не справится. Примем роды и дело с концом. Маяковский недоверчиво взглянул на коровку. — А как? Есенин пожал плечами, зашёл корове за спину и шлёпнул её по попе. — Ну-ка, поднимайся, милушка. Давай. — Ты раньше роды принимал? — Нет, — помотал головой Сергей. — бабушка даже близко никогда к Бурёнке меня не подпускала, говорила: лягнёт и всё. — А у жён? — Ну, — Есенин пожал плечами, — Они рожали, а я пил. Как-то без меня справлялись, а тут… Маяковский вздохнул, скинул с себя парку, закатал рукава рубахи по примеру Сергея и подошёл к Буренке ближе, погладил по голове, наблюдая, как она собирается с силами, чтоб встать и продолжить роды, мыча и тужась. Обошёл её со спины, взглянул на копытца, торчащие из нутра. — И что делать? — Я возьму телёнка за ноги и потяну. — А если сломаешь ему что-нибудь? Сергей пожал плечами. — Они вроде не такие хрупкие, как дети. Дело было решено. Взявшись голыми руками за влажные тёплые копытца, Сергей стал неспешно тянуть телка. Задача оказалась куда тяжелее и сложнее, чем казалось изначально. Корова тужилась, мычала, но роды проходили плохо. Только показалась головка, а Есенин почувствовал, как затекают руки. — Маяковский, может поможешь тащить? — натужно спросил он. Владимир очнулся, обошёл Сергея со спины, обхватил склизкие ноги телёнка повыше есенинских рук и потянул на себя. С непривычки было и страшно сделать животинке больно, и тепло, и скользко, и даже противно. Показалось коричневое туловище, и Сергей перехватил теленка за грудку. — Давай, милая, ещё поднатужься, — попросил Бурёнку Есенин, силясь вытянуть телёнка быстрее. Корова болезненно замычала, переступила с копыта на копыто, наклонила голову. — Плавнее, давай вместе с потугами, — предложил Маяковский, дожидаясь, когда корова снова начнёт тужиться и мычать, он вытянул уже вертевшего головой теленка до половины и теперь, измочив рубашку в плодных жидкостях, держал его вес на руках. — Чуть-чуть осталось, только ноги вытянем и всё. — Сергей взялся по ближе к корове и потянул последний раз телёнка, налегая на Владимира, вытащил задние ноги и плаценту разом. Владимир, стараясь удержать их двоих, попятился назад, поскользнулся и рухнул вниз, на сено. Сергей и теленок повалились на него по инерции. Тяжело дыша, он утёр локтем влажный лоб, слушая глухой смех Есенина. Тот, прижимая к себе слабо мычащего телка, опирался на плечо Владимира светясь от радости. Все мокрые на морозе они только что дали шанс на жизнь двум животинкам. Смотря на смеющегося, радостного Сергея, Маяковский не сдержался, поцеловал его в кудри, маячащие перед лицом, чем мигом прекратил смех. Есенин серьезно посмотрел на Владимира и деловито спросил: — Мир? — Мир. — ответил Маяковский, целуя его в щёку. — Конечно мир, Серёженька.       Неспешно поднявшись на ноги, Есенин положил телёнка Буренке, наблюдая, как та омывает его большим тёмным языком от плодных жидкостей. Им тоже не мешало бы смыть с себя все жидкости. Ну, хоть одежду сменить. Задумчивый, Владимир с минуту разглядывал шоколадного телёнка, восхищаясь его окрасом, совершенно отличным от материнского. Видно, в отца пошёл. Интересно, родился мальчик или девочка. Осторожно подступив ближе, он поднял заднее копытце телёнка. Мальчик. — Пацан! — радостно воскликнул Маяковский, словно это у него сын родился. — Как назовём? — Бычка? Пусть Тимоха будет, — улыбнулся Сергей. — А почему Тимоха? — Не знаю, просто первое, что в голову пришло. Владимир ещё раз осмотрел маленького дрожащего бычка и поджал губы. Хорошую службу сослужит ещё. Будет соху тянуть и поля перепахивать. А его по труду будут кормить, поить и любить. Нет ни одного деревенского жителя, кто скотину бы не любил. Затем вдруг услышал: — Ну вот, теперь можно у Беспалова просить ещё одно место в партийном сарае. А вот как насчет сигарет? Маяковский очнулся и спросил: — А не рано ли ему курить?       Есенин оторвался от созерцания жизни, посмотрел на Владимира и расхохотался легко и заразительно.